Текст книги "Ледяное сердце Златовера"

Автор книги: Наталия Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Ну вот, теперь он меня насмешил!

– Слухи! Да ты видел ли лицо Ковача, когда ухватился за болванку руками! Ты сам себе сотворил легенду, и сейчас он будет ее рассказывать каждому проезжающему, и каждый раз добавлять иные подробности. На самом деле, это был самый худший способ избежать слухов. Признайся, тебе хотелось распустить перед стариком хвост!

– Старик мне понравился сразу, – признался Звенигор. – Мне хотелось выглядеть перед ним достойно. И напоследок он очень растрогал меня.

Лицо его приняло мечтательное выражение, сохранявшееся довольно долго.

– Ну что, Арти, – вдруг усмехнулся он, – прокормлюсь я кузнечным ремеслом, если Златоверу вздумается лишить меня наследства?

– А были признаки? – полюбопытствовал я.

Он пожал плечами.

– Сказать по чести, я никогда не знал, что может прийти ему в голову. Он никогда не интересовался мною, как личностью, понимаешь? Я для него не я, а только его сын. Нечто его собственное и принадлежащее ему безраздельно. Он бы, наверное, был возмущен, если бы я оказался чем-то кроме. Если бы я посмел обладать чем-то собственным, чем не был бы обязан и благодарен ему.

– А тебя это задевает?

– Я воспринимал бы это, как должное, кабы не знал, что может быть по-иному. Все, что ты говорил о Люитене, я автоматически переносил на Златовера. Он настолько привык к повелительной позиции, что уже не источает душевного тепла, и как будто не нуждается в нем. Душевное тепло подразумевает равенство, верно? Он так и не понял, кажется, как он со своею властью одинок, и мне его по-настоящему жалко. Мне так хочется сделать это для него, чтобы до него дошло, что хоть кто-то по-настоящему предан ему лично, а не короне и высшим интересам. Отличаюсь же я чем-нибудь от диадохов?

– Звен, – сказал я ему, – где угодно я буду свидетельствовать, что нет ничего такого, что ты мог бы сделать, и не сделал для своего отца. Я не знаю, чем все это кончится, а потому не буду говорить ободряющих глупостей. Но я надеюсь, что когда Златовер поднимется с этого своего одра, он пожмет тебе руку и поблагодарит при всех, а потом будет помнить то, что ради него сделано, и вплоть до достойного завершения своей жизни оглядываться на тебя и спрашивать твоего совета.

Звенигор хмыкнул.

– Очень уж нереальная картина, Арти. Да я, собственно, пока для него ничего и не сделал. Только сам под благовидным предлогом вовсю развлекался.

Мы продолжили наш путь, пыль оседала на наших стременах, и я все думал о том, что он мне сказал. Странные у них, саламандр, отношения. Нечеловеческие. Надо же так собственного сына закомплексовать. А ведь Звен был такой счастливый, когда выполз из кузни, чуть волоча ноги, он весь светился, он расточал вокруг себя счастье, как солнце-тепло и свет. Я и до того вроде бы в шутку звал его братишкой принцем, но именно тогда, когда он ронял в бочку голову и выныривал с тюленьим фырканьем, меня вдруг осенило, что для меня это как бы уже и не шутка. Наверное, именно в этот момент мой интерес к нему перестал быть умозрительным, я перестал «наблюдать саламандра», и приобрел друга и брата. Даже стыдно как-то стало за то, что я на нем собирался научную публикацию сделать. Что там, я кузнеца понял! Я же глаза его видел, когда он эту болванку принял в ладони, когда он солнце клинком ловил, когда Ковач, обмолвившись, назвал его «сынок», он же весь светился желанием и возможностью быть счастливым. Звен, он такой чистый и звонкий, как звук трубы. Так что пусть будет героем, мне не жалко!

Глава 9. Страхи старой дамы

Мы уже довольно далеко продвинулись на север, и в этот город въехали, когда наступило время послеобеденного затишья. Вступили мы в него беспрепятственно и беспошлинно, оповестив городскую стражу о своем прибытии лишь цоканьем подков по настилу опущенного моста. Но то ли стража совсем обленилась, то ли по беспечности правителя вовсе была упразднена, только в приворотной башне мы не услышали никакого шевеленья.

Тишину и опустошенность изгибистых улочек я мог бы объяснить, если бы мы оказались в одном из южных городов: был самый разгар сиесты – священного отдыха между одиннадцатью и четырьмя часами. Но это был северный город, к тому же портовый, занесенный сюда из какой-то голландской или датской сказки, разрезанный надвое судоходным каналом и разбитый на островки множеством проток помельче. Его бездеятельное затишье было совершенно неестественно. Он просто обязан быть одушевленным неспешной трудовой деятельностью мелких ремесленников, не видя и не слыша которых я терялся, не зная, что и подумать.

Не могу сказать, чтобы город был вовсе пуст. Время от времени на глаза нам попадались одинокие пешеходы, хозяйки, с оглядкой проскальзывавшие из одной двери в другую, мальчишки-посыльные. Казалось, все озабочены тем, как бы побыстрее убраться с открытого воздуха. Ни тебе играющих детей с их вечным гомоном, ни кумушек, заболтавшихся на углу. Мы не встретили ни одного полицейского. Впрочем, особенного дела нам до местных не было, городишко служил в наших планах промежуточной точкой, мы намеревались поужинать здесь в приличной таверне, потому что дорожный запас, который я тщательно рассчитывал по карте, с тем, чтобы не голодать в пути, но и не тащить на себе лишнего, как раз весь вышел, да и переночевать хотелось хоть раз в человеческих условиях: климат в этих краях был уже не тот, чтобы ночевка в чистом поле доставляла удовольствие даже таким здоровым ребятам, как мы со Звенигором. Ему-то и подавно было здесь не сладко, и я только восхищался его самодисциплиной: будь я саламандром, я цеплялся бы за каждую встречную кузню и нырял бы во всякую печь, лишь бы та была пожарче натоплена.

Мы долго бродили по этому странному городу, неприкаянные, не в состоянии найти открытую гостиницу или трактир, где нам были бы рады. Все подозрительные на экстремум местечки были закрыты массивными запорами и для верности заложены пустыми ящиками, корзинами, бочками и прочей порожней тарой. Создавалось впечатление, что весь город в одночасье свернул свой бизнес, и мои мечты о дородной накрахмаленной кельнерше, которая поставит перед нами миски с сосисками и капустой, шоколад со сливками, горячие булочки, а к сосискам – свежее пиво, достигнув расцвета в тот момент, когда у нас в Тримальхиаре бывает полдник, увяли, как розы в октябре, и я погрузился в голодное уныние. Мы все равно не могли двигаться дальше, пока не запасемся провизией где-то на неделю пути. Охотник из меня никакой, из Звенигора, как я понял – тоже, а на рыбалку ушло бы слишком много драгоценного времени, к тому же постоянно пополнять наши запасы свежей рыбой мы не сможем, так как не всегда будем вблизи воды, а запаса из нее не сделаешь – испортится. Хочешь – не хочешь, а нам нужно было вытрясти из этого на первый взгляд милого, а теперь выглядевшего все более гнусно городишки все, в чем он нам отказывал.

Мне довольно скоро наскучило любоваться его готическими причудами: коленчатыми улочками, похожими на водосточные трубы, и самими трубами, выполненными в виде морских драконов, фантастическими флюгерами, крутыми крышами, замшелыми камнями в кладке. Вся эта романтика способна растрогать меня только на сытый желудок. Куда ни кинь взгляд, всюду запертые и забаррикадированные двери, плотно занавешенные окна, кое-где – трепет занавески, выдававшей внимание к нам чьих-то боязливых глаз.

– Что ты обо всем этом думаешь, Звен?

– Эпидемия? – предположил он с оттенком брезгливого презрения в голосе, и в следующие пять минут моя копилка информации пополнилась сведениями о том, что среди саламандр не бывает эпидемий, а если возникает угроза болезни, то нет ничего проще, чем выжечь злопакостного микроба посредством очистительного огня.

«Ну и кто же из нас шовинист?» – вяло подумал я.

Понемногу мы с нашими лошадьми, болтаясь по пустынным улицам, начинали чувствовать себя идиотами. Пару раз нам на глаза попались какие-то обгорелые руины, но я с негодованием отверг робкое предложение Звенигора укрыться среди развалин и переждать надвигающуюся ночь. «Мы, в конце концов, – сознательно повышая голос на всю округу, возмущался я, – принцы, а не пара бродяг, так какого черта мы будем компрометировать наше звание и миссию!» Мой эпатаж прошел даром, и тогда я, уже и в самом деле взбесившись, подскочил к ближайшей двери, за которой уж точно скрывалась какая-то кофейня, так как запах пряностей еще не успел до конца выветриться, и что есть силы принялся лупить в нее кулаками, а затем и ногами. Так я бесновался некоторое время, и Звенигору было мучительно стыдно находиться со мною рядом, но держался он стойко и не сбежал, спасая свою репутацию от дурного знакомства.

Результат из этого вышел совершенно неожиданный. Я рассчитывал, что если мне не отворят, я с помощью Могущества вышибу дверь и хотя бы погляжу в их перепуганные физиономии и по-человечески спрошу, что тут у них происходит. Вместо этого в доме на другой стороне улицы хлопнула балконная дверь, и скрипучий, несомненно дамский голос визгливо и безапелляционно потребовал, чтобы мы немедленно убирались прочь.

Когда я оборачивался, я уже предположительно знал, что увижу. И не обманулся. На балконе стояла пожилая дама, с головы до ног в черном, в гипюровом чепце и старомодной кружевной пелерине, с безукоризненной прической на седых волосах. Свое недвусмысленное требование она подчеркивала, выразительно дирижируя зажатым в кулаке лорнетом. Рассматривая нас, она тянула тощую шею и, признаться, весьма напоминала ворону, выглядывающую из куста. Поскольку она явно была не в том возрасте, когда ее могли бы растрогать красота Звенигора и его бедственное положение, я понял, что настала моя очередь укрощать старого дракона. Ну что ж, в отличие от моего друга саламандра, в этом деле у меня был опыт. Честно говоря, я думаю, нет такой дамы в возрасте выше сорока, на какую в той или иной степени не подействовало бы обаяние Арти Клайгеля. На худой конец всегда можно представить, что передо мною – всего лишь бабушкино привидение.

Прежде всего надлежало убедить старую леди в том, что мы не испорченные молодые люди без всяких манер, не наглецы и не грубияны, и что у нас нет никаких криминальных намерений. Поэтому я позаботился о соответствующем выражении лица и, обернувшись к ее неприступному балкону, отвесил глубокий поклон.

– Мадам, – сказал я с глубоким раскаянием, – когда мы вступили в этот город, у нас и в мыслях не было нарушать общественное спокойствие. Мы – мирные путники, нам всего-то нужен был кров на ночь и запас еды в дорогу. Не будете ли вы столь любезны хотя бы сказать нам, почему мы не можем получить все это здесь, и законным образом, не привлекая к себе излишнего внимания?

Мадам некоторое время молча рассматривала нас пронзительным птичьим взглядом. Я рассчитывал, что она немного смягчилась.

– Уходите, – снова повторила она. – Уходите, господа, и, пожалуйста, побыстрее, если вы не ищете крупных неприятностей для себя и тех, к кому вы привлекаете, как вы совершенно справедливо выразились, излишнее внимание.

– Мадам, вы единственный живой человек, с которым нам посчастливилось заговорить. Мы не были бы столь упрямы и злы, если бы с утра к нам в рот попало хоть что-нибудь. Что тут происходит?

Она нервно оглянулась. Пожилая леди, она явно была из тех, у кого потребность выражать негодование вслух сильнее любого страха и здравого смысла, и сейчас, кажется, она об этом жалела. Но она была в высшей степени воспитанная дама, и скорее пошла бы на смерть, чем нарушила приличия, укрывшись в своей квартире и оставив нас на улице сотрясать округу воплями и стуком в запертые двери. Кроме того, я самонадеянно полагал, что это высохшее сердце не останется глухо к моим манерам и умению общаться с дамами этого возраста. Все-таки мама, леди Джейн и бабушкино привидение.

– Привяжите лошадей за углом, – вдруг приказала она, – потом бегом возвращайтесь и поднимайтесь ко мне. Я отопру парадное.

С этими словами она исчезла.

– Волшебник! – восхищенно сказал Звенигор.

Знаю, и законно горжусь!

Мы еще немного поворчали по поводу ее странного распоряжения относительно лошадей. Она, разумеется, не хотела пачкать мостовую перед своим парадным, но мы-то, возвращаясь, могли никогда не увидеть дорогих нам Касторку и Гейзера. Может, как раз конокрады здесь еще не отказались от заработков.

Потом, пока мы ощупью поднимались к ней на третий этаж по темной захламленной лестнице, я успел как следует проинструктировать Звенигора насчет правил поведения в подобном обществе, и, кажется, окончательно его закомплексовал.

Она впустила нас в симпатичную скромную квартирку, по которой из угла в угол слонялись две ко всему равнодушные кошки. Я не преминул подлизаться к животным, а наши мечи мы повесили на стойку, рядом с зонтиком мадам. Ей-богу, в жизни не видывал более чудного соседства.

Пожилая леди, впрочем, оказалась коммуникабельнее, чем при первом впечатлении, а уж совсем нас примирил с нею круглый столик в гостиной, накрытый под лозунгом: «Максимальное достоинство – минимальной ценой!»

– Право, мадам, – смутился я, – мы не можем объедать вас в условиях, когда добыча продуктов сопряжена с очевидными трудностями.

Мадам оживилась. Тема «что, где, почем» считается вполне светской.

– Я покупаю оптом, – гордо заявила она. – Так выходит дешевле, и я с моим запасом могу просидеть, не выходя на улицу, еще очень долго, пока все как-нибудь не уляжется.

Мадам разочаровала нас: в городе нам провизии не достать, бакалейщики отпирают лавку лишь на знакомый голос или на условный сигнал, и лично она скорее умерла бы с голоду, чем высунулась на улицу в такое время.

– Да что у вас такое стряслось? – не выдержал я всех этих околичностей. – Чума, что ли, в городе? Тогда где похоронные команды, карантин при входе? Почему ничего не делается и куда смотрит бургомистр?

Мадам поджала губы.

– Можно сказать, что и чума, – наконец сказала она. – Некоторые склонны считать это наказанием, посланным за грехи, но в таком случае совершенно не понимаю, при чем тут я?

На этой фразе я в нее влюбился.

– Вы все ж таки не умрете от голода, если не добудете пищу именно здесь, а только немного задержитесь в пути. Поэтому послушайте меня и поймите, что я гоню вас не от желания вам зла и не от старческой вредности. Немедленно покиньте город! Здесь не на шутку опасно.

Звенигор выразительно посмотрел на темнеющее окно, я перехватил его взгляд.

– Ночь за окном, мадам…

– Вы вооружены, – сказала она. – У вас добрые кони. Может быть, вы сумеете прорваться к воротам.

Она вдруг опустила глаза.

– На это глупо было бы надеяться, – опровергла она себя. – В очень уж злой час пришли вы сюда. По слухам, никому еще не удалось отсюда выйти.

Мы переглянулись, Звенигор казался встревоженным, а я подумал, что, возможно, мы говорим с сумасшедшей. До сих пор мне не встретилось ни одного признака реальной опасности, кроме очевидного массового психоза.

– Мадам, – решительно потребовал я, – прошу вас, скажите прямо, чего вы боитесь.

Здесь я хочу поделиться драгоценным опытом: никогда не вздумайте ничего «решительно требовать» у пожилых дам. До сих пор она, не поднимая глаз, теребила платочек, а тут испепелила меня негодующим взглядом:

– Господа, – а все-таки это моя заслуга, что из «уличных хулиганов» мы выслужились в «господа», – я впустила вас в дом и пригласила к обеду, потому что мне стало вас жаль, и уже этим я сделала больше, чем было бы разумно. Прошу, однако, учесть, что я совершенно не собираюсь рисковать ничем большим. У меня есть основания предполагать, что в самом ближайшем времени вы попадете в крупные неприятности, и мне не хотелось бы, чтобы мое имя и местожительство всплыло в каком бы то ни было контексте. Поэтому я призываю вас не заводить со мною опасных разговоров и… – она с тоской посмотрела на окно и, поколебавшись, завершила: – немедленно покинуть мой дом. Господа, выпутывайтесь сами!

Для меня было совершенно очевидно, что она действительно боялась! Я-то видел, что ей стыдно и больно выставлять нас за порог, глядеть в наши непонимающие, глупые, пока еще живые лица, и что она изо всех сил сражается на стороне благоразумия с чувствами более высокими, с принципами, в каких ее воспитывали с детства. Честно говоря, я мог бы на нее нажать и получить исчерпывающее объяснение, но мне показалось нечестным вынуждать на акт гражданского мужества старушку, тогда как толстомордые бакалейщики забаррикадировались и трясутся в своих погребах.

Поэтому я распрощался с мадам в высокопарном стиле минувшего столетья, и ее лицо, обращенное нам вслед, было жалостливым, растроганным и совершенно бессильным что-либо изменить. Она держала дверь открытой все то время, что мы спускались, потому что в парадном не было света, и меня глубоко растрогала эта ее забота о целости наших носов, тогда как нам предстояло до утра блуждать во тьме неизвестных опасностей. Мне показалось, что даже замок парадного защелкнулся за нами со звуком облегчения.

– Послушай, – сказал мне Звенигор, когда мы стояли на крыльце,

– может, я глуп, но я ничего не понял.

– Я тоже, – отозвался я, – но готов рассмотреть твое предложение о развалинах. Пойдем, отыщем лошадей и попытаемся найти убежище на ночь. Мы с тобою хоть ребята и непростые, но все же страхи старой дамы меня впечатлили. Вот только не знаю, – на улице не зажегся ни один фонарь, и колотушки сторожа тоже не было слышно, – как мы найдем в такой тьме нужное место?

– Да очень просто. По запаху!

Гейзер с Касторкой обнаружились там, где мы их оставили, они мирно паслись на газоне, и не нашлось ни одной достаточно грозной старой дамы, чтобы выдворить их оттуда.

– И все-таки, – запоздало признал я, – будь нам не по двадцать, а по десять лет, у нее не хватило бы духу выставить нас на ночь глядя за дверь. Готов биться об заклад, в этом паршивом городишке нет более благородного сердца. Жалко, что я ей об этом не сказал.

– Жалко, – подтвердил саламандр. – Трясись тут теперь до утра без огня.

Хм, что-то раньше я не примечал за ним цинизма!

Ночь надвинулась на этот обезумевший город, и с наступлением тьмы не осветилось ни одно окно, а из всех существующих в мире звуков мне слышался только отдаленный лай собак. Честное слово, я был бы рад даже пьяной брани из трактира. Даже серенаде кота под балконом его возлюбленной. Пока мы сидели у старой дамы, прошел дождь, мокрые улицы серебрились в лунном свете, голые деревья казались мертвецами, взывающими о мести, и пахло мусором, который давно уже никто не убирал.

– Похоже, через недельку-другую у них тут и впрямь сложится подходящая обстановочка для какой-нибудь холеры. Что случилось со всеми городскими службами?

Меня начинало покалывать мелкими иголками. Дома чернели неприступными громадами, и стук подков наших коней казался мне громче набата. За нами могли следить из-за любого темного стекла. Звенигор уверенно вел меня, ориентируясь на запах гари, и я уже совсем было собрался попросить его задержаться, чтобы хоть чем-то обмотать нашим шумным четвероногим друзьям копыта, как вдруг…

О, я понял, что чувствует мотылек, летя на свечу! Во всей этой тьме, осеннем ознобе и страхе светилось единственное окно. Светилось так, будто ничто не могло грозить живущим за ним, уверенно, спасительно и призывно, как маяк в бурную ночь. Сердце заколотилось у меня в груди, я обернулся к саламандру, по вполне понятным причинам питавшему к холоду и тьме еще большее отвращение. Он кивнул, но сделал предостерегающий жест, и мы, бросив лошадей в глубине улицы, на цыпочках подкрались к окну и заглянули внутрь.

Оно не имело ни стекла, ни занавесок, и было отделено от улицы грубой решеткой из вертикальных прутьев. Там, внутри, была комната, похожая, благодаря окну, на ящик с вынутой стенкой, на кукольный раек, где разыгрывалась сказка, иная, чем снаружи.

Там была гостиная: круглый, отделанный черепахой столик, окруженный изящными гобеленовыми стульями, похожий на игрушку клавесин, в вазах – цветы, а на стенах, погруженных во мрак, – гравюры, и там же-потемневшее от времени зеркало в деревянной раме. В обитом синим бархатом кресле сидела девушка в белом платье и при свете камина читала книгу. Вот, собственно, и все. За исключением одной детали. Когда она подняла голову, я ощутил сильнейшее желание опуститься на колени. Никогда в жизни я не видел никого и ничего, столь же прекрасного. Я даже испугался. Какая-то староиспанская прелесть была в ней: линия бровей – как на картине, гладкие черные волосы подняты вверх, скреплены гребнем и оживлены белой розой. В северном-то октябре? У нее были карие глаза с глубоким и странным выражением, словно у юной девушки, мечтающей о монашестве. В ней все было истинно, безупречно прекрасно: она была, как сонет, но, клянусь, такая, она все-таки была живая. Я видел, как она поменяла положение руки, видел, как она дышит. А вот я, кажется, близок был к тому, чтобы перестать это делать. По-моему, во всем городе это было единственное бесстрашное существо. Я говорю «существо», потому что у меня сразу закралось сомнение в том, можно ли считать ее человеком. Я не мог сказать, сколько ей лет. Мне захотелось врасти в землю и стать здесь фонарным столбом.

Это мое желание не успело исполниться: Белая Дама бросила взгляд в зеркало и, будто получив оттуда знак, поднялась с кресла текучим движением… Я мог бы до завтра осмыслять жест, каким она положила книгу на стол. Я подумал, что где бы ни встретил ее, всюду склоню перед нею голову и назову Госпожой. Она вышла из комнаты, и лампа на столе сама собою погасла. Я вновь обнаружил себя стоящим на пустынной улице, во влажной мостовой которой отражался лунный свет. Звенигор стоял рядом.

– Эй, она была?

Он кивнул и указал в сторону черного хода, чуть ниже по улице. Я заметил женщину в длинном плаще с капюшоном, выскользнувшую из калитки. Только моя Белая Дама могла обладать таким бесстрашием и такой грациозной стремительностью морской чайки, как будто по ночным улицам ее несло не мускульное усилие, а морской бриз.

– Если она захочет, – прошептал Звенигор, – то очень легко оторвется от нас. Но если нам удастся за нею проследить, мы можем многое узнать о том, что здесь творится. Идет?

Я кивнул. На самом деле мне до боли не хотелось терять ее из виду, и я придумывал себе оправдания, вроде того, что ей в этой ночи может понадобиться помощь. Страшно подумать, какими мы были сумасбродами. Бросив лошадей топтаться на месте и обнюхивать камень, мы со всею возможной бесшумностью последовали за незнакомкой.

Она хорошо знала город, и угнаться за нею, легконогой, нам, измученным дневными блужданиями, было непросто, а использовать заклинание поиска я не рисковал. Какое-то – и очень сильное! – волшебство в ней было, хотя я не почувствовал в ней Могущества в нашем, общепринятом смысле. Я все более убеждался, что преследуем мы не человека.

Ее путь лежал в порт, такой же пустой и безжизненный, как весь город. Блестели влажные камни облицовки, и Белая Дама остановилась у каменной лестницы, ведущей к самой воде. Там плавали щепки и золотые листья. Капюшон наплывал по сторонам лица, будто двумя изгибистыми крыльями оберегая его задумчивую теплоту. Мы с саламандром втиснулись в нишу какого-то парадного, прячась в ее тени.

– Арти, – сказал Звенигор, – я не уверен, что мы не делаем непростительную глупость. По-моему, эта красотка втравит нас в неприятности.

– Опомнись, – прошипел я в ответ. – Ты что, глаз ее не видел? Она никак не может быть связана со всеми этими страхами. Ее, что ли, бояться?

– Как-то, – возразил саламандр, – она с ними все-таки связана. Иначе бы зачем ей бродить по ночам так, будто ничто ей не грозит?

Дама на набережной оживилась, а мы разглядели лодку, вплотную подошедшую к ступеням уходящей в воду лестницы.

– Она просто бежит отсюда прочь, – тихо сказал я. – Спасается.

– Донна Соледад? – гребцы поклонились, а их начальник с факелом в руке выбрался на ступеньки, чтобы посветить и подать ей руку.

– Да, это я.

Что-то отвлекло ее внимание, она сделала офицеру знак отступить в тень, а сама обернулась, будто ожидая еще какой-то встречи. Снова пошел дождь. Лай собак усилился.

Издалека по набережной приближался свет. Пятно расплывчатого белого света, будто от газового фонаря, полное нудной мелкой мороси. Его сопровождала стая тощих бродячих псов, дуревших от непонятного восторга. Они высоко подпрыгивали вверх, иногда сталкиваясь там, взвизгивая и щелкая зубами, юля вокруг той, что шествовала в ореоле света навстречу донне Соледад.

Эта новая ночная хозяйка тоже была потрясающе красива, однако – тою властной, уверенной в себе красотой неотвратимой неизбежности, какую я всегда интуитивно избегал. Ее черные волосы были коротко острижены и уложены с помощью блестящего геля. Вода стекала по ним, не нанося ущерба прическе, они и так казались блестящими и мокрыми. Рот и ногти были похожи на пятна крови. На ней было только узкое вечернее платье из блестящей черной ткани, с юбкой, едва достигающей колен и плотно облегающей худые бедра. Она шествовала неторопливо, чуть усмехаясь мрачными глазами из-под полуприкрытых тяжелых век, уперев в бок правую руку и помахивая левой, с неторопливой ленью ставя одну перед другой длинные ноги с характерной для сухощавого сложения лепкой мыщц. Казалось, она шествовала по подиуму, и вполне сознавала это. На ней были туфли на высоких, острых каблуках.

Белая Дама сделала несколько шагов навстречу, та, другая, жестом отогнала собак, и свора расселась чинным полукругом на границе света и ночи. Движением, за которое я мог бы умереть, донна Соледад сдвинула капюшон, и дамы чуть коснулись друг друга щеками – салонный поцелуй, оправданный помадой. Ночь и меня в единый миг пронзили миллионы бриллиантовых игл.

– Только сейчас уезжаешь? – голос Черной Дамы был словно нарочно сочинен для нее, низкий, наполненный притягательной силой опасности. – Тебе, пожалуй, давно пора. Городишко теперь мой.

– Я все надеялась, что найдется кто-то, кто сможет их остановить.

У тебя здесь будет много работы, Эстер?

– Железная Свора настроена деятельно. Не печалься, найдешь себе другой. Ты – не я, тебе повсюду будут рады.

– Не забудь, – напомнила Соледад, – Салазани ждет тебя на свой ежегодный бал Долгой Ночи. Она расстроится, если тебя не будет.

Эстер кивнула и рассмеялась.

– Да уж, ни за что не пропущу. Хочется посмотреть, как она на этот раз будет нас эпатировать.

– Думаешь, ей еще не наскучило играть в Клеопатру?

Эстер сжала руку Соледад.

– Чтобы не сказать – в Мессалину? Дурные привычки нашей малышки устойчивы. Да брось ты, – грубовато сказала она. – Неужели ты до сих пор не поняла, что твое возмущение ее только заводит? Она бросит все эти штучки, как только увидит, что никому до нее нет дела. Не все же столь неприступно добродетельны, как ты, наша бедная вечная жертва.

Я увидел еще одно мимолетное прикосновение щек, и тут Соледад вздрогнула, будто почувствовав наконец мой пристальный взгляд. На мне была самая мощная блокада, на какую я только способен, но, тем не менее, она повернула голову и посмотрела в сторону нашего убежища, безошибочно отыскав в его тени мои глаза. Дальше я ничего не помню ясно. Когда она смотрела прямо на меня, я терял рассудок и личность и становился каким-то дурацким воздушным шариком. Должно быть, я шагнул вперед, я не помню. Потом, словно сквозь вату – предупреждающий, отчаянный крик Звенигора, вопли, неотчетливая брань и возня, а потом что-то обрушилось на мой беззащитный затылок, и я полетел наземь, потеряв сознание.