Текст книги "Журнал Наш Современник №9 (2004)"

Сергей КУНЯЕВ • Неистовый Фатей (Наш современник N9 2004)

НЕИСТОВЫЙ  ФАТЕЙ

Вот уже десять лет, как нет с нами Фатея Яковлевича Шипунова, великого гражданина России.

Я помню его, неистового, страстного, горячего защитника извечного русского крестьянского уклада, непримиримого противника поворота вспять северных и сибирских рек, что грозило России грандиозной экологической катастрофой (ревнители этого поворота до сих пор не унялись, исподволь проталкивают эту русофобскую идею). Помню его выступления, собиравшие огромные аудитории, когда он неотразимыми логическими доводами разбивал в пух и прах все “обоснования” этого “проекта”, всяческих березнеров и заславских, яростно громил авторов теории “неперспективных” деревень.

– Назвали традиционную Россию – Нечерноземьем, да еще “зоной”! Это что ж за нация такая – “нечернозёмцы”?! – Его гневу просто не было предела.

Книга “Великая замятня”, полностью опубликованная на страницах “Нашего современника” в конце 80-х годов, рисовала перед потрясенными читателями трагическую картину разрушения мира русской деревни, русского деревенского космоса, единственного и неповторимого в мировой истории.

“…Нравственность незримыми путями распространялась от мира человека к миру животных и растений, от которых получала в свою очередь ответную реакцию. В нравственный мир человека включался мир сродных живых существ, которых он нарекал по именам, давал им смысл существования. Но в основе этого явления лежала любовь, которая была многогранна и всеобъемлюща: к отцам и дедам – к прошлому, к детям – будущему, к родителям – настоящему, к земле с ее животными и растениями – своей второй живой половине. Вот почему земля являлась не столь поприщем, сколько детищем крестьянина”.

“Как нам смирить великую замятню? – задавал себе и каждому из нас вопрос неистовый Фатей, видя приближение новой русской смуты. – Разве не достало ему (народу. – С. К. ) быть не в соборности, слагаемой личным духом каждого, а только в перемалывающем все живое материальном механизме, питаемом материальной нечистью и духовной нечестью?.. И если наш народ не способен к сохранению и совершенствованию крестьянского строя, то не жить ему под солнцем! Но если он способен к тому, то будет вечен!”

Ныне, когда наступает заключительный акт разрушения русского крестьянского мира, когда начинают отчуждать, скупать и перепродавать землю во исполнение глобальной задачи “изменения менталитета русского народа”, вспомним еще раз эти слова Фатея Шипунова, бившего в набат на пороге роковых событий в истории России.

Вечная ему память!

Сергей КУНЯЕВ

Наталья ЗАРУБИНА • А. С. Панарин: гражданская идентификация (Наш современник N9 2004)

Наталья ЗАРУБИНА,

доктор философских наук

А. С. Панарин: Гражданская идентификация

В сентябре 2003 года умер Александр Сергеевич Панарин. Нынешней весной в Государственном историческом музее прошли первые Панаринские чтения. В годовщину смерти выдающегося русского мыслителя публикуем выступления его вдовы и замечательного пушкиниста Валентина Непомнящего, размышляющего о книге А. Панарина “Реванш Истории”. Редакция благодарит устроителей чтений, любезно предоставивших тексты выступлений.

Уважаемые коллеги, позвольте прежде всего поблагодарить организаторов Панаринских чтений и всех Вас, тех, кто сегодня пришёл отдать должное его памяти, посвятить ему свои научные выступления и свои воспоминания, поблагодарить всех за то, что сегодня мы здесь собрались и имеем возможность говорить об Александре Сергеевиче.

В своём докладе я буду говорить, конечно, о личности Александра Сергеевича, но сквозь призму его научного творчества, потому что это две неразрывные ипостаси. И гражданская идентификация Александра Сергеевича это прежде всего гражданская идентификация научного углуб-ления, именно в нём он, мыслящий через категории Вызова и Ответа, показал, как можно через научное, философское, социально-политическое творчество дать достойные ответы на вызовы современной эпохи. Прежде всего он чётко определил характер тех вызовов и угроз, с которыми сталкивается современное человечество и с которыми сталкивается интеллектуальное сообщество современного мира. С одной стороны, это угроза репрессивного модерна, угроза подавления творческой инициативы личности. Та самая репрессия, с которой Александру Сергеевичу пришлось столкнуться на своём жизненном пути, на собственном жизненном опыте. Но с другой стороны, не менее страшная угроза, не менее опасная, чреватая тяжёлыми последствиями для всех, – это угроза гражданской демобилизации, которую несёт с собой современное общество, культура контрмодерна. В этих условиях Александр Сергеевич делал для себя выбор совершенно однозначный, выбор гражданской идентификации и гражданского служения! Служения своему народу, своей стране тем способом, который он для себя избрал, с помощью которого он мог отдать то лучшее, что у него есть.

Александр Сергеевич в своей последней вышедшей в свет работе определил ситуацию рубежа ХХ—XXI века как глобальную гражданскую войну. И здесь он сделал однозначно свой выбор – выбор бойца за свою Родину. Философское служение Александра Сергеевича, которое началось ещё в советский период (тогда оно, правда, не было воспринято, не было востребовано ни обществом, ни интеллектуальным сообществом), обрело подлинный размах по существу в последние 20 лет. 20 лет молчания и 20 лет творческой самореализации. За это время Александр Сергеевич успел сделать очень многое, но он оставил массу творческих идей, которые, я думаю, ещё будут подхвачены, разработаны его учениками, его наследниками. Но самое главное, на мой взгляд, что утверждал Александр Сергеевич своей работой и всей своей жизнью – это разрешение противоречий, перед которыми стоит интеллектуал в современном обществе, противоречий, с которыми сталкивается философская мысль в современном мире. С одной стороны, угроза идеологизации, угроза подчинения слепой вере и служению неким абстрактным ценностям, с другой стороны, это не менее опасные соблазны принять за истину чисто эмпирический подход к действительности, соблазниться его видимой научностью, отказаться от поиска скрытого духовного генезиса эмпирических событий. И, наконец, последние десятилетия несут с собой ещё одну угрозу, с которой Александр Сергеевич боролся – это вызов постмодерна, это соблазн принять за подлинную научность абстрактные игры с текстом, в которые часто погружаются современные интеллектуалы, увлечение аналитической работой с пустыми понятиями, оторванными от подлинных жизненных проблем.

Панарин утверждал, что философия по свойственной ей интенции исходит из убеждения, что дух суверенен, он может и должен обладать способностью не сдаваться перед обстоятельствами, отстаивая священную триаду Истины, Добра и Красоты. Кризисы нашего времени, те проблемы, с которыми сталкивается современный человек, порождены прежде всего самим человеком. У современного человека нет алиби. Он сам породил те обстоятельства, которые шокируют и травмируют его. Это его попущением пришёл в мир хаос, это результат его собственной капитуляции, капитуляции духа, капитуляции перед соблазнами эмпиризма и пустой аналитики. Гражданское служение Панарина как философа состояло в первую очередь в том, что он настаивал бескомпромиссно на возврате философии статуса науки, объясняющей мир. “Философия – это квинтэссенция человеческого опыта, сформулированного на языке понятий”, – говорил Александр Сергеевич. И последний труд, который он задумал, которому не суждено было состояться, быть завершённым, как раз и представлял собой попытку создать новый, совершенно новаторский учебник по истории философии, где современные философские школы должны были быть представлены как своего рода конкурс интеллектуальных проектов, представляющих возмож-ности выхода из кризиса современного общества.

В контексте этой задачи Александр Сергеевич говорит прежде всего о необходимости отказа от двойных стандартов, ибо двойные стандарты мыслились им не только как политическая проблема, не только безжалостно критиковались им как политологом. Двойные стандарты, их истоки мыслились Александром Сергеевичем как изначальная методологическая презумпция именно философского разума, который стремится с разными мерками подойти к исследованию разных категорий и явлений. Это отказ от просвещенческого универсализма, который Александр Сергеевич считал важнейшим завоеванием современной философии. В методологической преамбуле к своей последней несостоявшейся работе он сформулировал те исходные принципы, которые должны были бы вернуть универсализм философскому Логосу и тем самым утвердить принципиальный отказ от двойных стандартов.

Здесь Панарин утверждает необходимость подхода к России, к исследованию проблем России современной с точки зрения общеевропейской и общемировой. Перед этим – по преимуществу в советский, скрытый период своего творчества – Александр Сергеевич очень тщательно изучал западную философию, фактически идентифицировал себя как западника. Ну и, естественно, как любой русский мыслитель, он стоял перед этой дихотомией западничества и почвы, почвенничества. На мой взгляд, именно в “Пушкинской парадигме”, последней своей методологической работе он, наконец, добился синтеза этих двух начал. К России надо подходить с тех же позиций, что и ко всему остальному человечеству. Россия стоит перед теми же проблемами, перед которыми стоит и остальное человечество. Однако в России, в силу специфики её исторической судьбы, эти проблемы оказались гораздо более остро и драматично стоящими перед нами, чем в других цивилизациях и культурах. А проблемы эти Александр Сергеевич определил так: с одной стороны, это репрессивный характер современного бытия, репрессивный и в отношении личности, и в отношении природы, это трагический разрыв человека с первоначальными предпосылками его бытия, разрыв человека с Космосом, противопоставление Субъекта и Объекта. Далее, это индивидуализм, грозящий действительно асоциальными тенденциями, индивидуализм, несущий в себе угрозу ухода социального начала и замены его началом чисто экономическим. Третья проблема – это нигилизм, отрицание ценностного, духовного содержания основ бытия. Перед вызовом этих трёх проблем Александр Сергеевич говорит о том, что западничество, с одной стороны, как эпигонство, как заимствование и копирование западных образцов без уважения к собственному наследию, отрицание ценностей своего культурного достояния неприемлемо для русской истории, для русской культуры. “И реформаторство, нигилистически противо-поставляющее себя прошлому и национальному опыту собственной страны, чревато играми в бисер и холодным бесплодием”, – пишет Александр Сергеевич. Говоря о холодном бесплодии, он имеет в виду, конечно, творческое бесплодие интеллектуалов, стоящих на однозначно западнических позициях. С другой стороны, Панарин стремился также и дистанцироваться от почвенничества-изоляционизма. Он подчёркивал, что позиция приложения к России каких-то своих собственных, нигде больше неповторимых закономерностей как раз и открывает дорогу для двойных стандартов, и в интеллектуальном, и в политическом смысле слова. Единственно возможный выход в данной ситуации – это творческая воля к синтезу, идея преемственности национального опыта и современности, которая должна питаться национальным опытом, черпать из него, как из резервуара, ценности, необходимые для дальнейшего развития.

Вторая задача, которую ставил перед собой Александр Сергеевич на самом последнем этапе своего творчества, не менее важная – это задача выработать язык философских понятий. Тот аналитический язык, социально-политический и философский язык, на котором можно было бы формули-ровать национальный опыт доступно для всего народа. Ибо когда нет такого языка, национальный опыт либо осмысливается разными группами и распадается, рассыпается, утрачивает своё универсальное значение, становится достоянием каких-то локальных сообществ, либо – что особенно трагично – осмысливается внешними интерпретаторами, не всегда доброжелательными, бескорыстными, навязывающими своё собственное агрессивное видение нашей культуры.

Приступая к этой задаче, Александр Сергеевич подвергал критике принцип политической свободы от ценностей; критике очень жёсткой не только с точки зрения политолога, не только с точки зрения человека, имеющего твёрдые убеждения, но именно – я подчёркиваю – именно с точки зрения аналитика и методолога науки. Он утверждает, что чем выше уровень нашей озабоченности, тем выше уровень проникновения в суть вещей, а значит, тем содержательней используемые нами знаки.. Язык познания, его метод не может быть свободен от человеческой ангажированности. Человек познаёт не мёртвые вещи в себе, мир открывается исследователю, философу постольку, поскольку тот увлечен и востребован им. Это был принцип, ведущий Александра Сергеевича, сформулированный ещё в его работах по глобальному прогнозированию. Но наиболее чётко, как методологическую установку, предлагаемую им, философом, он сформулировал это именно в своих последних трудах.

Панарин говорит о том, что именно попытки подходить к языку как к набору пустых знаков, соблазн виртуалистики являются одной из основных угроз, которые таит в себе интеллектуальное сообщество для окружающей реальности. Потому что интеллектуальные игры, чреватые уходом в самодостаточность, несут за собой в мир хаос. Поэтому исходный методологический принцип – это забота, это ангажированность исследователя. Александр Сергеевич утверждает, что элементы и процессы мира, не озвученные человеческим голосом, никогда не явят нам ту откровенную истину о мире, которую они способны поведать голосом ангажированной человеческой личности. Таким образом, в основе творчества – сопричастность к другому, забота о другом и, конечно, любовь.

Выбор Панарина – это сопричастность к судьбе своего народа, со-бытие со своим народом. Неоднократно Александр Сергеевич заявлял: “Я остаюсь со своим народом”. Это была его основная, базовая установка. И Панарина – общественного деятеля, и Панарина-мыслителя. Мыслителя, озабоченного в первую очередь реальными проблемами, ищущего в философии способ их разрешения. И, конечно, главная движущая сила его – это служение своему народу, любовь к своему народу. Вот те вечные ценности, которые должны лежать в основе философского творчества; их он черпал из русской культуры.

Александр Сергеевич пишет о православной Софии как о совершенно особом способе познания мира, основанном на действенной любви. В своих исследованиях русской культуры Александр Сергеевич останавливается на её космической целостности. Он считает, что именно в русском космизме лежит онтологическая предпосылка преодоления разрыва между человеком и миром, между субъектом и объектом. Потому что русская культура, прежде всего, основана на любви к миру и человеку как подобию Божьему, несущему в себе вечные законы мироздания, божественные законы мироздания. В то же время Панарин подчёркивал, что в русской культуре, в православии, в образе Бога актуализируются любовь и милосердие. И вот голосом философа, голосом Александра Сергеевича и говорила любовь к своему народу и живая забота, ангажированность проблемами мира, того сложного мира, с которым мы столкнулись на рубеже XX—XXI веков.

Валентин НЕПОМНЯЩИЙ • «Реванш истории» как явление русской культуры (Наш современник N9 2004)

Валентин НЕПОМНЯЩИЙ,

доктор филологических наук

“РЕВАНШ ИСТОРИИ” КАК ЯВЛЕНИЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ [1] 11
  #_ftn1


[Закрыть]

Все думали не об истине,

но единственно о пользе...

                Н. М. Карамзин .

История Государства Российского

Речь в этой книге идет о том, как вести себя нам, России, чтобы помочь  Истории – говоря евангельскими словами – “исправить путь”, обрести, если это возможно и ещё не поздно, дорогу более достойную, более человечную, чем сокрушительный и безнадежный прогресс современного мира.

Я не историк, не политолог, не экономист. Я поделюсь впечатлениями и мыслями по поводу темы, думать о которой меня научил Пушкин, которая составляет философский стержень и воплощает дух монолитного и многосоставного труда А. С. Панарина, на научном языке выражающего внятную, может быть, самому простому человеку – ибо естественную для него до невыразимости – общую интуицию безмолвствующего народа.

“Реванш Истории” – книга необычайно густая по тематическом составу, плотная и тонкая по мысли, простая и ясная по общему смыслу и выводам, внешне академичная, часто тяжеловатая лексически и стилистически, но внутренне словно бы дрожащая от сосредоточенного темперамента; иногда страстная, как юношеский порыв, порой патетическая, как проповедь или пророчество. Она спешит (отсюда и издержки стиля) поведать всё с наивозможной полнотой и как можно скорее, будто автор жаждет достучаться во все двери, докричаться до всех ушей, взволновать все сердца и убедить все головы задуматься. “Ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех” (Мф. 24, 38—39).

В самом деле, наверное, только на библейском языке возможно адекватно определить и описать, что происходит в последние десятилетия с человеком, с его сознанием и душой, с человечеством и его культурой – понимая под культурой не что иное, как сферу ценностей , вне которых существование человека перестает быть человеческим. Мы живем, показывает “Реванш Истории”, в эпоху жестокого мирового стресса, духовного кризиса, которым знаменуется конец человекобожеских иллюзий и самонадеянного оптимизма постренессансной эры, именуемой Hовым временем. Панарин видит, как за фасадом успехов рушатся утопические мечты о реконструкции собственными кустарными средствами утраченного Рая; как истекает срок господства позитивизма с его ползучей логикой и психологией свиньи под дубом; как совершается крах детерминистского прогрессизма с его прометеевско-фаустовскими претензиями; как на наших глазах гибнет миф всеобщей вестернизации в качестве универсального способа осчастливить человечество в технологическом Эдеме. Процессы этого распада и гниения порождают свои продукты: в мировоззренческой сфере – постмодернизм с его всеобщей относительностью, отказом от категорий истинности и ценности, а в сфере практики, стратегии – людоедскую концепцию “золотого миллиарда”, делящую человечество на счастливых обитателей вестернизированного рая и прозябающих за его оградой изгоев.

Маркс, вспоминается при чтении книги, обронил где-то неожиданную для него формулу: назвал невежество “демонической силой” – и был совершенно прав. Индустриальная эпоха, столь очевидно богатая невероятными достижениями изобретательного разума, столь же очевидно и невероятно от своих успехов обезумела: невежество духовное и нравственное достигает в “эпоxy информации” степени доисторически дремучей глупости, доходящей до потери инстинкта самосохранения: глупость поразила едва ли не самые элементарные основы тех представлений, что делают человека человеком. Свидетельства этого у всех на глазах, я укажу лишь саше очевидные.

“Золота мне не нужно, я ищу одной истины”, – говорит один из пушкинских героев, монах-алхимик брат Бертольд, будущий – заметим – нечаянный изобретатель пороха: “А мне черт ли в истине, мне нужно золото”, – отвечает его недалекий собеседник. Этот “прагматический” ответ – эмблема современного прогресса, для которого из вcex ценностей величайшая – деньги. В такой “парадигме” понятие культуры лишается человеческого смысла и оставляет себе только биологический (“культура микробов”).

Культура есть система табу , говорил известный мыслитель Клод Леви-Стросс; и вот, в истории человечества еще не было такого, чтобы отменились все табу, кроме юридических (“разрешено все, что не запрещено), и таким образом изначальное, совестное понимание того, что можно и чего нельзя, было бы официально и громогласно выведено из области общего, совместного признания и употребления, – это случилось только в наше время.

Далее. Великая тайна данного нам бытия лишена своего священного статуса самодержавной властью технологического подхода к бытию: человеческое достоинство теряет статус ценности – ценностью и достоинством становится умение (“Не посмел я взять с нее выкуп”, – говорит герой “Сказки о рыбаке и рыбке”, – на что следует ответ: “ Не умел ты взять выкупа с рыбки!..”).

 Древняя латинская поговорка “мы едим для того, чтобы жить, а не живем для того, чтобы есть” – отвергнута потребительской цивилизацией, вытеснившей понятия цели жизни и смысла жизни понятием “качества жизни”.

Во все времена все религиозные, нравственные, идеологические учения исходили из того и направлены были на то, каким надобно бы быть человеку, – представления могли быть разные, но caм импульс был поступательный, человек призывался к труду над самим собой; в нынешнем мире человек должен улучшать не себя, а лишь условия , в которых он живет: душа не “обязана трудиться”, поступательность заменена проворством, главная святыня – удобство.

Благодушная просветительская конвенция, излюбленная нашей Екатериной II, “живи и жить давай другим”, устарела; внедряемый ныне принцип тотальной выгоды в отношениях между людьми не назовешь иначе как принципом взаимной утилизации (наглядный образец – современные экранные поцелуи, когда две человеческие особи со сладострастием как бы пожирают друг друга).

Джордж Буш-младший по поводу казни преступника, пусть и заслуженной, и удобной , на стуле, но смертной, умиротворенно провозглашает: ну вот и хорошо, зло наказано, восторжествовало добро!

“Империя добра” объявляет целый ряд “неудобных” стран средоточием “зла” и продолжает подвергать мир, для его же удобства и, конечно, в целях дальнейшего торжества добра, хирургическим oпeрациям с помощью уже известных всем средств – бомб и ракет.

Наши либеральные экономисты и их студенты считают, что у нас в России для удобного проведения реформ слишком много населения, хорошо бы поменьше.

И так далее.

Низости, мерзости и глупости бывали всегда, не только в наше время, и часто бывали, но только в наше время, которое Панарин называет эпохой “предельной порчи человека”, они окончательно перестали называться своими именами и открыто перешли из положения отвергнутого, табуированного “бывания” в статус легитимного бытия; только в наше время удобство не замечать границы между добром и злом возведено в “политкорректный” принцип, что достойно кисти Иеронима Босха с его апокалиптическим воображением.

Если пристально исследовать человеческие, духовные истоки того и в самом деле апокалиптического, что стряслось в Соединенных Штатах 11 сентября, мы обязательно придем к ряду идей и выводов книги “Реванш Истории”. Но она вышла за два с лишним года до 11 сентября, и напечатанный “Литературной газетой” отклик А. С. Панарина на это событие – может быть, самый серьезный из всех – оказался постскриптумом к книге, словно бы продиктованным самою ее героиней, Историей. Трактуя о прошлой и нынешней истории, в контексте такой, казалось бы, воздушной материи, как человеческие ценности, книга по существу предсказала инфернальные возможности истории предстоящей.

Есть символический смысл в том, что многозначительная “американская трагедия” произошла в то время, когда Россия, в обстановке, как пишет Панарин, “геополитической бесцеремонности Запада” и возрастающего в ответ “фанатизма Востока”, перестала играть свою роль воздушного пространства между двумя половинами ядерного заряда, которое предохраняет их от соприкосновения, вызывающего взрыв; когда она выпала из мирового процесса в качестве великой державы, великой, всемирно авторитетной культуры и, наконец, – области великой мировой боли.

России не случайно назначено на Земле место, которое, по распространенному определению, есть “хартленд”, сердечная область нашего мира; не случайно ей дана роль, по слову Панарина, “незаживающего темени планеты”. По логике либерально-прогрессистского детерминизма, Россия – это какое-то странное в истории явление, какая-то нелепая случайность, без которой история, пожалуй, могла бы и обойтись, что было бы, разумеется, к лучшему. Для Чаадаева Россия тоже “как бы не входит в состав человечества”, но вывод он делал другой: Россия существует для того, “чтобы дать миру какой-нибудь важный урок”. И потому напрасно “сонм демократических интеллектуалов, – пишет Панарин, – со счастливым ужасом констатирует масштабы национального поражения” России в конце XХ века, – напрасно потому, что это не только ее поражение – это поражение человеческой Истории. Драма России в ХX веке, с самого его начала и до конца, – концентрированный образ современной общемировой истории , ее внутренне катастрофического характера; этому меня научил Пушкин, об этом пишет Панарин. Я давно думаю, и книга утверждает меня в этом, что сегодняшний трагифарсовый опыт “новой России”, небывало криминализованной и коррумпированной, России беловежского сговора, номенклатурной приватизации, вымаривания народа, унижения культуры – то есть всего человеческого – под знаменем “прав человека”, свободы слова и рынка, – все это есть трагический шарж на весь современный прогресс – как, скажем, Чернобыль есть трагический шарж на Хиросиму: чернобыльский взрыв – это следствие наших пороков, наш отрицательный опыт, тогда как взрыв над Хиросимой – следствие их достижений , опыт положительный ... Впрочем, в наши дни уже трудно, пожалуй, определить, кто кого пародирует: ведь нынешние Соединенные Штаты – поистине “Советский Союз сегодня”, нынешний американизм есть другой лик большевизма – и в идеологии, и в психологии, и в практике своей экспансии, только несравненно более агрессивной.

Да, большевистский тоталитаризм был дик, это была дубина, способная превратить человека в ничто, в “лагерную пыль”; тоталитаризм же либеральный, рыночный, прогрессивен и цивилизован – как нейтронная бомба: оставляя тела, способен истребить души. Он тоже уничтожает людей, и с не меньшим успехом, но чаще он их покупает и утилизует в своих дальнейших интересах.

Опыт России – и это основная мысль книги Панарина – призывает мир к ценностной переориентации, пример которой должна, между тем, подать сама Россия. Больше это сделать сегодня некому.

3наменитый фильм “Унесенные ветром” содержит своего рода символ веpы, заключенный в словах обаятельной героини: я пойду на всё, но никогда больше не буду голодать. Это твердое плебейское кредо – формула “американской мечты” (теперь, по существу, мечты всего “цивилизованного”, то есть западного, мира). В русской культуре тоже есть кредо и формула:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Это – аристократическая формула достоинства и ответственности, ответственности духовной.

Никакая “конвергенция” этих двух исповеданий невозможна.

“Важный урок”, которой, по Чаадаеву, дает миру Россия, ее историческое задание, возложенный на нее крест состоит в том, чтобы всем своим опытом, положительным и отрицательным, опровергать мечту о сооружении в мире, духовно лежащем во зле, безблагодатного эдема; опровергать идею благополучного на Земле устроения корыстного, дичающего, глупеющего человечества – идею рая без искупления и преображения. Это тяжкий крест. Вспоминается рассказ Гаршина “Сигнал” – о том, как дорожный обходчик спасает от крушения поезд, остановив его, как флажком, носовым платком, намоченным собственной кровью.

Книга А. С. Панарина “Реванш Истории” говорит о необходимости нового человеческого типа, “типа, затребованного эпохой, а без него эпохе нет спасения. Этот тип, – продолжает автор, – больше повинуется ценностным критериям, чем критериям прагматической пользы, ведущей нас в рабство у действительности (современности)”. Такой тип человека, готовый, добавлю я, голодать, чтобы не дать погибнуть ближнему, – не утопия, придуманная прогрессом, а средство от самоубийства человечества. Он не утопия и потому, что тип этот реален, надо только очень захотеть, чтобы он мог жить, действовать и по-человечески обустроить Россию. Этот человеческий тип, руководимый совестью, а не корыстью, хорошо знаком России, он – центральный персонаж и он же, в известном смысле, автор большой русской культуры.

Книга “Реванш Истории” – явление этой культуры, она родилась в русле той фундаментальной для России мыслительной традиции – от Карамзина, Пушкина, Гоголя и Достоевского до Франка, И. Ильина и Солженицына, – которую с трогательным простодушием охарактеризовал Чаадаев: “Когда я... говорил, например, что “народы Запада, отыскивая истину, нашли благо-получие и свобод”, я только парафразировал слова Спасителя: “ищите Царства Небесного, и все остальное приложится вам”.

Это та светская традиция, аристократическая и вместе глубоко народная, которая, начиная с “Истории Государства Российского” и трагедии “Борис Годунов”, признает и утверждает – не в теоретических спекуляциях, а в исторической практике – безусловное главенство ценностных критериев над всеми другими, безусловную “стратегическую”, даже в своем роде “прагматическую”, роль человеческих ценностей в земном устроении.

Опора на такую традицию может кому-то показаться неуместной, возможно и трагикомической, в тех условиях, в какие поставлена Россия, развращаемая и уродуемая силами, стремящимися насильно вписать ее в цивилизацию погибели. Но не надо забывать о том, что наша страна – странная и неожиданная, чем она и неудобна современным цивилизаторам: “Есть великие народы”, говорит тот же Чаадаев, чьи пути “нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика Провидения. Таков именно наш народ”.

На эту веру, на эту надежду опирается в следовании высокой традиции русской мысли Александр Панарин, обдумывая и предлагая пути, на которых Россия способна, встав на ноги, помочь совести человечества в ее эсхатологическом поединке с корыстью.

[1] 77
  #_ftnref1


[Закрыть] Речь, впервые произнесенная на церемонии вручения А. С. Панарину литературной премии им. А. И. Солженицына.