Текст книги "Журнал Наш Современник №4 (2001)"

Священник Д.Дудко • Поэма о моем следователе (Наш современник N4 2001)

Священник Дмитрий Дудко

Поэма о моем следователе

Умер мой следователь. Вздрогнул я, как-то неожиданно перекрестился. Я, гонимый и преследуемый, дожил до 78 лет, а он, наверно, 50-ти умер. А я мечтал встретиться с ним за дружеским столом, вспомнить, как говорили за следственным. Теперь – не придется.

Что такое был для меня мой следователь? Не совесть ли моя?

Вы, может быть, захотите усмехнуться, вспомнив советское время, как вели следствие. Пристукнут кулаком, еще и заматерятся:

– Ах такой-сякой, признавайся! Иначе знаешь, что с тобой будет, что мы из тебя сделаем окрошку.

Это, что ли, совесть?

А мне вспоминается, как мой следователь говорил: “Вы не знаете, какой я ваш друг”. Откровенно скажу, я не совсем верил, что он мне друг. Даже, может быть, и совсем не верил.

Ну какой он друг? Им нужно меня осудить!

А вот теперь так не выговаривается.

Помню, только арестовали. Ввели, как это называется, в комнату предварительного заключения, со мной пришла и моя супруга, она осталась в прихожей.

– А вы чего ждете? – вышел к ней мой следователь.

Моя жена сказала грустно упавшим голосом:

– Мужа.

Следователь сказал:

– Вам очень долго придется его ждать, – намекая как будто на мой срок, – так что советую ждать пойти к себе домой, тем более что у вас сейчас идет обыск.

Ну что после таких слов может возникнуть в сознании?

Сказал он это ядовито, торжествующим голосом, чтобы почувствовала жена, что муж арестован – он преступник. Так она и подумала, так потом и говорила:

– Спрашивает, кого ждете? Как будто не знает, что я жду мужа, что без мужа мне страшно возвращаться домой.

Да и я сам не совсем дружелюбно был расположен.

– Вы должны предъявить обвинение, прежде чем арестовывать!

– Все предъявим, – говорил следователь. – Успеется...

Долго шел разговор. В перерыве я достал молитвослов и стал молиться. Или, кажется, молился по памяти. Следователь стал звать меня, я не отвечал. Он стал кричать:

– Дмитрий Сергеевич, что с вами? – мне тогда казалось, бесстрастным голосом, а сейчас, понимаю, что испуганно: – Дмитрий Сергеевич, что с вами?

И когда я ему сказал, что я читал молитву в путь шествующих, он облегченно вздохнул:

– А я думал, что вам стало плохо.

Он волновался, он не списывал меня со своей совести, и я сейчас не могу его так просто вычеркнуть.

Вот отправлюсь в мир иной, кто прежде всех выбежит ко мне навстречу? Мой следователь! Подхватит под руку и скажет:

– Вам трудно идти, дайте я вам помогу.

Когда меня выпускали по подписке о невыезде и отдавали кое-какие вещи, он говорил:

– Дмитрий Сергеевич, это вам трудно, дайте я понесу.

Он думал, что физически здоровее меня, а вот я, тогда уже старик, оказался здоровее его. Так кто же большую понес тяжесть?

Мученья сокрушают организм, значит, у меня, вечного заключенного или подследственного, меньше было мучений, чем у него. Его организм сокрушился, он умер, а я живу. Стать следователем над ним, копаться в его грехах я не могу. Следователь стал моей совестью. Дай Бог, чтобы его совесть успокоилась.

Тогда, до ареста, меня увлекала борьба с безбожием, борьба с советской властью, перед собой мы видели только врагов, а теперь, когда страна повержена, мы все растерялись и не знаем, что делать.

Что с нами будет? Ограблены, повержены, осмеяны, и собираются нас совсем стереть с лица земли.

* * *

– Владимир Сергеевич, вы вроде сказали, что вы крещены? Сложите руки для благословения, – попросил я следователя.

Сложил, я его благословил. Это уже когда он мне возвращал мои рукописи, а руки его ходуном ходили. Я думал, он почему-то волновался, а это, вероятно, показывались признаки его тяжелой болезни.

Из рабочей среды, по приказу Коммунистической партии пошел он работать чекистом.

– Надо защищать страну, – говорил он. – Что вы думаете, мы роскошествуем? Я помню, как промерзла наша комната, в которой мы жили. Если все время искать удобств, кто их будет созидать?

Владимир Сергеевич, помолись там о всех нас, оставленных на произвол судьбы.

Не знаем мы, кто наш друг, а кто враг...… Да есть ли у нас враги? В самом деле, враг себе – это только я сам. Кругом меня друзья, а я враг себе. Потому что хочется себя оправдать, выставить в лучшем свете. А в словах: “Признавайся!” – может быть, больше правды, чем в моем: “Не признаюсь...…” Чекистов – думал я – надо обхитрить. А я вот, оказывается, обхитрил себя, глядя на то, что у нас сейчас происходит без чекистов.

Также и Сталина мы осуждали: зачем, мол, он создал такую организацию, как НКВД-КГБ. А ведь это была защита, мы теперь без них оказались беззащитными.

Я помню, когда освободился и писал, что чекисты разговаривали со мной, как друзья, надо мной смеялись: нашел, мол, друзей.

А вот друзья мои, которые все время опекали меня, были около меня… сколько лет прошло с тех пор, а некотоыре не хотят со мной даже разговаривать – Глеб Якунин, например.

Благословляя Владимира Сергеевича на прощанье, я спросил у него:

– А жена крещена?

– Да.

– А дети?

– Тоже.

Вот вам и чекисты-безбожники, а все делали, как и подобает христианам, выполняли и обрядовую сторону, может быть, инстинктом чувствуя в ней спасительную силу.

* * *

В стране нагнетается обстановка, орудуют всякие дельцы и проходимцы, честные люди в загоне. Неужели уже конец, не увидим просвета? В Апокалипсисе сказано: вряд ли Христос найдет верующего на земле, а сейчас еще есть, не только просто жаждущие веры, а по-настоящему верующие. Значит, возрождение будет!

Господи, спаси и помилуй нас.

* * *

Мне казалось, что следствие надо мной закончилось, дело официально закрыто, не доведено до суда. А, оказывается, оно до сих пор продолжается, даже когда мой следователь умер.

Помню, как на меня закричал он, что я опустился до клеветы на народ, на Советское государство, злобно настроен, и чтобы ко мне были снисходительны, я должен раскаяться в своем преступлении.

Я слушал его, опустив голову.

Я понимал, что его угроза наигранная, так обычно начинали следствие – с угрозы. Меня не раз уже допрашивали, и я не верил никаким угрозам. Следователь, видя, что я молчу, спокойным голосом сказал:

– Дмитрий Сергеевич, признавайтесь, это же в вашу пользу.

Я поднял глаза и улыбнулся:

– Владимир Сергеевич, а не хотите анекдот?

– Анекдот? – переспросил он, махнув рукой: – Некогда...… Ну ладно, давай.

– Звонит учительница следователю: “Ваш сын не знает, кто написал “Евгения Онегина”. “Хорошо”, – говорит следователь, вешает трубку. В тот день или на другой звонит учительнице: “Сознался. Он написал “Евгения Онегина”. – Владимир Сергеевич, не хотите ли вы, чтоб я сознался в том, в чем не виноват?

– У нас ошибок не бывает – раз арестовали, значит, знаем, за что арестовали.

* * *

До сих пор мне не ясно: виновны ли мы были перед советской властью? Я ведь говорил, что против власти не выступаю, борюсь с безбожием. Советская власть – была русская или не русская?

Мой следователь говорил:

– Ты борешься с безбожием, а ведь идеология советской власти – атеизм, значит, ты, борясь с безбожием, борешься и с советской властью?

– Тогда почему вы не всех верующих арестовываете?

– Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно.

– А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм – частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать?

Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться.

В следующие разы он мне больше об этом не напоминал.

Я сказал:

– Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать.

И месяца полтора не разговаривал.

Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались.

Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил:

– Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы – чекист, призвание ли это ваше?

Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам.

– А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом.

– А что такое чекист, вы можете мне сказать?

Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал:

– Чекист – это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее.

Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать.

* * *

Разрядка в следствии произошла неожиданно. Следователь сказал, что со мной хочет встретиться начальник ГБ по Москве. “Так что готовься”.

Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут.

Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так.

Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа.

А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу.

Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал.

– Вам тоже советую последовать моему примеру, – сказал он мне.

Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо.

Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя.

Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет?

Начальник, назовем его Т., говорит:

– Вы стали на верный пусть, с него вам сходить нельзя, зачем вам томиться в этих тесных стенах?

За ним поздоровался со мной за руку и мой следоаатель, а до этого у нас было что-то непонятное и тяжелое. Я думал, чем все это может кончиться?

Камень спадает с груди, становится легче дышать.

– Вы должны написать, что становитесь на путь исправления.

Диктуют мне, и я пишу.

– Долго мы вас держать не будем, идите, отдыхайте.

– А с каким праздником вы меня поздравляли? – спрашиваю я, осмелев, думая, что с днем моего Ангела.

– Ну, и с днем Ангела, и с Днем Советской Армии, вы теперь советский человек, зачем вам бороться со своим правительством? Служите в Церкви – это ваша обязанность.

В камеру пришел я окрыленный.

– Ну как? – спрашивает сокамерник.

Рассказываю.

– Поздравили? Ну, значит, жди освобождения.

Несколько дней на следствие не вызывают, отдыхаю. Сокамерника вызывают каждый день. Требуют возврата денег.

* * *

Потом снова вызывают и меня. Обычный ход следствия продолжается. Так, чтобы просто освободили, вероятно, и думать не следует. Приносят материал из экспертизы, записывают на магнитофон мою речь, обстановка нагнетается, я в недоумении.

Следователь утешает:

– Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, все в жизни может быть, не надо только унывать. А освобождаться не так просто. Освободитесь...… Это я вам говорю как ваш друг.

Я этому не верил, думал – обманывают. Даже пошли мысли: а могут и расстрелять. Но расстрел, когда я стоял на своем – одно, а расстрел, когда я сломался, раскаялся – это другое.

За окном шумел нудный и назойливый дождик, следователь сострадательно, как я сейчас вижу, смотрел на меня, а я на него не смотрел. Не хотел отвечать на вопросы.

– Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, разве так можно? Ну ладно, на этом закончим, идите отдохните.

– Ну как? – встречает меня сокамерник.

– Как? Обманывают…...

– Не может быть, это вы судите по прошлому. Теперь они не такие.

Несколько дней снова не вызывают на следствие, и вдруг приходят в камеру (не следователи) и спрашивают:

– Какой размер вашего костюма?

Я пожал плечами.

– Не знаю, – в самом деле не знал, так как мне всегда костюм покупала моя жена. Правда, как-то покупали с ней вместе, я ходил на примерку, но этот костюм я ни разу не надевал, что-то около тридцати лет прошло. Предлагал своему сыну, но он большего роста, чем я.

– Ну, что? – каким-то укоряющим голосом говорил сокамерник: – Чья правда?

Я качал головой:

– Когда выйду отсюда, тогда скажу, что освободили, а сейчас не могу.

* * *

В то утро заиграло радио, чего никогда не бывало, запели Гимн Советского Союза.

Сразу после подъема пришли за мной, я думал, просто для какого-то разговора, и не простился с сокамерником, он как-то непонятно смотрел на меня: завидовал моему освобождению или просто изучал психологически. Как впоследствии мне объяснили знающие – он был подсажен ко мне.

Собралось все начальство, следователь, и начальник следователя, и начальник начальника.

Я как-то не то от радости, не то от волнения сказал, что я написал басню. Одну я уже им читал, посвященную моему следователю.

– Хотите, прочту?

– Ладно, – сказал самый большой начальник. – Басни потом, а сейчас вот надо вшить эту штучку в ваш костюм.

– А может, не надо, – говорил я наивно.

– Надо. Береженого, как говорится, Бог бережет. Если нападут на вас, нажмите вот здесь, сразу явятся наши люди, чтоб защитить.

Накануне, когда меня одели в костюм, меня снимали на телевидении.

Вызвали вроде как на следствие, но посадили рядом, не как всегда, вдали, что-то писали, пришел Т., мой следователь поднялся.

– Пошли, – сказал Т.

Я взял руки назад, как обычно. Они шли не сзади, а рядом со мной. Мне кажется, они даже волновались. Т. сказал:

– Держите руки, как обычно, не надо сзади.

Мне еще было неловко держать, как обычно, и я как-то сбивался, а они поспешали, даже вырываясь вперед, я даже сказал им, чуть не крича:

– Не спешите, один я запутаюсь в ваших лабиринтах.

Т. слегка улыбнулся и умерил шаг. Пришли мы будто на вокзал, много народу и все вольные. Стоит какая-то аппаратура, меня провели на видное место. Стали задавать вопросы. Я уж не помню подробно, о чем, помню, как я говорил:

– Когда я смотрел на вас, как на врагов, мы были в самом деле враждебно настроены, хмурились, а как посмотрел иначе…...

Сказал даже так: мой следователь и я имеем одно отчество – Сергеевич. Я и следователь, мы, выходит, родные братья?

После окончания мой следователь подбежал ко мне:

– А знаешь, Дмитрий Сергеевич, хорошо получилось.

А Т., видимо, чтобы радость не была преждевременной, сказал сухим голосом:

– Отвести в камеру.

Но меня в самом деле освободили. Сначала по подписке о невыезде, а потом и совсем, закрыли дело.

И вот тут мне пришлось разбираться, где мои друзья, а где враги, как и сейчас мы в стране разбираемся: где друзья, а где враги?

Итак, я на свободе. Еще меня окружают друзья и враги, я не то радуюсь, не то уже начинаю плакать.

– Ты должен заявить, – твердят мне. – Ведь ты совершил предательство.

– В чем это выражается? – робко спросил я. – Я никого не предал.

– Это тебе кажется.

Другие говорят:

– Надо все обдумать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил.

Некоторые советовали:

– Вообще, лучше тебе уехать за границу.

– Я там погибну, – упавшим голосом твердил я. – Я без России не могу.

Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят:

– Куда вы поедете на время Олимпиады?

А я говорю:

– Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню.

– Когда?

– Как только дочь окончит школу.

– Но чтоб сразу, – и немного подумав: – А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить.

– Один не могу.

– Сколько вас?

– Четыре человека.

– На двоих еще можно, на четверых многовато.

Договорились, уеду в деревню.

И вот пришло это время. Друзья нашли машину, чекисты полдороги сопровождали, потом отстали. Сделали мы привал в лесу. Свежий воздух, птички поют, как-то дышится легко.

Приехали, потянулась размеренная жизнь, меня одного не оставляют, устанавливают дежурство, даже до смешного. Выхожу в туалет, идут за мной.

По утрам вместе молимся.

Прошло несколько дней, поздно вечером со стороны огорода приходят незнакомые, похожие на евреев. Говорят, что меня все помнят, молятся Богу, но что-то надо предпринимать.

Узнали русские, что ко мне стали приходить евреи, перестали приходить на молитву, при разговоре говорят: евреи меня доконают.

Приходит самый близкий еврей, с черной бородой, улыбается в бороду скромно и хитровато.

– Вот нужно подписать заявление в твою защиту.

Подписываю. Я покоряюсь всем, не зная, что делать. Ухожу во внутренний мир, одновременно как будто пришел в себя, но внутренне я далеко от себя. Мне невыносимо тяжело, еще не могу представить, что совершилось и как повернется. Из русских все уезжают, остается пока один, который, как потом стало известно, стал ухаживать за моей женой.

Вокруг меня остаются только евреи. Самый главный из них приезжает и говорит, что у него был обыск, все забрали, забрали и заявление. Его вызвали, и он сказал, что они все предпримут в мою защиту.

– А Дмитрий Сергеевич согласен на это, вы у него спросили?

– Согласен.

Как-то прибегают ко мне ребятишки, дети моего друга.

– К вам приехали.

Через некоторое время появляется мой следователь Владимир Сергеевич:

– Ну как?

– Да все нормально.

– Пишете? – Я обещал писать книгу о моем раскаянии. – Ну ладно, пишите. Может, в чем нуждаетесь?

– Хорошо бы получить пишущую машинку, у меня их было изъято три, и мои рукописи.

– Все будет, только пишите.

Дружески расстаемся.

Приходит местный чекист, очень робкий и осторожный, тоже спрашивает:

– В чем нуждаетесь?

– Хорошо было бы досок.

У меня в одной комнате не было пола и потолка.

– Все будет. – Через некоторое время привозят целую машину, сами разгружают, я предлагал плату, морщатся, машут руками: “Ничего не надо”.

Разгрузив, уезжают.

Когда мы молились Богу, приходили из сельсовета, что-то хотели сказать или спросить, мы на их голос не поворачивались.

– А нельзя ли прекратить это?

Мы не реагировали, они ни с чем и ушли. Потом мне сказали, что чекисты стали помогать и другим деревенским.

Кто-то сказал:

– Ты веришь, что они это делают искренне, а это чтобы усыпить твою совесть.

* * *

Сегодня меня целое утро преследует мысль, что самое опасное для человека – слава. Ради нее готовы на все. А что такое слава – пустой звук. Мираж, и больше ничего. А для нее жертвуют самым лучшим, что есть.

Сегодня мне звонила Светлана, бывший пропагандист, и сказала:

– Вы знаете, что у маршала Василевского отец был священником?

– Я об этом слышал.

– Его как-то вызвал Сталин и спрашивает: “А с отцом вы поддерживаете связь?” – “Нет”, – сказал Василевский. Сталин говорит: “Напрасно, родителей надо помнить”.

Когда Василевский приехал, наконец, к своему отцу, тот ему говорит: “Спасибо, сынок, за всю твою помощь”. – “Какую?” – “Да ты же мне посылал деньги и посылки, а мне было трудно, не знаю, как бы без твоей помощи я жил”. Как выяснилось потом, деньги и посылки посылал сам Сталин от имени сына.

* * *

Евреи меня подбили, я все-таки написал заявление, что отказываюсь от предыдущего заявления в печати. Они очень хотели, чтобы я снова выступил, пошел в заключение, а они на моем имени играли бы.

Я кого бы то ни было после своего дела не пытался осуждать: моя вина, в которой я даже не разберусь и до сих пор, давила мое сердце. Я не раз вспоминаю теперь слова начальника моего следователя:

– Вас хотят посадить евреи, только нашими руками. Мы вас сажать не желаем. Наконец, возьмитесь за ум.

Очень трудно доходили эти слова до моего сознания, хотя я уже понимал, что это так. Самый лучший друг может быть и первый враг, и враг может быть другом.

Увы мне, откуда возьму слезы, чтобы оплакать смерть моего следователя.

Вот бы сейчас поговорить с ним...… Или хотя бы с его начальником.

Наконец дозвонился до Т., правда, не сразу.

Он подошел и не сразу узнал, голос его тоже мне не показался знакомым, как-то даже надтреснуто звучал.

Когда я назвал свою фамилию, он сразу узнал меня и сказал, что он мне не раз звонил и не мог дозвониться.

– Как бы нам встретиться? – спросил я.

Он охотно согласился, встречу назначили через день.

Надо бы выяснить все вопросы, надо бы записать для памяти, но я привык делать все по вдохновению, так у меня лучше получается. Как-то полагаюсь на волю Божию. А что забылось – забылось.

Спросил я его, от чего умер Владимир Сергеевич.

– От сердца. Видимо, повлияла на него смерть жены. Он очень ее любил и страшно переживал смерть. Это был хороший человек, – закончил Т.

– Да, я тоже Владимира Сергеевича уважаю, постоянно молюсь о его упокоении. А когда он умер?

– Летом.

Чекисты – это исчадье ада, – такое было создано мнение. Но вот сейчас мы не знаем, лучше ли стало без них, или хуже.

В лагерях советских паек был скудный, но его всегда выдавали, теперь же зарплату-паек месяцами, годами не выплачивают.

Но все равно мы как-то к коммунистам доброй стороной повернуться не можем, как-то не верится, что они могут быть другими. Ответ прост: не веровали они, горемычные, в Бога… Но ведь те, кто обвиняет меня сегодня за хорошее отношение к коммунистам, сами бывшие коммунисты, я же коммунистом никогда не был.

Они не нюхали страданий, которые мы испытали.

* * *

Уже в перестроечное время Владимир Сергеевич, возвращая мои рукописи, заботливо говорил сопровождающим меня:

– Берегите этого человека…...

Часто мы выбираем себе друзей, а они в критический момент отворачиваются от нас. А вот чекисты вели себя по отношению ко мне, как друзья. Могли бы просто использовать и выбросить, а они заботились...…

Я предвижу, как возмутятся некоторые, читая эти строки, патетически воскликнут: что сталось со мной? Ведь меня постоянно гнали, преследовали, а я так любовно говорю о них. “Не знаю”, – говорю им я.

Мне очень жаль моего следователя.

Судить легко, но все вскроется только на Страшном суде. А что если именно такой Владимир Сергеевич предъявит нам наши грехи? Шучу, конечно, но ведь сказано: “Не судите да не судимы будете”.

Господи, прости меня, грешного, и не осуди моего следователя. Я все большей и большей жалостью проникаюсь к нему. И тут же сравниваю: кто несчастнее: русский или еврейский народ? Думаю, что еврейский.

Мы несчастны, но надеемся на Бога, они несчастны – надеются на своего бога Маммону, на этот прах земной.

* * *

Коммунизм возник на почве того, что в мире творится неправда, земные блага распределены неправильно, если хотите, возник даже на почве жалости к бедным и обиженным. Это – правда коммунизма. Но, к сожалению, правда земная.

Потерпел он поражение потому, что правда была без Бога. Сейчас коммунисты задумываются и хотя робко, но начинают приближаться к Богу.

Демократия – это антикоммунизм: мол, коммунисты ущемляли права, и поэтому они виновны. Это фарисейство – такая ненависть.

Коммунисты приходят к Богу, и дай Бог, чтоб пришли. Демократы уходят от Бога, но спекулируют понятием Бога.

Мы, христиане, не примыкаем ни к тем, ни к другим, мы должны на все смотреть по-христиански. В первую очередь обратим внимание на слова Христа: любите врагов ваших, благословляйте, а не проклинайте. Страдали, мучались, были гонимы, убиваемы мы не для того, чтобы кто-то прославлял нас на земле, от этого мы должны убегать, как от главной опасности: горе, когда о вас будут говорить хорошо, смирение – отличительная черта христианина. На это мы должны обратить особое внимание и не увлекаться тем, чтоб упор делать на несправедливость коммунистов (весь мир во грехе лежит), как нас они ни обижали. Нам нужно учиться радоваться, что коммунисты повернулись к Богу, и не мешать этому их повороту.