Текст книги "Журнал Наш Современник №1 (2001)"

И.Сминова • Пушкин и Россия (Наш современник N1 2001)

ПУШКИН И РОССИЯ

“О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что хочешь”.

В. О. Ключевский

1

“...В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни...”

Москва. Кремль. Чудов монастырь. Солнечное сентябрьское утро. Новый помазанник Божий Николай Павлович проводит личную аудиенцию. В кабинете с ним находится с глазу на глаз гордость России опальный Пушкин. Беседа длилась чуть меньше двух часов, и с этого момента поэт перестает быть опальным, ему разрешено жить в столице, а сам царь изъявляет неожиданное для всех желание быть цензором его произведений! Неслыханное событие в литературном мире, всколыхнувшее умы сразу двух столиц! В Москве прогрессивно настроенный поэт, кумир молодежи, вновь оказался в центре внимания после семи лет беспрерывных ссылок.

Появление поэта, его блистательное помилование сразу же вызвали ропот удивления и восхищения, его стали наперебой приглашать самые модные салоны. О его триумфе графиня Е. Ростопчина писала:

Вдруг все стеснилось, и с волненьем,

Одним стремительным движеньем,

Толпа рванулася вперед.

И мне сказали: он идет.

Он наш поэт, он наша слава,

Любимец общий, величавый

В своей особе небольшой,

Но смелый, ловкий и живой.

Прошел он быстро предо мной,

И долго, долго в грезах сна

Арабский профиль рисовался,

Взор вдохновенный загорался.

После долгих тернистых испытаний он вдруг стал баловнем судьбы, вызывая зависть многих. Что же произошло? Что успели сказать друг другу Император и поэт, буквально выдернутый из ссылки, которой, казалось бы, не будет конца?

Об этом нет точных сведений современников.

По свидетельству декабриста Н. И. Лорера, дяди А. О. Смирновой-Россет, известно, что Пушкин вышел из кабинета с улыбкою и слезами на глазах, с благодушным выражением лица. ( Об этом же свидетельствуют П. В. Нащокин и Н. М. Смирнов, близкие друзья поэта.)

В передаче К. А. Полевого: “Никто не мог сказать, что говорил ему Августейший его благодетель, но можно вывести заключение о том со слов самого Государя Императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружающим его особам: “Господа, это Пушкин мой”1.

Весть о личном приеме Государя мгновенно разнеслась в московском обществе, и, как записал П. Анненков, “в торжествах, сопровождавших день коронации, она была радостно встречена публикой, особенно литературно образованной”2.

Утверждают, что с этой минуты Пушкин снова приобрел утраченную им в 1824 году свободу. Более того, считается, что эта встреча послужила своего рода водоразделом в его творчестве – до 1826 года и после него! Поэт из Михайловского вернулся совсем другим человеком, повзрослевшим и ценящим минуты вдохновения, посещения Музы.

Пушкин снова стал общим кумиром, и способствовал этому Император после первой встречи с ним. Н. М. Смирнов отмечал, что в это время, хотя “одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках”. И при этом он добавляет пророческие слова: “Говорю три четверти, потому что одна часть высшего круга никогда не прощала Пушкину его вольных стихов, его сатир и, невзирая на милости царя, на уверения его друзей, не переставала его считать человеком злым, опасным и вольнодумцем”3.

Барон М. А. Корф в “Записках” (в 1848 г.) касается общего смысла начала беседы: “Я, – говорил Государь, – впервые увидел Пушкина, после моей коронации, его привезли ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил я его между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, – отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянул руку, с обещанием сделаться другим”4.

Разговор с Императором осенью 1826 года, сам момент их встречи был скрупулезно обдуман. 4 сентября на рассвете Пушкин выехал из Пскова и только 8(20) сентября прибыл в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала Потапова. Там его продержали до четырех часов(!) и немытого, небритого, невыспавшегося и больного повезли дальше, на прием к Государю, в Чудов дворец. Государь, конечно, не мог не заметить, как человек военный, общий утомленный и дорожный вид Пушкина. (Отметим, что, возможно, он на такую реакцию и рассчитывал, спланировав встречу буквально по минутам.) При таком ходе вещей поэт ожидал суровой встречи с непредсказуемыми последствиями.

Об этой встрече в передаче третьих лиц приобрели известность факты, дающие основание полагать, что речь у них шла, кроме восставших декабристов, о цензуре, о Петре Великом, о литературе и истории России. Вот что говорит об этой встрече А. Мицкевич в передаче кн. П. А. Вяземского: “Император Николай отменил строгие меры, принятые в отношении Пушкина. Он вызвал его к себе, дал ему частную аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на Западе: ибо хоть Пушкин был и благородного происхождения, но не имел никакого чина в административной иерархии... В сей достопамятной аудиенции Император говорил о поэзии с сочувствием. Здесь в первый раз русский Государь говорил о литературе с подданным своим... Он ободрил поэта продолжать занятия свои, освободил от официальной цензуры. Император Николай явил в этом случае редкую прони-цательность: он сумел оценить поэта; он угадал, что по уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе своей сохранит признательность за оказанную милость...” (Подчеркнуто мною. – И. С. )5. Об этом же он писал князю П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года: “Бунт и революция мне никогда не нравились”.

По словам Пушкина, Государь в разговоре с ним заметил: “Довольно подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором”.

Вместе с помилованием Пушкина, любимого поэта передовой части дворянства, вольнолюбивой молодежи, многое приобретал и Монарх, демонстрируя, что идет дорогой просвещения, вослед великому Петру, как о том мечтал Карамзин и его влиятельные друзья. Напомним, что новый царь был одинок, к нему еще только присматривались и от него ждали разумных, продуманных первых шагов. А Государь уже пролил кровь при вступлении на престол. Как позже он вспоминал, эта минута была для него самой страшной за все время последующего правления.

П. Яковлев, брат лицейского товарища поэта, писал: “Судя по всему, что я слышал и видел, Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются, отличнейшая молодежь собирается к нему”1.

О Пушкине говорили буквально все, даже те, кто не любил, не понимал и не читал стихи. Анна Оленина в дневнике так записала: “Пушкин только что вернулся из шестилетней ссылки. Все – мужчины и женщины – старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие – чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие почтения к гению, но большинство – потому что он был в милости у Государя Николая Павловича, который был его цензором”2.

Известно, что вечером этого исторического для Пушкина дня, на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, французского посла, Государь подозвал к себе гр. Блудова и, как записал это П. И. Бартенев, громогласно объявил: “Я ныне долго говорил с умнейшим человеком России”. Эта оценка создавала благосклонный образ нового Монарха, Монарха-Просветителя, умного и справедливого правителя, отнесшегося к нему иначе, чем его царственный брат. Еще известно, что Пушкин на вопрос Государя, где бы он находился в день 14 де-кабря, быстро и смело ответил, что был бы на Сенатской площади. Больше ничего неизвестно. Стало быть, царь, удивленный таким ответом поэта, провозгласил его тем же вечером умнейшим человеком России. Получается какая-то нестыковка. Известно, что дело декабристов только было закончено и сопряжено оно с рядом мучительных этических моментов, когда представители лучших фамилий были направлены на виселицу, часть их пошла по этапу в Сибирь, Пушкин же находился в ссылке, благодаря судьбу, что влачил свое существование не так далеко от обеих столиц. Ему запрещено было видеться с друзьями. За ним следил даже собственный отец. И вдруг за столь дерзкий ответ его называет Государь умнейшим человеком?! Обыгрывалась версия – Пушкин – певец декабризма, несмотря на страшные испытания, рискуя жизнью, бесстрашно бросает царю смелые, но все-таки непродуманные слова.

Пушкин, став героем, “повелителем и кумиром”, по определению кн. П. Л. Вя-земского, таким и остался. Правда, пришлось поменять место жительства – в Москве его сильно задевали рассуждения о том, что пел лесть Императору и что занимался “ласкательством”. Хотя в это время он пишет почти одновременно “Пророк”, “Послание в Сибирь” и записку “О народном воспитании”.

Видимо, на это и рассчитывал Царь, когда на большом рауте сообщал, что Пушкин – умнейший человек в России! И сказал он это именно Блудову. Надо представить царское окружение. Новый Император искал понимания, поддержки, и Блудов не был случайным человеком, к которому в первую же минуту обратился Государь на балу. Это было время триумфа Блудова, близкого знакомого Карамзина, известного и уважаемого в обществе историка, историографа Александра I. Государь был его цензором, его мнением дорожила Императрица Мария Федоровна. Блудов просил за Пушкина перед царем, пытаясь помочь ему в изгнании. Государь преследовал цель: создать мнение, что Пушкин понят, прощен и по достоинству оценен им. Тем самым выполнялась просьба историографа, с одной стороны, а с другой стороны, Д. Блудов был лучшим глашатаем важного царского поступка. Исторического решения.

В это время Блудов возглавлял (вслед за царем) следственное дело по декабристам, но и это было не самым главным и принципиальным. Он был вхож в самые респектабельные дома. Он делал головокружительную карьеру, став со временем Председателем Госсовета – одновременно Президентом Академии наук! Лучшего глашатая своим идеям и суждениям трудно было отыскать в целом свете!

Между прочим, граф Блудов был родственником Г. Р. Державина, с молодых лет снискал дружбу Н. М. Карамзина, а через него и И. Дмитриева, он был другом Жуковского, Пушкина, Дашкова, Уварова и Батюшкова. Он был арзамасцем, известным под именем “Кассандра”. Именно ему, как последователю своего учения, завещал Н. М. Карамзин завершение издания “Истории Государства Российского” (12-го тома). Этот человек имел обширные связи, подобающее место в высшем обществе. Его роль была блистательна и благотворна!

Исследователи творчества Пушкина долго бились над загадкой этой встречи, удивившей многих. Что же произошло между Императором и поэтом? Некоторые склонны считать, что, видимо, Пушкин прочитал какие-то неизвестные стихи, которые он на всякий случай с собою захватил. (Как версию, выдвигали предпо-ложение, что у него в кармане лежало стихотворение “Пророк”, критиковавшее правление Александра Благословенного).

2

“Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю...”

Разгадка кроется в объемной монографии Н. К. Шильдера1 “Император Николай. Его жизнь и царствование” (т. I. Спб., 1903), где в примечаниях историк приводит один важный документ: письмо А. И. Тургенева2 от 10 января 1828 года А. И. Михайловскому-Данилевскому. Вот выдержка из него: “Прилагаю вам стихи Пушкина impromptu (экспромт. – И. С. ). написанные автором в присутствии Государя в кабинете Его Величества” (курсив мой – И. С. )3.

Названия у приложенных к письму стихов не было, но легко понять, что эти строки Пушкин, увлеченный разговором с Императором, написал очень быстро, экспромтом, блестяще поэтически подытожив беседу, неожиданно прозорливо начертав перспективы правления Николая I4. Это были всем теперь известные “Стансы”!

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукий.

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье,

Не презирал страны родной:

Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Пушкин сравнивает Николая Павловича с Императором Петром Первым, на которого втайне стремился походить недавно взошедший на престол Государь. Поэт успокаивает царя, отмечая, что и тот казнил1, но главное – программа действий, важная для государства, служащая его внутреннему усилению и внешнему авторитету. (Он пытался навести порядок в стране, имел успех в восточном районе. Здесь он пошел дальше, чем даже Екатерина Великая: она смогла завоевать Крым, присоединив его к России, Николай Первый завоевал пространство от Анапы до Батума, но это было позже...)

Они были почти ровесники: Император был на четыре года старше Пушкина, являвшегося в то время героем, другом декабристов, ссыльным поэтом. Как верно заметила А. Тыркова-Вильямс, “их разъединял день 14 декабря. Между ними стояло пять виселиц”, что и повлияло на начало их диалога2. Повлияло, но как? Этот вопрос разъединил умы как современников, так и исследователей!

В “Стансах” Пушкин, обращаясь к Императору, надеясь на мудрое правление, сравнивая его с Петром Великим, пишет:

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Здесь Пушкин просит Императора сжалиться над осужденными: они уже наказаны сполна. Повинную голову меч не сечет! Лежачего не бьют! Эти христианские заповеди проповедовал и Пушкин. Не случайно он в течение своей жизни боролся за смену гнева на милость в отношении своих друзей, друзей своей юности.

В письме к задушевному другу кн. П. А. Вяземскому он пишет 5 ноября 1830 года: “Каков Государь? Молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит – дай Бог ему здоровья!”

“Стансы” явились поэтическим итогом их встречи.

В отношении Императора и в новейших публикациях до сих пор нет глубокого освещения его политики. К нему все же остается негативное отношение. Царь не ошибался ни в восточном вопросе, ни в вопросе освобождения крестьян. Он говорил, что их нельзя освободить одним росчерком пера... Он запретил продажу крестьян без земли; над помещиками, нарушавшими этот его указ, устанавливалась государственная опека, таким образом они отрешались от управления крестьянами. Некоторые его проекты не получили одобрения старшего брата Великого Князя Константина, и потому Госсовет принимал в таких случаях частичные решения. О многих начинаниях и решениях Императора знал Пушкин и пытался в меру своих возможностей повлиять на них. Например, своей “Историей Пугачевского бунта”. Помещикам надо было напомнить о волнениях крестьян, как страшны их бунты, когда они борются за свою свободу. История должна была подтолкнуть помещиков на реформы.

Не случайно Пушкин написал и записку “О народном воспитании”, где ясна идея обуздания чиновничества, но и эта его разработка не получила должного продолжения. В отзыве царь отметил, что просвещение “есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергнувшее в оную толикое число молодых людей”. Поэт понимал задачи и устремления Государя. Другое дело, что его надежды часто не сбывались.

Вспоминая московскую аудиенцию, Пушкин признавался А. О. Смирновой – он думает, что Петр Великий вдохновил тогда Государя, прибавив “мне кажется, что мертвые могут внушать мысли живым”1.

Близость к Императору была замечена. Пушкина стали придворные обвинять в лести, в желании выслужиться. Прежде всего это относится к “Стансам”. Их многие считали и считают “началом или, вернее, признаком измены Пушкина прежним взглядам, началом его подслуживания перед властью”2. А это далеко не так.

Пушкин не изменял прежним взглядам, убеждениям, он только изменил свое отношение к практическому применению их, к средствам. Пушкин старался вызвать в правительстве сочувствие к просвещению. Пушкин ждал от будущего много доброго для России, так как он надеялся, что новый царь будет походить на Петра Великого, который умел отличить Як. Долгорукова3 от буйного стрельца, то есть наказывая открыто восставших, допускал и одобрял законную оппозицию, который не боялся, любил и понимал родину и был вечным работником на пользу ее. В этом отношении и интересны “Стансы”, но в данном случае надо выяснить отношение Пушкина к декабристам. Поэт приравнивает их к буйным стрельцам. Вот, говорят, как быстро изменилось его отношение к декабристам, к прежним товарищам! Нет, мы знаем, что сочувствие им Пушкина не изменилось, мы знаем, что за несколько дней до “Стансов” он написал послание Пущину и через несколько месяцев послание друзьям в Сибирь. При этом мы не должны видеть в “Стансах” грубую лесть. Правительство победило, раздавило вооруженное восстание, но, следуя примеру Петра, царь должен теперь идти по пути преобразования, допускать свободу оппозиции, нужную для выяснения истины и потребностей народа. Поэт отмечает, что смысл “Стансов” благородный: тут не лесть, а высокое наставление для новой власти!

Искренность составляет отличие поэзии Пушкина.

Императору не все нравилось в поэте, не все понимал и разделял Монарх. Это сложные и многогранные отношения двух великих людей, на которых было обращено множество пытливых и умных глаз. Ясно одно – Государь принял на себя труд быть цензором поэта, прославившего новое царствование, на которое в обществе возлагались большие надежды4.

Вот как об этом решении царя писал А. Мицкевич, польский поэт, высоко ценивший гений Пушкина: “...Царь побуждал поэта продолжать свою работу, он даже позволил ему печатать все, что тот пожелает, не обращаясь в цензуру. Так Пушкин создал прецедент на пользу свободы печати: история не должна забывать, что он был первым, воспользовавшимся ею в России. В этом случае Император обнаружил редкую мудрость: он сумел оценить поэта и отгадал, что Пушкин слишком умен, чтобы злоупотребить исключительной привилегией, и слишком великодушен, чтобы не сохранить признательного воспоминания о такой высокой милости”. Эти слова польский поэт сказал в год смерти Пушкина, опубликовав о нем статью в Париже в журнале “Globe”. Поэт хорошо понимал и чувствовал поэта. (Ведь существует мнение, что Мицкевич хотел вызвать Дантеса на дуэль, так велико было его личное горе.)

В “Стансах” в изумительно сжатой и прозорливой форме даются важные политические аспекты разговора с Государем на исторические темы, волновавшие молодого помазанника Божиего.

Об этой встрече пишет А. О. Смирнова-Россет в “Записках”, что “Петр Великий вдохновил тогда Государя”. Тогда же Пушкин передал ей французские стихи об Арионе (свой перевод):

Юный Арион, изгони из сердца страх,

Причаль к берегам Коринфа;

Минерва любит этот тихий берег,

Периандр достоин тебя;

И глаза твои узрят там мудреца,

Восседавшего на королевском престоле,

добавив при этом: “тот, кто говорил со мной в Москве, как отец с сыном, в 1826 г., и есть этот мудрец”. После этих слов, пишет Смирнова, лицо поэта прояснилось и он сказал: “Арион пристал к берегу Коринфа”1.

Таким образом, у обоих участников этого удивительного разговора сохранилось впечатление, что беседовали два умных человека.

Отношения царя с поэтом за годы, прошедшие с памятного разговора, неод-нократно затрагивались в нашей литературе, но до сих пор нет подробного объективного анализа деятельности Императора Николая Павловича. До сих пор не уничтожен образ царя-фельдфебеля на троне, каким его представляли либеральные исследователи! Но Пушкин знал царя другим. И, может быть, только он первым в России предугадал и понял стремления Императора, его планы обустройства России. Не случайно в этом стихотворении столько оптимизма, так ярко начертан портрет настоящего Государя, каким был Петр Первый.

Обратим внимание на те положения, которые нашли свое отражение в “Записках” А. О. Смирновой-Россет. Прежде всего этого касается разговора о “Стансах”. (“Записки” охватывают период как раз с 1826 года!) Читая эти строки, явственно ощущаешь, что они были сделаны в ходе горячей и заинтересованной беседы царя с поэтом. (Историк В. О. Ключевский не случайно отмечал, что разговоры в салоне А. О. Россет, а затем Смирновой, переданные в “Записках”, отличались особой доверительностью.) В них поэт и царь касаются именно правления Петра Великого и “Стансов”! Именно в этом экспромте Пушкин впервые делает попытку охарактеризовать петровское правление, еще не обращая критического взора на двойственность его, прежде всего на неоправданную жестокость, которую нельзя простить, несмотря на реальные положительные стороны. Не случайно определение поэта “начало славных дней Петра” стало уже хрестоматийным. Глубокие раздумья об Императоре Петре выливаются у Пушкина в серьезное исследование – “Историю Петра Великого”. Работа особенно увлекла его, когда он, как историограф, вослед Н. М. Карамзину получил доступ к секретным архивам, прежде всего к петровским и, в частности, к документам III Отделения Е. И. В. канцелярии. Уже в 1836 году А. И. Тургенев привез ему из-за границы интересующие его материалы, в том числе переписку Петра с государями и дипломатами, которые он просматривал незадолго перед дуэлью. Император Николай Павлович стремился в отношениях с Пушкиным походить на брата Александра Павловича в отношениях его с Н. М. Карамзиным. Тот сделал историка историографом, открыл ему архивы, в том числе и секретные. Так сделал и брат. В правление Александра историк Карамзин жил летом в Царском Селе, в Китайском домике. Там же летом жил и Пушкин со своею молодой красавицей женой. Александр Павлович стремился к разговорам наедине, откровенным беседам. Таким был и Николай Павлович, но он норовил встречаться тайно, как бы невзначай (об этом есть интересные свидетельства А. О. Смирновой-Россет), избегая публичных диалогов. Правда, это не относилось к балам и званым обедам, но на этих раутах обо многом не поговоришь! В “Записках” Смирнова прямо указывала на эти встречи. Она видела только хорошее в таких беседах, а Пушкин видел и чувствовал страх Императора перед свитой, перед ближайшим окружением, часто и “льстецами у трона”.

Но это было позже. В “Записках” А. О. Смирновой Император Николай вместе с Пушкиным “восторгается” своим могучим прародителем, восхищается его политическим чутьем, считая его, как и поэт, “архирусским человеком”. Оба отмечают его удачный выбор единомышленников – Брюса, Репнина, Меншикова и др. (Правда, и в его окружении тоже встречались авантюристы типа Феофана Прокоповича). Николай Павлович касается сложностей царского правления, считая, что Петр “пожертвовал Алексеем ради России, потому что долг Государя повелел ему это”. В “Записках” многие страницы занимают вопросы, связанные с обсуждением исторических проблем, оценкой государей и государынь России. Эта тема увлекала Пушкина.

Важны в записи Смирновой высказывания Николая I о крепостном праве. Он критикует Петра Первого, точнее, выражает сожаление, что сохранил крепостное право, несмотря на ряд прогрессивных, поистине европейского масштаба, мероприятий и побед, озаривших на века его правление. Сам Государь Николай желал “выкупить крепостных”, но при этом сознавал, что “мелкие помещики будут разорены”1. В салоне А. О. Смирновой обсуждались и другие важные вопросы, в частности, речь порою шла о преимуществах правления женщин, которые на русском престоле не были исключением. Их царствования не были жестокими и приносили свои результаты. (Правление Екатерины Великой служит тому примером). Нам важно понять, что “Записки” поясняют многое, когда их читают при сопоставлении с другими фактами.

Известно, что исследование о Петре I царь не подписал к изданию, начертав: “Сия рукопись опубликована не может быть”. Резолюция эта становится ясной, когда выясняется из беседы Великого Князя Михаила Павловича, что точка зрения Пушкина на Петра ложна, ибо он рассматривает Петра Великого как сильного человека, а не творческого гения. Государь совершил необходимый и назревший, но кровавый переворот, круто изменив бег истории. В “Записках” указывается, что Пушкин считал Петра революционером!2 Его рассуждения как всегда логичны и блистательны: “Все Романовы ломали что-нибудь. Первый из них уничтожил свой Уговор (в примечании дочь А. О. Смирновой Ольга Николаевна поясняет: “Акт, подписанный до помазания на царство; интересные подробности избрания находятся в архиве Шереметьева, изд. Барсукова. – И. С. ); второй, миролюбивый Алексей, изгнал своего любимого патриарха, нанес удар духовенству; третий, неосмысленный глупец, со слабою волей, вместе со своей дорогой сестрицей Софией, фактически уничтожил Боярскую Думу, которая впрочем немного стоила и сама разрушилась... Четвертый Романов сбрил нам бороды и послал нас в школу..”1. Здесь важно, что Пушкин критически относится к реформам, лишившим аристократию2, боярство (потомком которого он сам являлся и гордился этим3) управления страной, а они составляли опору власти и порою были необходимой альтернативой между Государем и правительством. Может, Пушкин и ошибался в этом вопросе, но он никогда не забывал, что его предки в далеком прошлом были в родстве с Романовыми!

Здесь важно отметить, и это видно в “Записках”, что Пушкин все же считал Петра Первого Великим, при всем критическом к нему отношении, которое не разделял царь, но, что, увы, Николай Первый, по его мнению, Великим не мог быть назван.

Все же Пушкин остается Пушкиным! В своем первом номере журнала “Современник” он помещает стихотворение “Пир Петра Первого”, где, в частности, вновь проповедует христианские устои:

Что пирует царь великий

В Питербурге-городке? (так у Пушкина.– И. С. )

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?

И сам отвечает :

... Он (Петр. – И. С. ) и с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Самая большая заслуга великого человека также состоит и в умении прощать. Именно в это время человек прекрасен: “Светел сердцем и лицом!” Лучше Пушкина и не скажешь!

Однако число завистников, злопыхателей стало быстро расти. Об этом в “Записках” есть высказывание М. Ю. Виельгорского4, что “хотят восстановить Государя против Сверчка (Пушкина), поссорить двух людей, созданных, чтобы понимать друг друга. Милости к Пушкину не переваривают”.

3

“Его я просто полюбил...”

И новый царь, суровый и могучий,

На рубеже Европы бодро стал,

И над землей сошлися новы тучи

И ураган их...

После известной аудиенции сразу было замечено, что царь приблизил к себе поэта. Пушкин был в восторге от начертанных Николаем перспектив, от программы преобразований в духе Петра Великого. Об этом, в частности, Пушкин пишет своему другу князю Вяземскому 16 марта 1830 года: “...Государь, уезжая, оставил в Москве проект... ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных – вот великие предметы”. Это, конечно, очень важные перспективы, задумки царя, о которых знал поэт, предполагавший при этом их поддержать, “пуститься в политическую прозу”. В этом письме другу стреляет буквально каждое слово: и о мещанах (в том числе и о купцах) сказано, и об ограждении дворянства, а главное – ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕСТЬЯН! Ведь известно, что царь предполагал освобождение “крещенной собственности”, как порою называли кормильца. Другое дело, что не все у него получилось, может быть, сказать точнее – что ему не дали совершить высшие чиновники, резко выступившие против этой реформы. Не случайно, уже умирая, Государь просил своего сына Александра начать именно с этого важного и крайне тяжелого дела. Ход и исход николаевских проектов важен для понимания и его облика, и судьбы России, но для нас особо важно позитивное отношение поэта. Поэтому он чистосердечно, не кривя душой, возражает тем, кто критикует его за якобы “ласкательство” перед царем в стихотворении “Друзьям”, написанном в том же 1826 году:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю...

И далее он возвращается к теме настоящих льстецов:

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ...

Взаимоотношения Пушкина с царем давали ему не только радости, хотя поэт не мог усомниться в благородстве Императора, который при всех условиях выделял поэта, вопреки своему окружению, недолюбливавшему Пушкина, не забывавшему его исповедь – “Мою родословную”. Еще в период службы на юге, а точнее, в южной ссылке, Пушкин, гордясь своей родословной, писал: “Воронцов подлец. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин – дьявольская разница!”.

Пушкин резко критикует льстецов, которые внушают власти крутые меры и восстанавливают ее против просвещения, а это может накликать на царя горе: мы видим, что и в “Стансах” поэт вызывает в царе именно милость, любовь к просвещению. Пушкин бесстрашно продолжает в стихотворении тему, поднятую в “Моей родословной”:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Это стихотворение Пушкин написал вскоре после встречи с царем. Оно быстро разошлось, как всегда, среди друзей, но так как оно не было предназначено для печати, Пушкин должен был известить о нем Государя Императора. А. О. Смирнова в “Записках” так описывает этот момент (известно, что Пушкин объявлял эти стихи ответом на пасквиль Булгарина): “Во время мазурки Государь пришел разговаривать с нами и спросил у него, правда ли, что он написал стихи на Булгарина; Пушкин ответил: “Да, Государь, и если вам угодно будет разрешить мне их прочесть, В. В., убедитесь, что они не предназначались для печати, они появились без моего разрешения, впрочем – это не впервой”. Государь заставил его два раза прочесть стихи и сказал: “Эпиграмма меткая...” Далее Николай Павлович посоветовал: “Не нападай на них слишком, они этого не стоят”. Таким образом, царь, хорошо зная свое окружение, пытался оградить поэта от возможных мщений и интриг1.