Текст книги "Никто не умрет"
Автор книги: Наиль Измайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
4
– Все готовы? – спросила Лилька, обводя палату суровым взглядом.
Девчонки одновременно кивнули, точно их за нос дернули. Ильсияр не кивнула, она сосредоточенно смотрела перед собой. На меня Лилька внимания не обращала, но я, как порядочный, сидел тихо и не ржал. Мое дело маленькое – я на хату выставился и теперь должен наслаждаться халявным зрелищем. Зрелище ожидалось то ли глупое, то ли никакое вообще – но все равно интересней потолка, который я выучил наизусть – и сам потолок, и форму пятен света, падающего из коридора.
Пиковую даму придумала Лилька. Вернее, не придумала, а услышала от какой-то своей старшей родственницы. Водится, короче, в ДРКБ такой вот то ли призрак, то ли дух. Бродит никем не видимый по коридорам и палатам. Но его может увидеть группа храбрых ребят, если соберется поздно вечером в палате с зеркалом, скажет нужные слова – и не будет ржать при этом. Если заржет – всем худо будет.
– А если не заржет? – спросил, конечно, я.
Лилька двинула круглым плечом и раздраженно сказала:
– Тогда придет.
– И?
– И все, – отрезала она.
– Не, что будет-то? – не унимался я. – Она вам что, выписку сделает, или сокровища подарит, или арию споет, про это, про три карты?
– Какую арию? – спросила Камилла, отвлекшись от вафли.
– О господи, – сказал я.
И подумал: да пусть. Что мне, жалко, что ли? Хотя зачем это все, я так и не понял. Ну зачем?
Да не зачем, а отчего. От скуки. Тоскливо девчонкам, все каникулы в больничке провалялись. Еда невкусная, уколы больнючие, спать все время заставляют, интернет кусочками и развлечений минус ноль. А одноклассницы все по курортам, базам отдыха да просто по улицам сайгачат. Вот встретятся они после каникул, начнут хвастаться – а Лилька что сможет рассказать?
А теперь, пожалуй, сможет. По-любому. Первая часть рассказа уже есть: как мы, короче, с девками решили Пиковую даму вызвать, а в наших палатах, короче, дуры нашлись, стали орать, что не разрешат, а там пацан был один, короче, Наиль, так себе, с ушами, но ничего – и мы к нему ломанулись, он один в палате. Ну и дальше, короче…
Сейчас будет дальше. Понятно, что ничего не будет, но сам процесс подготовки Лилька выстроила так, что на семь потрясающих рассказов хватит. Даже мне интересно было. Я слышал про такую дурь, Леха что-то рассказывал, и Ренатик – как вечером все вызывали Пиковую даму, или Кровавую Мэри, или Пьяного ежика, или Матерного гномика. Последний вызывался самым простым способом, мы его время от времени до сих пор в беседах использовали – чтобы, как сказал бы папа, указать на неуместность дальнейшего присутствия собеседника. Гномик, правда, не приходил, а собеседник за такие слова мог и в пятак вписать, но когда это удерживало кого-нибудь от красивого выступления.
А серьезную подготовку я видел впервые. Этими вещами в лагерях занимаются и в больницах – от нечего делать. А я в лагерях и не был, если сборы от секции не считать, но там ни поспать, ни пожрать времени не оставалось, а с тенями полагалось драться, а не почтительно бояться их. И в больничках раньше не лежал. Я ж здоровый. Ну, гайморит хронический, но он не в счет, если не собираешься из носа кусочек выдергивать. Я не собирался. В самый первый раз меня положить хотели, когда температура за тридцать девять поднялась, так я велел обломиться. Дома пострадаю. Крику было – ой, но выстоял. И мама сказала, что пусть дома, все равно она тогда с Дилькой еще сидела. Вот с тех пор я и обходился домашним режимом. Пока остальные Пиковых дам вызывали, балбесы. Ну и ладно, мне не жалко. Ни палаты, ни простынь, ни зеркала, висевшего возле двери.
Когда девчонки сняли зеркало с гвоздя и потащили простыни с кроватей, я малость напрягся. Решил, что они готовят обстановочку как на похоронах – там принято зеркала завешивать, я у соседей видел в прошлом году, когда Фирдавис-бабай умер. Оказалось, нет. Девчонки просто обернулись в простыни, как малютки-привидения из Вазастана. Кому-то простыней не досталось, они сунулись ко мне, увидели фигу, выпятили подбородки и злобно отступили, чтобы отобрать добычу у подружек поудачливей да помельче. Лилька шикнула, народ успокоился, почти беззвучно сдвинул три кровати вокруг тумбочки и расселся наблюдать. Лилька сосредоточенно мазюкала по зеркалу бурой помадой. У кого стырила, интересно, подумал я сочувственно: зеркало было небольшим, с Лилькино лицо – ну или с два моих, – а рисунок она задумала явно развесистый и подробный. Сейчас увидим – а пока лучше такую занятую специалистку не отвлекать. Без меня есть кому отвлечь.
– Может, лучше Сладкоежку? – пискнула белобрысая конопатая Настька, единственная на этаже, что странно.
На нее шикнули. Мне стало совсем смешно. Сладкоежку. Вот балбесы. Во-первых, Сладкоежка здесь уже была – Камилла как раз весь матрас крошками засыпала, не забыть бы наехать, чтобы собрала. Вовторых, не знаете вы настоящих страхов, молодежь.
А знали бы – так не подумали бы вызывать. Вот я знаю, например, подумал я и вкратце, без подробностей, представил себе, кого бы вызывал – и как бы вся детвора хором поседела. И аж хихикнул.
Настька не унималась:
– А может, Песочного человека или Матершинника?
– Будете орать, Матершинник сам придет, – пообещала Лилька, хмуро полюбовалась на зеркало и поставила его на тумбочку.
Девчонки ринулись смотреть – с треском лбов и оханьем. Я дождался, пока все насладятся и отпадут от зрелища, вытянул шею и нормально все разглядел в щель между белыми спинами. Сперва не сообразил, что это за поля для крестиков-ноликов. Еще и мелькавшие отражения здорово сбивали. Потом понял: Лилька кривовато, но похоже нарисовала лестницу – в боковой проекции, или как уж это называется.
– А чего семь ступеней-то? – разочарованно спросила Настька.
– А сколько надо? – поинтересовалась Лилька с раздражением.
– Ну, десять.
– Десять не влезет, – отрезала Лилька, но опять взяла зеркало, прицельно всмотрелась и потянулась к рисунку чем-то белым.
– Не надо, – сказал я резко и неожиданно для себя.
Все вздрогнули. Лилька обернулась и объяснила, нервно улыбаясь:
– Наильчик, я же не простыней, а салфеткой, вот, смотри.
– Не надо десять.
– Почему? – удивилась Лилька.
Я дернул плечом, потому что сам не знал почему, и веско повторил:
– Не надо десять, я сказал. Семь нормально.
– Тогда надо не помадой, а кровью, мне говорили, – вредным голосом сообщила Настька.
– Не надо кровь, – сказал я еще резче.
– Да у меня вот, я сегодня стукнулась, об батарейку прямо, могу прямо расцарапать, – торопливо заговорила мелкая девчонка, имени которой я не знал. Ее-то кто спрашивал.
У меня в глазах потемнело, голову и горло стиснул кто-то сильный и игривый, и я, стараясь не орать, повторил сквозь зубы:
– Не надо кровь, я сказал.
Девчонки затихли, глядя на меня, и поспешно отвернулись. Я обнаружил, что сижу в позе обезьяны, готовой к прыжку, со скрипом и усилием расслабился, расцепил зубы и сказал:
– Нельзя так, девчонки. Это же кровь.
Девчонки постарше переглянулись и, кажется, хихикнули, дуры. Лилька забурчала, но зеркало поставила, раздраженно отобрала очередную вафлю у Камиллы, а на злобно шепчущую Настьку цыкнула. Правильно. Пусть помнят, под чьей крышей сидят.
Я отошел от нечаянного психа и, чтобы разрядить обстановку, спросил:
– А дальше что? Все за руки и хором «Пиковая дама, появись», да?
Лилька посмотрела на меня презрительно и сказала:
– Короче, давай я буду объяснять, а остальные слушать, а?
– О-о, – протянул я и откинулся на подушку.
И кажется, задремал. Не Лильку же слушать. Да и день был сегодня нервный, организм, видать, переутомился, вот и соскакивал в офлайн-режим.
Заметный кусок действия я заспал. Голову унесло быстрой водой, на поверхности почти неуловимо мелькали картинки: я бреду в тапках по холоду, мама плачет, папа сияет, дед стонет, врач ругается, из шприца струйка салютиком вверх, спичка ширкнула, яркий свет наезжает на голову и полосами ползет вниз, как изрезанный белый войлок, и сразу темно и шепот, девчонки свет выключили и бормочут что-то, дурочки, синяя фигурка прошла и остановилась, вглядываясь, пахнет свечкой, Дилька распахнула рот, оттуда выпал треугольный кусок, как из ледяного арбуза, не хочу больше, а вода бежит, играя бликами, за которыми почти не видны ребра багровой лестницы, и алое пятно, зацепившееся за ступеньку, мутно шевелится, лишь иногда взыгрывая на поверхности красным лоскутом. Красным рукавом. Красной кофты.
Я распахнул глаза, силой, дуром, вздохом удерживая себя от вопля, вскакивания и набивания кому-нибудь чего-нибудь. Удержался, молодец, даже сетка не скрипнула.
В палате было темно, но пучок девчонок золотисто подсвечивался изнутри, и вместе со слабым сиянием к потолку поднималось бормотание. Ну правильно, свечку зажгли и талдычат: «Пиковая дама, появись. Пиковая дама, появись. Пик…»
– Стирается! – громко прошептал кто-то и ликующе запел почти вслух: – Пиковая да!..
По палате метнулся порыв ветра, вспыхнул свет, и по ушам ударил страшный громовой голос:
– Пиковая нет!
Я сам чуть не завопил, честно говоря. А девки взвизгнули, конечно, густо так, но коротко – и бросились было врассыпную, но запутались в простынях и кроватях.
Тетя Таня, стоявшая в двери, понаблюдала за открывшимися красотами с очень серьезным видом, подождала, пока последняя из хора, Настька, раскроет глаза и более-менее успокоится, и сказала:
– Так. Ну-ка, все привидения, быстро порядок наводим и по койкам пошли. А то сейчас сама вам такую Пиковую даму изображу – до лета на животах лежать будете.
Пока девки собирались, двигали кровати, сикось-накось накидывали простыни, прятали огарок тонкой желтой свечки, обтирали зеркало и бочком протискивались в коридор мимо тети Тани, тетя Таня упорно смотрела на меня. А я, не вынимая затекших уже рук из-под головы, упорно смотрел в потолок – в точку над умывальником. Во-первых, мне было смешно. Во-вторых, дремотно. В-третьих, иначе я не удержался бы от разглядывания фигурки за шкафом.
За шкафом была девчонка в синей олимпийке поверх коричневого сатинового халатика, отлично сливавшегося с полировкой шкафа. Моих лет или постарше – хотя кто их, дылд, сейчас разберет. Как и когда она умудрилась там спрятаться, я не понял. Сам еле ее заметил краем глаза, да и то потому, что она знак подала: потихоньку приложила ладонь ко рту. То ли просила не сдавать, то ли воздушный поцелуй послала, дура. Но я сроду никого не сдавал.
Я не заметил ее среди остальных девчонок – да там поди заметь, такая толпа ввалилась. Синяя олимпийка подсказывала, что это может быть наблюдательница, которая следила за моими кривыми шатаниями по коридору. Сейчас все выясним – зачем следила, чего хочет, что за прятки устроила.
Ничего я не выяснил.
Когда Лилька повесила оттертое зеркало на место, закусила трофейную вафлю и, не глядя на меня, последней вышла в коридор, тетя Таня, которой на сей раз пришлось посторониться, отвела наконец свинцовый взор, которым упиралась в меня, как палкой, пообещала: «Завтра побеседуем, спи пока», щелкнула выключателем и стукнула дверью.
Я закрыл глаза, чтобы поскорее привыкнуть к наплывающей темноте, дождался, пока стихнут шаги с хлопками дверей и этаж накроет ватно-марлевая тишина, и спросил:
– Ну и чего хотела, красавица?
Не спросил на самом-то деле – на губы мне легла теплая ладонь. Девчонка уже стояла возле меня – а я и не услышал ничего и только теперь почуял запах, сенной почему-то. Духи, что ли, такие, подумал я, стараясь перекричать мыслями сорвавшееся сердце, которое заколотилось оглушительно и везде.
Темнота оказалась глухая, перед глазами плыли неровные пятна. И голова была как сэндвич – снизу мои ладони, сверху ее, между – ликующий ужас. Я заворочался, чтобы освободить руки, встряхнуть голову, прикрыться, наконец, а то растопырился вдруг, стыдоба, – и чуть не провалился под тихий скрип пружин. Она села рядом со мной. Вернее, не села и не рядом.
Ты что, хотел спросить я в панике, не трогай там – и тут почувствовал, что сам уже накрыл руками, и лбом, и грудью, и всем остальным, и это совсем страшно – и счастливо.
Кожа у нее была как теплая вода.
Что было потом, я не помню. А что помню, не скажу.
5
Солнышко слепило, искрилось и раздергивалось, как гармошка из лампочек. Это веселило и почему-то пугало. Было за этим сиянием что-то, как в играх, знаете – прожектор не светит сам по себе. Он светит, чтобы кто-то за прожектором вас рассмотрел и прицелился. Я это знал. Но тут ведь была не игра, а жизнь и даже что-то лучше жизни. Я летел на месте, слегка растопырившись, так, чтобы спина постанывала в ожидании работы, и, тихо радуясь лихому ветру вокруг и внутри, вприщур разглядывал лучистое почкование в небе и предвкушал, как я сейчас оттолкнусь, вознесусь и стану частью этого света и счастья.
Ветер толкнул меня в поясницу, прогибая с легким треском, точно бойцовский лук, составной, клеенный из дерева, рога и сухожилий, стрела пробивает волка на расстоянии одного оклика, а солнышко было выше. Они думают, я им маленький, ничего не умею и не могу. Я выдохнул со снисходительной усмешкой, мощно выпрыгнул без разбега, оттолкнулся ногой от взявшегося внезапно дерева, другой – от мелькнувшей под ногами крыши, сияние надвинулось рывком, рушась на меня полыхающим забором, а я влипал в него, как магнитик, наброшенный на холодильник, и за миг до счастливой вспышки по мне огненной чертой от пяток до загривка прошла лютая радость – и…
– Так, молодая гвардия, просыпаемся быстренько.
Как битой по мячу: брык – и башкой в песок. В подушку.
Я дернулся, разлепляя глаза, и судорожно уцепился за что получилось. Мир продолжал слепить и плыть в сторону. К горлу подступило. Я глотнул и быстро продышался – резким запахом спирта и лекарств.
– Ты чего одетый-то? – недовольно спросила тетя Таня. – Давай просыпайся скорей, у меня и без тебя дел полно.
Она стояла перед кроватью со шприцем наготове. В шприце была бесцветная жидкость – ура, хоть не витамины с утра.
Я и в самом деле полусидел одетый на нерасправленной постели. Всю ночь, видимо, – вот спина и ныла. И голова гудела так. Но что-то было ночью хорошее.
Прекрасное.
– Просыпаемся-а-а, – пропела тетя Таня нетерпеливо с незнакомым акцентом, и я впрямь проснулся.
Забормотал что-то, поспешно сполз вниз по подушке, перевернулся, слабо охнув, и трясущейся отчего-то рукой открыл место под укол.
– Так. Расслабься. Расслабься, говорю, что устроил тут выступление культуристов? Ну смотри, больно будет.
Боли я почти не почувствовал, а слезы брызнули будто сами по себе. Я напряженно вспоминал, что же хорошее было ночью. Сон, что ли? Полет, солнце, ручей, свечка, Лилька с девками, лестница на зеркале, мягкие руки, она.
Я дернулся. Тетя Таня отшатнулась и сказала с возмущением:
– Поосторожней немножко. Иглу чуть не сломал. Что тебя как током дрючит с утра?
Я сел, поморщившись, и быстро огляделся. Палата была пустой, за шкафом никто не прятался.
– Теть Тань, – сказал я, соображая. – А где…
– Потерял что? – спросила она, сворачиваясь и направляясь к двери.
Я захлопнул рот и пожал плечами.
Тетя Таня тоже пожала плечами и вышла.
Я посидел еще несколько секунд, вскочил, охнув и с трудом не сыграв носом в линолеум, и принялся осматриваться. Осматривать было почти нечего – тумбочки, пустой шкаф да кровати, разве что заправлены небрежно почему-то. А, правильно, девки вчера не парились, накинули быстренько да разбежались. На одной из тумбочек пара обгоревших спичек и толстенькое пятнышко желтоватого воска. На моей тумбочке пусто, и под кроватью пусто, а кровать разворошена, ясное дело, но в пределах порядочного. Мы аккуратные, подумал я, вспомнил, стряхнул морозную волну, ударившую по коже вверх и вниз, и обнаружил, что вот со мной, с частью одежды, не все в порядке. Надо привести, остро понял я, подошел к раковине и привел, опасливо косясь на дверь. Успел и оттереться, и почти обсохнуть как раз к моменту, когда заорали: «На завтрак!»
Через две секунды я был у входа в раздатку. Не то чтобы укол не болел или там есть так сильно хотелось. Вообще не хотелось, честно говоря. Пустота какая-то внутри тянула и подсасывала, но я подозревал, что едой такое не завалить. А вот увижу ее – пустота и заполнится. Хоть лицо рассмотрю, а то стыд какой-то, вспомнить и нечего. Вернее, есть чего и есть чем, хоть перед глазами темнота. Мужчины, говорят же, любят именно глазами. Чего мне, темноту любить теперь, что ли?
И что я, люблю, что ли? Как этот, не знаю, страдалец из сопливой книжки?
Дурдом, подумал я, небрежно боченясь плечом в стенку, чтобы никто не подумал, будто я чего-то конкретно дожидаюсь, – ну и недосохшие пятна чтобы не рассмотрел.
Сперва, как всегда, прошла тетя Марина с подносиком, за ней – мелкие пацаны из третьей палаты. Они решили вступить со мной в важную заговорщицкую беседу про Пиковую даму с ночным шухером и даже попытались предъявить мне, а чего это их никто на шоу не позвал. Я их шуганул, рассвирепел и шуганул еще раз. Пацаны обиделись и угрюмо замаршировали в раздатку, чудом обогнув тетю Марину – она выворачивала в коридор с подносиком, на котором антифизическим образом удерживались елочки наполненных тарелок, стаканов и баночек.
Наконец появились девчонки. В неправильном строю. Обычно-то впереди важно вышагивала Лилька, вокруг которой, как утята при мамаше, вертелась всякая мелочь, а Ильсияшка красиво шла в стороне, задумчиво поглядывая по сторонам. Теперь мелочь прицельно маршировала впереди, за Камиллой топала мрачная Лилька, а Ильсияшка замыкала стадо. По сторонам она не смотрела, а поигрывала молнией на воротнике олимпийки. Зрелище было почему-то чарующим. Кадык прищемишь, дура, сурово подумал я, вспомнил, что кадыков у девчонок в результате страшного генетического сбоя и божьего попущения не бывает, и велел себе не отвлекаться. Пропустил мимо соплюшек, которые, поравнявшись со мной, присмирели и оборвали щебетание, и шагнул навстречу Лильке.
– Привет зачарованным.
Лилька посмотрела на меня зверем и попыталась обойти.
– Не понял, – сказал я. – Я тебя обидел чем или что? Чего не здороваешься-то.
Лилька, кажется, смутилась, оглянулась на Ильсияшку, так и игравшую замочком поодаль, и жалобно прошептала:
– Нам знаешь как влетело. Главное, со всех сторон, типа, мы не знаю что сделали. И не уймутся: сами не лечитесь, другим не даете, нервы дергаете, на прокапывание вас надо. Задолбали, блин.
– Я, что ли, виноват? Я, наоборот, как герой, хату предоставил и вообще.
Лилька кивнула со вздохом.
– А ты как хотела, – сообщил я, хитро переходя к основному пункту повестки. – Это ж больница тебе, лечебное учреждение, тут нос отрежут и фамилии не спросят. Кто наезжает-то?
– Да все. Танька, Виталь Денисыч, тетя Марина вон тоже устроила, нашлась, понимаешь…
– Ну, живы же все, никого не выгнали, в школу не сообщат.
Лилька уставилась на меня и испуганно спросила:
– А что, могут и в школу?..
– О господи. Ага, скажут: цинично играла в это самое, отдельно взятую карту. Совсем уж не истери. Я спрашиваю, не выгнали никого?
Лилька помотала головой, которая явно была занята перевариванием ужасов, связанных с больничным стуком в школу.
– А эта где, еще одна? – спросил я так небрежно, что половину букв не выговорил.
Лилька уставилась на меня, как жаба на повидло.
– Ну, такая, постарше тебя, дохлая, в халатике, и еще трикошка у нее синяя, с олимпийкой, – сказал я и торопливо соврал: – Ей вчера, по ходу, худо было, а сейчас нету, вот я и подумал…
– Ильсияр, что ли? Да вон же она стоит, – удивилась Лилька и повернулась показать.
Я ж ей слепой, или тупой, или все сразу. Все сразу, кстати. Ильсияшка рассеянно посмотрела на меня и вернулась к сосредоточенному вжиканию. Олимпийка у нее была синей, как и штаны. И халатик у нее тоже есть. Не коричневый, правда, – но, может, я вчера не в себе был. Фу, пошляк, подумал я самодовольно и осадил себя уже всерьез: фу, фу, я сказал. Уж красотку я бы ни с кем перепутать не смог. Или смог?
Я уставился на Ильсияшку. Она снова взглянула на меня, мельком улыбнулась, завжикала молнией, но поняла, что я так и пялюсь. Подняла брови и вопросительно посмотрела в ответ.
И как это понимать, интересно? Лилька, между прочим, тоже таращилась, но хоть по этому поводу сомнения меня не терзали. И впрямь болею. Я отвел взгляд, уперся в блестящий замочек и шею, очень белую, поспешно отвел взгляд еще раз, откашлялся, собираясь сказать что-нибудь спасительно смешное, но не успел. Синее плечо Ильсияшки пошло бугорком. Я испуганно моргнул, не сообразив, что это не плечо и не выскочивший вдруг из шва пучок ниток. Просто в конце коридора мелькнуло что-то того же цвета, что и костюм Ильсияр.
Не что-то, вернее, а кто-то.
– Щас, – сказал я и быстро пошел туда. За спиной, кажется, хмыкнули, но это как раз пофиг. Да и все пофиг – потому что я не успел.
Не было никого в конце коридора. Я сунулся на лестничную площадку, послушал, посмотрел сквозь перила вверх-вниз и вернулся в отделение. Потоптался там, убедился, что в противоположном конце все рассосались, и юркнул в комнату сестры-хозяйки. Дверь была приоткрытой.
Я громко кашлянул, осматриваясь. Кладовка была пустой – в смысле, народу не было, вещей-то было полно, побольше, чем в прошлый раз.
Я на всякий случай заглянул в шкафы, прошелся вдоль стены, раскачивая висящие на стене куртки, и у окна замер. Там опять висела моя куртка. И под ней лежали остальные вещи: штаны, кофта, шапка и футболка, все аккуратно сложенное поверх кроссовок.
Как я их в прошлый раз не заметил. Или их не было в прошлый раз? Точно, не было, тетя Таня же кроссовки мне в РКБ отдельно притаскивала. Кто-то попозже комплект сформировал, но трусы спер. Да подавись ты ими.
Но был, был какой-то прошлый раз, когда я так зашел – а меня ждет моя вещь. Я потер лоб и нос, отгоняя неожиданный запах сена и чего-то едко-гадкого до слез, и огляделся, чтобы понять, откуда так прет. Запах ушел. Послушный какой. Надо взять на вооружение это потирание носа. И одежду тоже взять надо. Мало ли.
Я взял одежду и побрел в палату, все еще пытаясь вспомнить что-то – что-то дико важное. Народ то ли засел завтракать прямо в раздатке, то ли разбежался по палатам с удивительной скоростью. Коридор был пуст, одна тетя Таня стояла, грозная такая. Вывернулась из холла со столом и смотрела на меня сурово. Чего ей надо-то опять.
– Измайлов, – сказала она. – Подойди-ка сюда.
А сама развернулась, ушла к столу и воссела там, типа директор. Штатив для капельницы торчал рядом с ней, как знамя трансформеров.
Я остановился и посмотрел на нее.
– Чего встал, подойди-подойди.
– Так я подошел, вы здесь стояли, когда звали, – сказал я, начиная закипать.
Что она себе думает, промывательниц начальник? Напугать хочет? Тогда пусть нормально пугает, а то я подготовиться не успеваю.
– Измайлов, подойди, – сказала тетя Таня гораздо громче и стукнула по столу карандашом, который взяла зачем-то.
Я подошел, но не потому, что испугался.
– Ты, Измайлов, окончательно страх потерял, что ли?
Тут мне смешно стало. Смешно, и все. Как я мог потерять страх, если я его нашел по-настоящему сравнительно недавно и был этому совершенно не рад. И тут здрасьте, такие наезды.
– Ты чего заулыбался? – ласково спросила тетя Таня. – Тебе неприятности нужны, настоящие?
Я перестал улыбаться, подумал и спросил:
– Тетя Таня, вы меня сейчас о каких-то опасностях предупредить хотите или просто пугаете?
Она откинулась на спинку стула и воскликнула:
– На него посмотрите, а?
Я огляделся, заподозрив, что вокруг незаметно собралась толпа зрителей, которая почему-то смотрит мимо меня. Не было никого. А тетя Таня продолжала:
– Мало того что нарушает все подряд, герой, понимаешь, так еще и дурачком прикидывается!
Я чего-то растерялся и разозлился, а поэтому заговорил сквозь зубы, чтобы слова прошли сквозь распирающую щеки ненависть и глупые встречные слова:
– Слушайте, когда я дурачком прикидывался? Чего вы наезжаете-то? Вы же лечить должны, а не обзываться и не пугать.
– Должны мы ему! Это ты нам должен, миленький мой.
– Да? – удивился я.
– Да! Должен как раз лечиться, слушаться, вести себя нормально. А ты что делаешь?
– А что я делаю?
– Слушай, Измайлов, не нарывайся. Ты зачем одежду взял?
– Так моя же одежда.
– Мало ли что твоя. Ты в больнице лежишь, изволь болеть. Я больше за тобой по всей территории бегать не буду. Чего киваешь?
– Не бегайте.
– Измайлов. Измайлов. Не нарывайся.
– Да чего «не нарывайся», где я нарываюсь-то? – заорал я и орал что-то еще, уже почти не соображая и не сдерживаясь.
Пацана нашла, тоже мне. Я себе и другим пацанам пацан, а ей я человек, мужчина, и на меня наскакивать не надо, отскакивать придется, и, может, на копчик и с хрустом.
Я перевел дыхание и обнаружил, что тетя Таня встает с торжествующей улыбкой – такой, будто я подбородок открыл, а у нее как раз рука в замахе.
– Ты не взрослый и не здоровый, мальчик мой, – пропела она. – Ты больной, психически. Орешь тут, буянишь. Сейчас тебя феназепамом обколют, в психиатрическое переведут – и там вот права качать будешь.
– Не переведут, – сказал я, отступая. В психиатрическое мне было никак нельзя. Мама с папой расстроятся, да и вообще. – Сама в дурку ложись, не докажешь ничего.
– Я-то? – Она искренне рассмеялась. – Я-то докажу. Да и чего доказывать – вон камера все снимает, там весь твой диагноз пишется.
В углу под потолком и впрямь висела камера, чуть побольше вебки. Я перевел взгляд на тетю Таню. Она торжествующе улыбалась. Как победивший враг. А я успокоился. Нет, не так. Не успокоился, а точно в холодную ванну резко сел – она холодная, а кожа и кровь закипела, и мир стал шире и четче.
Я бросил одежду на пол и шагнул к столу. Тетя Таня отшатнулась. Я, не обратив на нее внимания, подхватил штатив капельницы, в два шага унес его в угол, прислонил к стене, сделал еще два шага – уже по штативу, не знал, что так умею, дотянулся до камеры, сдернул ее одним движением, провода только щелкнули, съехал на пол, едва не выворачиваясь из тапок, но ступая в свои следы – их не было, но я-то помнил, как шел, – вернул штатив на место и сказал тете Тане, которая все еще смотрела в угол, поднеся зачем-то руки ко рту:
– Больше не пишется.
Поднял одежду, сунул добычу в карман и пошел в палату. Надо было переодеться и уйти, пока и впрямь санитары с уколами не набежали.
