Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #10"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Нам ли в России объяснять, как это делается. Но вскоре выяснилось, что не везде административный ресурс решает все проблемы. Обрадор призвал провести ручной пересчет бюллетеней, власти досадливо отмахнулись: еще чего! И тогда народный кандидат вывел на улицы Мехико своих сторонников. В количестве ни много ни мало двух миллионов.

“Ранним утром воскресенья, – живописал корреспондент “Коммерсанта”, – улицы столицы начали заполнять сторонники оппозиции, откликнувшиеся на призывы своего лидера. Местом сбора стала Сокало – центральная площадь Мехико. К полудню количество митингующих, по оценкам городских властей, перевалило за 2 млн, и люди начали занимать прилегающие улицы… Сторонники господина Лопеса Обрадора разбили палатки посреди площади и на центральных улицах, полностью парализовав движение автотранспорта” (“Коммерсантъ”. 1.08.2006).

Неделю спустя левые собрались у здания избирательного трибунала, приступившего к рассмотрению требования о пересчете бюллетеней. Толпа скандировала: “Не будет резолюции – устроим революцию!” (“Коммерсантъ”. 7.08.2006).

Ситуация, напоминающая киевскую образца 2004 года. С той лишь разницей, что ныне госдеп США не только не требует “честного” пересчета голосов, но последними словами клянет Обрадора. На что с плохо скрываемым злорадством не преминули указать официальные российские СМИ. Впрочем, дело не в мелочной пикировке Москвы и Вашингтона. Болезненная реакция госдепа показывает, что там всерьез рассматривают Обрадора как одного из лидеров “левого поворота”, охватившего всю Латинскую Америку. А это позволяет надеяться, что любимец мексиканской Сокало в отличие от кумира киевского Майдана станет подлинным защитником народных интересов*.

К наиболее значительным из помянутых здесь событий мы еще вернемся. А пока прервем хронику. Боюсь, что у неискушенного читателя и так уже голова идет кругом от многообразия дат, цифр и географических названий.

Но мне, признаюсь, дорог каждый поворот, любое завихрение этого мощного потока. Он впечатляет и сам по себе: миллионы людей на разных континентах отстаивают свои интересы. Безусловно, эти интересы разнятся, так же как различаются причины выступлений. Не претендую на то, чтобы дать им обобщающую оценку, да это и вряд ли возможно. Но в них – именно в их разнообразии и множественности – мне видится т о р ж е с т в о и с т о р и и. И в конечном счете, с п р а в е д л и в о с т и – ибо путеводной нитью истории является справедливость. Если рассматривать исторический процесс с христианской точки зрения.

В начале 90-х казалось, что история умерла – в прямом соответствии с концепцией, ко времени обнародованной в Соединенных штатах. Paх Americanа был объявлен венцом мирового развития. А противостоявшая сверхдержава, поверженная в “холодной войне”, шельмовалась как “империя зла”. В том числе – и прежде всего – на территориях, еще вчера контролируемых ею.

Все это слишком известно. Но обратите внимание – эпоха падения Советского Союза стала временем сокрушительного поражения масс. Причем не только на постсоветском пространстве, но и по всему миру. Еще недавно – начиная с 60-х и до конца 80-х – массы находились в центре исторической сцены. Студенческая революция в Париже, положившая конец правлению военного харизматика де Голля. “Революция гвоздик” в Португалии, едва не вовлекшая ее в социалистический лагерь. Успехи на выборах в Испании и в Италии еврокоммунистов, позиционировавших себя в качестве защитников народа. А какой размах приобрело антивоенное движение! Америке так и не удалось разместить в Западной Европе новейшую разработку того времени – крылатые ракеты: десятки тысяч людей, взявшись за руки, блокировали базы НАТО. Живые цепи протягивались через весь континент. 60-80-е годы – это и время наивысших социальных завоеваний. Социал-демократам, пришедшим к власти почти во всех западноевропейских столицах, и профсоюзам удалось-таки засадить предпринимателей за столы переговоров с работниками и образовать согласительные комиссии, где решались вопросы развития производства, расширения штатов, оплаты труда.

И вот все кончилось – разом! Даже политологам нелегко будет припомнить массовые выступления 90-х. Национальные забастовки стали бесплодной архаикой. Многотысячные демонстрации – экзотикой. Антивоенное движение сдулось, как лопнувший шарик.

Массы были разгромлены п о л и т и ч е с к и. Власть потеряли не только правившие в восточной Европе и в СССР коммунисты, но и умеренные социал-демократы Западной Европы. Такие бастионы левых, как Швеция, Франция, Греция, Испания и Португалия, перешли под контроль правых правительств. Красная и розовая краски исчезли тогда даже с политической карты Латинской Америки, самим географическим положением обреченной на противоборство с североамериканским капитализмом, а значит, и на левизну. Терпят поражение сандинисты в Никарагуа. Фанатичные монетаристы приходят на смену социально ориентированным режимам в Бразилии, Аргентине, Мексике. А по другую сторону Атлантики арабский мир окончательно отрекается от социалистического наследия Насера. С войною, с кровью рушатся прокоммунистические режимы в Южном Йемене, Сомали, Эфиопии, Афганистане.

Тем, кто язвительно заметит, что нельзя же всерьез воспринимать социальную риторику комноменклатуры, отвечу: насколько действенно и убежденно отстаивали народные интересы руководители СССР и стран советского блока – тема особого разговора. В данном случае существенно то, что смена власти шла не под лозунгом б о л е е э ф ф е к т и в– н о г о проведения социальной политики, а под девизом тотального о т к а з а от нее. Разве что нас в эпоху Горбачева прельщали обещанием – “Больше социализма!” Однако и в СССР оно скоро сменилось призывом “Довольно уравниловки!” А в Восточной Европе дело сразу повели к демонтажу всего, что хотя бы отдаленно напоминало о социализме. К власти повсеместно пришли ярые либералы-реформаторы, которые не скрывали, что делают ставку на “шоковую терапию”, господство “сильных” и отказ от трудовой солидарности. Схожие идеи обрели популярность и на Западе: “Хватит кормить бездельников!” – призывали те, кто обвинял социал-демократов в “чрезмерных” расходах на программу социальной защиты.

Смена режимов – лишь один из признаков к о р е н н о г о изменения ситуации. Куда более ощутимыми для простых людей стали э к о н о м и ч е с к и е перемены. В России новации отозвались болезненнее, чем где-либо. Цены взлетели в т ы с я ч и раз! Сбережения населения сгорели в инфляционном пожаре. Предприятия, в том числе кормившие целые города, обанкротились и либо были закрыты, либо месяцами не выплачивали зарплату.

Воображение враз обнищавших россиян в те времена особенно мучительно терзал образ богатого, благополучного Запада. Он манил, возмущал, властвовал над нами! Но почитайте, что писали в 1996 году ведущие сотрудники немецкого журнала “Шпигель” Ганс-Петер Мартин и Харальд Шуманн: “Цены акций и корпоративные доходы поднимаются двузначными скачками, тогда как заработная плата рабочих и служащих падает. В то же время параллельно с дефицитами национальных бюджетов растет уровень безработицы”. Приведя ряд впечатляющих примеров, авторы с горечью подводили итог: “От граждан непрерывно требуют жертв, в то время как бюрократы из системы страхования на случай болезни, экономисты, эксперты и министры наперебой жалуются, что немцы (тем более австрийцы) работают слишком мало, зарабатывают слишком много, слишком часто болеют и имеют слишком много отпусков. Им вторят журналисты газет и телевидения, утверждающие, что западное общество с его высоким уровнем запросов сталкивается с необходимостью самоограничения, типичного для азиатского общества, что государство всеобщего благоденствия “стало угрозой нашему будущему” или что “неизбежно усиление социального неравенства” (М а р т и н Г.-П., Ш у м а н н К. Западня глобализации. Атака на процветание и демократию. Пер. с нем. М., 2001).

Болезни “старой Европы”, не выдерживающей конкуренции c Paх Americanа? Раскроем книгу американского экономиста Лестера Туроу: “К концу 1994 года реальные заработки вернулись к уровню конца 50-х гг. Если нынешние тенденции продолжатся, то в конце столетия реальные заработки будут ниже, чем в 1950 г. Полстолетия не принесло никакого выигрыша в реальном заработке рядовому рабочему. Такого в Америке никогда не было” (Т у р о у Л. Будущее капитализма. Пер. с англ. Новосибирск, 1999). Впрочем, кое-кто из американцев все-таки оказался в выигрыше! “К началу 90-х гг., – отмечает Тypoy, – доля богатства, принадлежащая одному верхнему проценту населения (более 40%), по существу удвоилась по сравнению с серединой 70-х гг. И вернулась к той, что была в конце 20-х гг., до введения прогрессивного налогообложения”.

Америка оказалась отброшенной даже не на полвека назад, а чуть ли не на столетие – ко временам, когда еще не был создан механизм перераспределения доходов (прогрессивное налогообложение) и отсутствовала система социальной защиты. Фактически страна откатилась к эпохе “дикого капитализма”. Правда, не столь стремительно, как Россия – тут мы и впрямь догнали и перегнали Америку. Экономист констатирует: “…Возникает общество, где “все достается победителю”.

Между прочим, тенденция не изменилась и в наши дни. Нынешним летом влиятельная “Нью-Йорк таймс” опубликовала статью Пола Кругмана с выразительным заголовком “Экономика растет не для всех”. “…Даже если исключить прирост капитала за счет роста фондового рынка, – пишет Кругман, ссылаясь на сведения крупнейших американских экономистов Томаса Пикетти и Эммануэля Саеца, – реальные доходы 1 процента богатейших американцев в 2004 году увеличились на 12,5 процента, а остальных граждан – лишь на 1,5 процента”*.

Газета продолжает: “Данные раскрывают еще две тайны. Рост экономики не затронул не только бедный и нижний средний класс, но и верхние слои среднего класса… Еще одно откровение – хорошее образование не гарантировало выгод от экономического роста. Существует устойчивый миф, упорно распространяемый такими экономистами, как председатель экономического совета при президенте США Эдвард Лейзер, гласящий, что усугубляющееся неравенство в США – следствие расширяющегося разрыва между образованными и необразованными людьми (выделено мною. – А. К. – Та же социал-дарвинистская мифология активно насаждается в России). Данные свидетельствуют о том, что в 2004 году доходы людей с высшим образованием сократились” (“The New York Times” – “Известия”. 24.07.2006).

Разумеется, такие кардинальные перемены не могли быть следствием лишь о д н о г о события, даже столь значительного, как крушение СССР. Хотя тот же Туроу не без яда замечает: “Теперь, без политической угрозы социализма или экономической угрозы сильных профсоюзов, эффективная заработная плата, может быть, уже не нужна”.

Но дело не только в устранении конкурента в лице социализма. Другим решающим фактором стало стремительное наступление глобализации. Впрочем, взаимосвязь здесь очевидна: СССР был своего рода “удерживающим” на пути мирового капитала, и с его гибелью процесс глобализации опасно ускорился. “Настоящий ураган” – названа одна из глав книги Мартина и Шуманна. Авторы умело передают динамику происходящего: “Глобальным борцовским броском новый Интернационал капитала переворачивает с ног на голову целые страны и социальные порядки. На одном фронте он сообразно с текущей обстановкой угрожает уйти совсем, добиваясь таким образом массированных снижений налогов, а также субсидий… или бесплатного предоставления инфраструктуры. Если это не срабатывает, зачастую может помочь налоговое планирование по широко известной, отлаженной схеме: доходы показываются только в тех странах, где уровень налогообложения действительно низок. По всему миру владельцы капиталов и состояний вносят все меньший и меньший вклад в финансирование затрат на общественные нужды”.

Не только коллективы отдельных предприятий, но и народы оказались не в состоянии противостоять давлению оперирующего по всему миру капитала. Перебрасывая средства из страны в страну, он получил беспрецедентную возможность навязывать свои условия. “Сорок пять марок в час за квалифицированный труд? – Мартин и Шуманн моделируют типичный диалог работодателя и работника. – Слишком дорого: британцы работают менее чем за половину этой суммы, а чехи – за одну десятую”. Авторы иллюстрируют этот воображаемый разговор конкретным примером: “В таких ситуациях почти всегда имеет место откровенный шантаж. Так, например, на предприятии компании – изготовителя отопительных котлов Viessmann в Касселе, которое считается высокоэффективным, имея годовой оборот в 1,7 миллиарда марок при штате в 6500 работников, руководству оказалось достаточно объявить, что следующая серия водогрейных котлов будет производиться в Чехии. После этого 96 процентов рабочих и служащих без возражений согласились работать три сверхурочных часа в неделю без дополнительной оплаты, лишь бы не был закрыт ни один цех в Германии”.

Вот почему в 90-х забастовки стали экзотикой. Кого напугает забастовкой тот, кто вынужден в ы п р а ш и в а т ь работу?

Еще один метод глобализаторов – импорт рабочей силы. Кстати, им широко пользуются российские толстосумы. С чего бы, как вы думаете, в печати активно проталкивается идея о необходимости завоза в Россию о д н о г о м и л л и о н а мигрантов е ж е г о д н о? Неужто уже некому работать на наших не слишком загруженных заказами предприятиях? Конечно, демографический спад, но не настолько же… Коренным жителям не так-то просто устроиться на работу – почитайте объявления: требования сверхжесткие, причем зачастую взаимоисключающие (молодость и наличие стажа работы по специальности). А мигрантов берут охотно, потому что они готовы вкалывать за гроши. Кроме того, поскольку большинство из них – нелегалы, предприниматели, не платя социальные налоги, экономят ещё 55 процентов.

В середине 90-х я донимал лидеров КПРФ примером польской “Солидарности”. “Посмотрите, – говорил я, – Валенса перевернул Польшу, используя л о к а л ь н у ю точку опоры. Возглавив рабочий комитет на родной судоверфи, он поднял на борьбу сначала Гданьск, а затем и всю страну. Почему бы не воспользоваться этим рецептом, организовав забастовку, скажем, на ЗИЛе?”

Мои собеседники грустно качали головой: да на ЗИЛе одна лимита! Стоит заикнуться – и человек вылетает не только с работы – из общежития. Жить негде и не на что. Да они на всё пойдут, чтобы уцепиться за место…

Самым страшным последствием 90-х стал с о ц и а л ь н ы й р е г р е с с. Общество зримо деградировало. Да что там – оно раскололось, расщепилось на атомы. Если в начале десятилетия люди проявляли чудеса солидарности: получая нищенскую зарплату, отказывались от прибавки, которую им обещали в случае сокращения штатов, то уже в середине 90-х многотысячные коллективы равнодушно наблюдали, как собственники выгоняют сотрудников ц е х а м и – только бы не меня!

О последней новинке новорусских менеджеров со смесью отвращения и восхищения рассказывает корреспондент лондонской “Файнэншл таймс”: “По мере того, как конкуренция в российском бизнесе набирает обороты, работодатели все чаще прибегают к так называемым “стрессовым собеседованиям”, призванным помочь им выбрать наиболее подходящего работника. Менеджеры по кадрам кричат на кандидатов, обливают их водой, оскорбляют и задают вопросы интимного характера”.

Социальные психологи растолковывают: “Ничто… не помогает раскрыть человека так, как если плеснуть ему в лицо стакан воды. Если претендент на должность проявляет в ответ агрессивность, считается, что у него сильный характер и лидерские качества. Если такое оскорбительное действие не провоцирует реакции, то кандидат считается подходящим для босса, нуждающегося в послушном работнике, чьи амбиции ему не будут угрожать” (“Файнэншл таймс”. 3.07.2000. Цит. по: Inopressa.ru).

О чувствах испытуемого не говорят и не думают. Честь и просто человеческое самоуважение можно не принимать в расчет – как во времена крепостного права.

И глубже, всеохватнее процесс! Он захватил к у л ь т у р у – от высокой до бытовой. На благополучном (относительно, как мы могли убедиться) Западе на смену неброско одетым хиппи пришли расфранчённые яппи. Богатства перестали стесняться, его подчеркивают. Золото и драгоценные камни – вместо доступной каждому бижутерии. Шелк и шерсть заняли место нейлона и акрила. Песцовые манто выгодно подчеркнули достоинства тех, кто мог позволить себе нечто подороже, чем шубка из синтетического меха.

В России – стране-новичке на мировом рынке – нововведения довели до абсурда. Машины, одежда, интерьеры квартир и загородных домов должны были быть не просто дорогими – самыми дорогими и супермодными. С. Кургинян уверял, что на Кутузовском проспекте до недавнего времени висела растяжка: “Выбрось свой шестисотый “мерс”, теперь есть тачка покруче”.

Те, кто не выдерживал этой гонки за роскошью, утрачивали социальный статус. О тех, кто не мог позволить себе ничего, кроме скромного жизнеобеспечения (еда и одежда), – а это и сегодня 80 процентов жителей страны! – нечего и говорить.

И вот за этих-то “лишенцев” принялись “мастера культуры”! Не только представители “второй древнейшей”, но и мэтры, еще в советские времена произведенные в лауреаты и народные, с пренебрежением отзывались о народе – “совки”. При этом имелось в виду отнюдь не былое членство в КПСС (тут мэтры дали бы фору любому слесарю или инженеру). И даже не идеологическая ориентация (если бы все “совки” были убежденными сторонниками коммунистов, президента РФ звали бы не Владимир Владимирович, а Геннадий Андреевич). Понятие “совок” обозначало прежде всего с о ц и а л ь н о е положение – поношенную одежду и пр., а уж затем “устарелое” мировоззрение.

“Совка” изображали патологическим завистником, агрессивным, опасным для более “продвинутых”, а главное, более обеспеченных граждан. Синонимом “совка” стала собачья кличка “Шариков” (между прочим, это заимствование у Булгакова – свидетельство не просто тенденциозного, но и п о в е р х н о с т н о г о прочтения классики. Для Булгакова и людей его круга “Шариков” – собирательный образ п о б е д и т е л е й, а не п о б е ж д е н н ы х. В 1917 году столичные острословы именовали Советы солдатских депутатов “советами собачьих депутатов”*. Конечно, зло и несправедливо, но, по крайней мере, не подло).

Но проблема заключалась не только в поверхностном прочтении текстов. На самом деле постсоветская культура (именно постсоветская – представленная на всех каналах ТВ, на международных симпозиумах и мировых сценах, а не русская культура конца XX века, отброшенная на обочину) о с о з н а н н о р а з о р в а л а связь с отечественной классикой. Корыстно оставив за собой роль “хранительницы” бесценного наследия.

Как-то даже неловко повторять трюизм о том, что русская культура была неизменно на стороне “униженных и оскорбленных”. И не просто сочувственно изображала их, но была их голосом, выразительницей мыслей и устремлений. Свой завораживающе пластичный и мощный язык она щедро предоставила “маленькому человеку”, какому-нибудь Самсону Вырину или Акакию Акакиевичу, чтобы он мог рассказать о себе. С присущей ей совестливостью она к о м п е н с и р о в а л а социальную несправедливость, которая не позволяла реальному чиновнику четырнадцатого класса, а тем более человеку из простонародья, свободно чувствовать себя в культурной среде.

К слову, раз уж зашла речь, как бы ни относиться к советской власти, она заслуживает исторической благодарности за то, что устранила эту несправедливость и избавила человека из народа от сознания с о ц и о к у л ь т у р н о й в т о р о с о р т н о с т и. А ведь оно мучило не только многие поколения “рядовых” выходцев из деревни, но и лучших крестьянских поэтов, вплоть до 20-х годов XX века. Вспомним хотя бы скоморошью эскападу Николая Клюева, с неприязненным любопытством запечатленную талантливым поэтом-аристократом Георгием Ивановым, до конца дней в эмиграции вздыхавшим о “золотой осени крепостного права”: “Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером “Отель де Франс”… Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке и читал Гейне в подлиннике.

– Маракую малость по-бусурманскому, – заметил он на мой удивленный (как характерен этот удивленный взгляд аристократа на читающего по-немецки мужика! – А. К.) взгляд. – Маракую малость.

……………………………………..

– Да что ж это я, – взволновался он, – дорогого гостя как принимаю. Садись, сокол, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, – он подмигнул, – если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.

Я не торопился.

– Нy вот и ладно, ну вот и чудесно. Сейчас обряжусь…

– Зачем же вам переодеваться?

– Что ты, что ты – разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку – я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке:

– Ну вот – так-то лучше!

– Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят.

– В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно…” (И в а н о в Г. Из литературного наследия. М., 1996).

Ничего подобного нет у лучшего поэта из советской деревни – Николая Рубцова. Да, он мучительно переживал неустроенность и непризнанность, – но это удел всех поэтов, в том числе из дворянства (наиболее яркий и симпатичный пример – Аполлон Григорьев). Однако его творчество начисто свободно от социокультурных комплексов. Он не видел ничего экстраординарного в стремлении “книжку Тютчева и Фета продолжить книжкою Рубцова”.

И вот на новом витке исторического развития элита отказывает миллионам “совков” в праве на причастность к культуре, на присутствие в ней. “Осовремененное” прочтение “Собачьего сердца” – наглядный пример. Понимаю, это – карикатура, но где же сочувственно выписанные образы простых людей, характерные – повторю – для русского искусства? Припомните хотя бы один в нынешнем россиянском кинематографе, в глянцевых книжках. Никого, голо!

Но “простонародье” не только изгоняют из культуры. Его л и ш а ю т я з ы к а на бытовом, элементарном уровне. С грубой, я бы даже сказал – наглой наглядностью это проявляется в конструировании иноязычного сленга для избранных. Все эти “дискурсы” у интеллектуалов, “фьючерсы” у бизнесменов, “сомелье” у гурманов и “дайвинг” у богатеньких бездельников создают н а м е р е н н о з а м к н у т у ю языковую среду, агрессивно отторгающую “социально чуждых”. Любопытно, что наряду с иноязычными заимствованиями эту среду формирует назойливое использование матерной лексики – выразительный штрих, характеризующий современную российскую элиту.

Тем, кто сочтет мои размышления плодом излишней мнительности, советую ознакомиться с газетной полемикой по поводу робких усилий депутатов Государственной думы внести хотя бы некоторую нормативность в языковой беспредел. Вот где обнаруживаются и чудовищная подозрительность (якобы обществу хотят навязать пресловутые “мокроступы”), и далеко идущие политические параллели (вроде бы за изгнание англицизмов в Иране взялся Ахмадинежад), и попросту неприкрытая злоба. И все это у кондовых тружеников пера, отродясь не проявлявших интереса к “вопросам языкознания”. Очевидно, что у сугубо научной, на первый взгляд, проблемы имеется актуальнейшая политическая подоплека.

Но п о х и щ е н и е я з ы к а не ограничивается изменением словарного состава. Те же СМИ пристрастно пересматривают ценностно-смысловые установки языка. Все, выношенное народом как выражение его понимания жизни, добра и зла, должного и запретного, подвергается неявной, но жесткой цензуре. Часто ли вы видите в печати слова “правда”, “справедливость”, “равенство”, “солидарность”, “социальная защита”? Да и само слово “народ” сплошь и рядом подменяется “населением”, а то и “электоратом”.

Погруженные в соответствующую языковую практику массы теряют возможность выразить свое недовольство, боль, свои требования. Они говорят о справедливости, а пресса и социальные верхи обвиняют их в “зависти”. Пробуют заикнуться о своих правах, а им наклеивают ярлык “экстремистов”. Пытаются уберечь от публичного разврата детей – “ретрограды”. Тревожатся о судьбе Родины – “национал-патриоты” и даже “фашисты”. У нас о т о б р а л и с л о в а, поставили под подозрение их смыслы, объявили опасным вековой опыт, в этих смыслах воплощенный. Лишили возможности говорить о себе и быть услышанными.

Это тем более легко проделать с народом а т о м и з и р о в а н н ы м. Простейший пример: большинство из нас с трудом дотягивает до очередной получки. Однако правительство и СМИ наперебой рапортуют об увеличении некой с р е д н е й зарплаты. И у человека возникает ощущение, что все богатые, только он один беден. И он замыкается в себе, переживает свою бедность как позорную болезнь. Боится признаться в ней. И уж, конечно, он не откликнется на призыв ославленных той же прессой левых активистов выйти на демонстрацию протеста.

Проблема похищения языка – не сугубо российская. Это наиболее драматичное следствие той ситуации, в которой оказался весь мир на рубеже веков. Французский философ Ален Бросса с горечью констатирует: “Плебей лишен слова”. Бросса разворачивает пугающую картину: “…Всегда имеется это невыговариваемое своеобычного опыта людей, опыта плебса в бесконечно разнообразных воплощениях, которому свойственно постоянно терпеть неудачу в том, чтобы быть услышанным в качестве узаконенной единичности, найти свое место в поле человеческого многообразия, сделать себя зримым и приемлемым в виде позиции. Есть этот плебс, чьим свойством будет либо неумение “членораздельно изложить”, либо неумение заставить себя слушать, либо упорство в том, чтобы скорее кричать, вопить, осыпать проклятиями, чем связно рассуждать, либо, наконец, вынужденно говорить заимствованными словами – всегда испытывая затруднения с языком” (Б р о с с а А. Невыговариваемое. В сб.: Мир в войне: победители/побежденные. Пер. с фр. М., 2003).

Бросса ссылается и на работы других мыслителей по той же тематике. Как видим, на Западе проблема остро ощущается и активно обсуждается.

Но если крупные социальные группы и целые народы лишить не только права на справедливый учет их интересов, но даже возможности выговорить жалобу, протест, мечту, это рано или поздно приведет к взрыву. Не случайно статья Бросса опубликована в сборнике, основной темой которого стали события 11 сентября 2001 года. Эту трагедию французские интеллектуалы рассматривают как з а к о– н о м е р н ы й, хотя, конечно же, “нигилистический” ответ на социальную и национальную несправедливость, воплотившуюся в образе Америки.

Показательно: в предисловии к сборнику его составитель Мишель Сюриа обращается к теме “конца Истории”, затронутой нами в разговоре о ситуации 90-x годов. Не сдерживая сарказма, Сюриа пишет: “Больше нет конфликтов… Нет конфликтов, потому что больше нет истории; нет Истории, потому что больше нет политик. Нет политик, потому что повсюду восторжествовала “единственно возможная политика”, политика капитала, политика рынка”.

Но, как это всегда случается в жизни, не подчиняющейся ни произволу силы, ни диктату броских формулировок, то, что представлялось “концом истории”, стало н а ч а л о м нового этапа развития. Да, Америка использовала 11 сентября для расширения своего контроля над миром. Однако именно подготовка иракской кампании, замешенной на слишком очевидной лжи, породила мощную антивоенную волну, в е р н у в ш у ю м а с с ы на арену истории. И если в предыдущее десятилетие западные интеллектуалы высказывали сомнения в том, а существует ли вообще общественная сила, которую, по традиции, именуют “массами” (Ж. Бодрийар), то уже в 2002-2003 годах они могли лицезреть эту “фикцию” на площадях европейских столиц. Миллионные протесты, которые мы наблюдаем сейчас, – это вершина (или, быть может, только промежуточная точка) процесса, начавшегося четыре года назад.

Наиболее проницательные аналитики уже сигнализируют о к а р д и н а л ь н о й с м е н е п р и о р и т е т о в. Самый значимый из таких сигналов – статья Збигнева Бжезинского, появившаяся в начале года в американской прессе и сразу же перепечатанная в России. “Соединенным Штатам следует взглянуть в глаза новой и чрезвычайно важной реальности, – предупреждает патриарх американской политики. – в мире происходит беспрецедентное по масштабу и интенсивности пробуждение политической активности” (“Независимая газета”. 17.02.2006).

Казалось бы, заокеанская элита должна только радоваться – не кто иной, как президент США только что объявил главной целью американской политики “продвижение демократии по всему миру”. Но Бжезинскому нет дела до демагогии официального Вашингтона. Он пишет о р е а л ь н ы х, а не декларируемых интересах Соединенных Штатов, а потому прямо указывает, что рост политической активности масс является г л а в н о й у г р о з о й американскому господству: “Основная проблема нашего времени – не терроризм, а всеобщее ожесточение, связанное с происходящим в мире пробуждением политической активности, носящей массовый и разрушительный характер… Энергия возбужденных масс преодолевает границы и бросает вызов ныне существующим государствам и всей мировой иерархии во главе с США”.

Со старческой подозрительностью Бжезинский видит в происходящем результат молодежного бунтарства: “…Демографическую революцию… можно сравнить с политической бомбой замедленного действия… Быстрый рост числа людей моложе 25 лет в странах “третьего мира” означает выход на политическую арену огромной массы встревоженных юношей и девушек. Их умы взволнованы доносящимися издалека звуками и образами, которые лишь усиливают их недовольство в отношении окружающей действительности. Их протестные настроения способны трансформироваться в “революционный меч”, поднятый среди десятков миллионов студентов, обучающихся в вузах развивающихся стран и в большей или меньшей степени интеллектуально развитых. Выходцы в основном из низших, социально незащищенных слоев среднего класса, эти миллионы студентов, воодушевленных сознанием социальной несправедливости, – не кто иные, как затаившиеся революционеры”.

Можно было бы поспорить со столь очевидной г е р о н т о л о г и ч е с к о й о д н о с т о р о н н о с т ь ю концепции. А пожалуй, и посочувствовать Бжезинскому: пытаться противостоять молодому напору с охранительных позиций бесперспективно.