Текст книги "Никто не умрет"
Автор книги: Наиль Измайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
На двадцать раз меня не хватило бы, синонимы кончились, когда мама всхлипнула последний раз, хлопнула меня влажной ладонью по башке, обозвала балбесом и пошла за новыми салфетками. Теперь она управилась гораздо быстрее. Скомкала салфетки, рванула к двери, чуть не сшибла меня с ног, попутно чмокнула в щеку, серьезно сказав: «Спасибо, сынок», лихо, в два грохочущих движения, управилась с мусоркой и вышла в коридор, не взглянув в зеркало.
Папа с däw ätiоказались рядом, через дверь. Кроме них, в палате тоже никого не было – похоже, клетчатые дедки сползлись к телику именно отсюда. А папа с däw ätiлежали так, словно и ползать не умели, – одинаково скорчившись, прикрыв рукой голову и почти целиком накрывшись простыней. Но когда мы вошли, папа заворочался, попытался рассмотреть нас, не поднимая головы, и, наверное, увидел, потому что резко сел, засиял и потянулся к нам обеими руками. Голова у него была выбрита, в ряду зубов чернела большая дырка. Куда зубы-то делись, растерянно подумал я и споткнулся об эту мысль, но папа сиял и тянулся, так что я поскорее подошел и обнял его. Папа был уже не мокрым и не горячим, и пахло от него мылом и лекарствами. Но худой страшно – остро тор чали лопатки, а ладони казались неправдоподобно крупными, как лопаты на тонком черенке.
Обниматься папа никогда не любил. Сейчас тоже. Он быстро отстранился, но перед этим на секунду замер, уткнувшись колючей головой мне в шею. Я не хотел, но скосился на папину макушку. На темени был кривой заросший рубец, похожий на перечеркнутый смайлик.
Папа мягко оттолкнул меня и теперь с восторгом рассматривал. Он был в робе типа моей, поношенной и черной, но тоже гигантской. Видимо, нормальные размеры в принципе не шьются. А если шьются, выдаются великанам. Чтобы нам не так обидно было. Шея и запястья у папы выглядели тоненькими, и он казался почти ребенком. Стареньким таким, с лучистыми глазами и лучистыми морщинами на все лицо.
Папа похлопал ладошкой по кровати и попытался выбраться из-под простыни мимо мамы – она уже подошла и рассеянно гладила его по лысине. Мама сказала: «Сиди-сиди». Я заметил, что папа без штанов, отвернулся, не глядя поправил простыню и бодро спросил:
– Забрили, да, пап? Как ты, нормально?
Раздался неприятный звук. Я вздрогнул, мама тоже, хотя оба сообразили, что это дед скулит, сжав седую голову. А папа не обратил внимания. Он опять засиял и сделал губами так, будто пытался выдуть пузырь из жвачки. Пузыря не вышло, папа вдохнул и сделал так же еще, неловко засмеялся и замычал, с досадой хлопая ладонью по колену. Вдруг закивал, задрал голову и показал кулак с оттопыренным большим пальцем. Торжественно так.
Он говорить не может, понял я с ужасом. Онемел. И оглох тоже, что ли? Нет вроде. А немые только мычать могут?
Мысли бренчали у меня в башке медью в забытой копилке, а я, покосившись на маму, которая снова застыла с пальцами на скомканных губах, уже громко и весело вещал. Что-то. Про то, какой папа прикольный и хитрый, с работы сбежал и под одеялом прячется, а еще и замаскировался на всю голову, можно на рыбалку удрать или, наоборот, явиться на работу и сюрприз устроить всем, кто не узнает, а не узнает никто…
Я запнулся, набирая воздух для следующей серии, – в поединке, в том числе словесном, надо работать сериями. Но папа успел первым. Он скривил лицо и сказал:
– Ха!
Смеется, неуверенно решил я и посмотрел на маму. Она отвернулась. Но раз хакать так может, значит не немой? Папа задергал руками, чтобы я не отворачивался, скривился еще сильнее, выставил напряженные ладони перед собой и довольно четко произнес:
– Ха-ува ю?
По-собачьи наклонил голову, прислушался к эху, которого и в помине не было, для верности ткнул в мою сторону сведенными пальцами и повторил:
– Ю.
Я наконец сообразил. Ох как мне полегчало, когда я сообразил.
– Fine, thank you. But you, dad,как уж это, how are you feeling? [10]10
Хорошо, спасибо. Ты-то, пап… как себя чувствуешь? (англ.)
[Закрыть]– спросил я, стараясь, чтобы улыбка не помешала говорить громко и отчетливо.
– Ныт су гуд ха пасыб… пасыббыу, быт ыттс оу-ки, [11]11
Бывает и лучше, но нормально (искаж. англ.).
[Закрыть] – ответил папа, запнувшись, но почти разборчиво.
Это бред, говорить с родным отцом на языке, который оба почти не знаем. Ладно, для простых вещей нам слов хватит, ими и обойдемся пока. Простые вещи и есть главные.
Мама смотрела на нас распахнутыми глазами, и они сверкали – слезами и надеждой.
– Наиль, – громко прошептала она, – ты понимаешь, что он говорит?
– Ayeah, sure, [12]12
Ага, конечно (англ.).
[Закрыть]– сказал я по-рэперски, развеселившись.
Папа закивал и повторил. Вернее, не повторил.
– Ä ye, şul, – сказал он. – Şulay şul. [13]13
Да, так. Именно так (тат.).
[Закрыть]
– Ä stägfirulla, [14]14
Господи, прости (араб.).
[Закрыть] – сообщила мама каменным тоном.
Папа закивал еще чаще, как собачка с автомобильной панельки после резкого торможения, и быстро-быстро заговорил по-татарски, запинаясь на самых простых словах, зато запросто выговаривая длинные. Ничего не понимаю, говорил он, голова то болит, то улетает, и вот здесь – он показал на сердце – то пусто, то давит, а сказать ничего не могу, чушь какая-то получается, как у пьяного, ну вы сами видели, сынок, сынок, ты как, что за синяки у тебя, я убью всех, кто тебя обидел, вот немного в себя приду, встану и убью. Никто не обидел, пап, ты что, отвечал я, это тренировка все, Ильдарик шнуровкой попал. Вот Ильдарика и убью, говорил папа, прямо с размаха как шибану, подскочивши, это ты меня плохо знаешь еще.
А я папу хорошо знал на самом-то деле и про татарский папин тоже знал – что он как правописание у Винни-Пуха, хороший, но хромает. Папино выражение, естественно. И сроду он так быстро и бегло не говорил, да еще с деепричастными оборотами, хотя на них половина татарских выражений построена: мы говорим не «передай», например, а «взяв, дай».
И маме скажи, чтобы не плакала, слезы режут лицо, а лицо моей женщины подобно небесному сиянию, продолжил папа, и слова его становились короче и колючей. И мои тоже, когда я говорил, что довольно слез и слов, отец, пора вставать и делать.
И тут застонал däw äti– не скуляще, как раньше, а низко и коротко. Позвал. Сейчас, дед, сказал я, взял обеими руками отцову ладонь, подержал и, чуть поклонившись, отпустил. Отец уже не дергался, не кивал и не улыбался. Он смотрел на меня спокойно и почти строго – а глаза сияли. Как раньше.
– Наиль, – сказала мама жалобно, но я поднял руку, показывая, что сейчас-сейчас, подошел к däw ätiи опустился на колено.
Он так и лежал, накрыв голову рукой, но я видел, что дед слышит и ждет. Что говорить, я не знал. Сказалось само, словами, которые сам я никогда не слышал и понимал каждое слово только после того, как произносил его:
– Tünlä yorup kündüz sevnür, kiçigdä evlänip ulğadu sevnür. [15]15
Идущий ночью отдохнет днем, заведший семью молодым взрослеет в радости (др.-тюрк.).
[Закрыть]
Däw ätiснял ладонь с виска, потянулся и, не открывая глаз, вяло потрепал меня по лохмам. И, кажется, улыбнулся. В уголке век у него сверкнуло и начало набухать.
Я сделал вид, что заинтересовался чем-то в окне. Нельзя смотреть, как мужчины плачут.
– Наиль, – повторила мама. – Наиль, ты почему… Ты откуда все это знаешь?
Я встал, подошел к маме и объяснил, рассматривая папу, торжественно и важно устраивающегося на подушке:
– Мам, ну мы ж сколько татарский учим. Выучил.
– Так нельзя выучить. И потом, это не татарский.
Я открыл рот, а врач открыл дверь. Невысокий рыжеватый дядька в белом халате, молодой такой, вошел, уставился на нас и сказал неприятным тоном:
– Ага. Это что за делегация? Ну-ка брысь.
– Борис Иванович, вы знаете… – начала мама.
– Измайлова, ну вы же разумная женщина, я же вам все объяснил – ну зачем обострять-то на ровном?..
Врач замолчал, переводя взгляд с папы на däw ätiи обратно. Быстро подошел к папе и наклонился, разглядывая его лицо – пристально и нагло, как игрушку какую-то. Папа улыбнулся – уже не по-детски, а тоже почти как раньше, иронически эдак, и пробормотал несколько тактов.
– Что-что? – спросил врач.
Папа похлопал его по рукаву и вроде подмигнул мне. Я-то разобрал, что папа строчку из любимой песенки сказал – «All in all is all we all are». [16]16
«В общем, это все, что мы собой представляем» (англ.).
[Закрыть]Глупость, а ему нравится.
– Ага, – сказал Борис Иванович и прошагал к däw äti.
Взял его руку, подержал и отпустил. Рука застыла в воздухе и аккуратно вернулась на седой висок.
– Ага, – повторил врач, уставившись куда-то себе на нос. Подумал, стремительно развернулся и спросил меня: – Тебя как зовут?
– Наиль это, мой сын, – торопливо сказала мама. Она все еще боялась, что нас будут ругать и наказывать. – Наиль, значит. Знаешь что, Наиль…
– Сволочь ты, Наиль, вот что! – рявкнула Гуляапа с порога.
3
– Мы тебе бубновый туз на спину нашьем, – пообещал Юсуп Баширович. – Знаешь, для чего? Я пожал плечами и предположил:
– Ну, видимо, всему отделению по карте на спину нашьете, а потом у всех кожу со спины срежете. Будет подарочная колода.
Юсуп Баширович моргнул, но тут же насупился еще страшнее. Да не очень меня все эти свирепости пугали. Перебор с ними сегодня. А пугаться и виноватиться я еще на стадии Гуля-апы устал. Не устанешь тут.
Как она орала. На меня так сроду не орали, даже мама. И тем более при маме не орали. Попробовали бы. Дольше трех секунд проба вряд ли протянется.
А тут мама сама чуть не заорала, кажется. Не заорала и у Гуля-апы громкость убавила в момент. Ну, как в момент, с поправкой на особенности женского голосового аппарата. За минуту где-то. Затем послушала клокотанье Гуля-апы, посмотрела на меня грустно так и с укоризной и сказала:
– Наиль, в самом деле. Ты что ж пропал так. Все же волновались.
Это, значит, зря я так пропал. Надо было по-другому пропасть. Навсегда, например.
Я понимал, конечно, что мама и Гуля-апа не в курсе, что им всего не объяснишь, да и не дай бог объяснять им такое. Все равно обидно стало. До слез почти. Я дохну на ходу, мучаюсь, спасаю всех, между прочим, а мог бы спокойненько на диванчике лежать, за компом сидеть – и меня все бы находили. И Гуляапа, и мама с папой, и Леха, и Марат-абый. Любой, кому надо меня найти зачем-то. Меня бы и не тронули, главное. А я вписался за вас за всех. А вы орете на меня. Все.
Обиднее всего было, что я и впрямь накосячил. Надо было Гуля-апе еще вчера позвонить. Хоть от медсестры, хоть мобильный на минутку у кого угодно попросить. Не пожалели бы, наверное. Мало ли что номера не знаю. Узнать – на раз-два. Тем более что у тети Лены ноутбук с интернетом в палате.
Не позвонил. И Гуля-апа меня искала почти два дня. Пришла вечером с голубцами к нам в квартиру, не нашла никого (в этом месте у меня в памяти что-то шелохнулось, но я не успел сообразить и быстро отвлекся), часа два просидела на скамейке у подъезда, набирая мой номер, вернулась все-таки домой, а к семи утра прибежала к нам – и снова никого не нашла. Дальше пошла классика – морги, больницы, все такое, только у нас про это всегда с шуточками говорили, а Гуля-апа – со слезами.
Стыдно было, чего там.
И пофиг мне стало на свои страдания, общие упреки и на врачей РКБ во главе с Борис Иванычем, которые выяснили, откуда я причапал, и устроили разнос с распилом на части. Еще от тети Тани влетело, которая за мной пришла с моими кроссовками, шапкой и каким-то одеялом. Конвоировала меня к нашему корпусу и пилила не останавливаясь. Именно что пилила: талдычила одно и то же, как ножовка звенит, зынь-зынь. Довела распиленного в трех местах, впихнула в палату, а я и зарасти толком не успел. До Юсупа Башировича с надфилем очередь дошла.
Дошла и ушла тут же. То ли я угадал про карты – во ужас-то, – то ли Юсуп Баширович решил, что ругать и воспитывать меня за прогулки по морозу бесперспективно – по крайней мере, пока я в таком состоянии. Заведенный, в смысле. А я заведенный, да.
Он коротко отчитал меня за то, что я толком про родителей не объяснил – как будто я не старался, – попугал всякими ужасами, связанными с прогулками без башки и босиком по мартовской стуже – как будто на улице не апрель уже почти, – пригрозил, что положит меня к малышам, чтобы они за мной последили нормально, – как будто я не знал, что у мелких мест свободных нет, – и велел лежать смирно – как будто я и сам не собирался поваляться немного. Колотило меня малость, и голова побаливала, как в начале гайморита.
Юсуп Баширович ушел, пообещав угрожающим таким тоном, что еще заглянет. Понятно: едва придумает, чем меня можно напугать. Флаг в руки. А я полежу, как было велено.
Долго лежать не вышло – чуть разморило, Юсуп Баширович вернулся и сказал: «Пойдем». Придумал, стало быть.
Я не стал спрашивать куда. Ничего это не изменит. Приведут – увижу.
Привели – увидел. Широкий кабинет с непрозрачным окном, у стены здоровая такая штука: толстенное кольцо с лепестками внутри, торцом к лепесткам слегка вогнутый лежак, на язык смахивает. Все такое белоснежное, что холодно, а на самом деле температура нормальная, комнатная.
Полная тетка в светло-зеленом халате внимательно меня осмотрела, вполголоса переговорила с Юсупом Башировичем и сказала мне:
– Ложись, головой вот сюда.
Я молча стряхнул тапки и лег.
– Дыши ровно, глаза закрой и не открывай, пока я не скажу. Понял? Я кивнул.
– Ты понял? – повторила тетка громче.
Я кивнул посильнее, аж затылком стукнулся. Юсуп Баширович, кажется, что-то зашептал, тетка недовольно буркнула в ответ. Щелкнула дверь, стало темнее, под затылком и лопатками зажужжало. Усыпляюще так. А я спать не хотел. Просто лениво было и расслабленно. Мимо лица медленно, успокаивающе поползли светлые полосы, ощутимые даже сквозь веки.
Меня везли мимо гигантских жалюзи, за которыми тепло лучился желтый свет, как в светофоре – приготовиться. А я уже готовый, осталось посолить и добавить майонез или кетчуп по вкусу. Между кетчупом и майонезом выбирал кто-то за моей спиной – я его почти видел самым краем глаза, как прядь отросших на виске волос, почти, почти.
Я разом, опаляюще понял, что светлые полосы – это не жалюзи, это пустота между плоской чернотой зрачков и пастей. Они тоже готовы, а я жду. Нет.
– Наиль! Наиль, что случилось? Лежи спокойно! – громыхнуло в ушах, и упала тьма.
Сердце колотилось, руки и ноги пылали. Я завертел головой и осторожно повел пальцами, пытаясь понять, где я и зачем, и тот же голос, громкий, но теперь узнаваемый, гаркнул:
– Наиль, замри, пожалуйста, уже все!
Зажужжало сильнее, у ног и живота вспыхнул свет, и лежак выполз из бочки, скрытой внутри толстого кольца, в которое, оказывается, меня успели впихнуть. Дверь распахнулась, Юсуп Баширович вбежал, стремительно меня общупал, велел сесть, взял за запястье и засыпал глупыми вопросами: как зовут, сколько пальцев, как себя чувствуешь, боишься ли темноты и замкнутых пространств.
– Простите, – пробормотал я. Было стыдно.
– При чем тут «простите»? – раздраженно сказал Юсуп Баширович, не отрываясь от часов. – Ты скажи, у тебя часто такие приступы страха бывают?
– Да нет вроде, – ответил я вяло.
Приступов страха у меня было немерено, и случались они, как правило, в темноте, но не из-за темноты. Объяснять связанные с этим тонкости, тем более врачам, я не собирался.
– Как следует… – завел было Юсуп Баширович, но динамик под потолком громко и очень спокойно сказал голосом толстой тетки:
– Юсуп Баширович, на секундочку. Срочно.
Юсуп Баширович оглянулся на непрозрачное окно, велел: «Сиди спокойно, я сейчас» – и вышел. Из динамика донеслось клацанье дверного замка, голос толстой тетки неспокойно начал: «Юсуп, смотри результаты, я такого сроду…» Динамик щелкнул и замолчал.
Я успел отдышаться, соскучиться, попытался вспомнить сон, накрывший меня внутри бочки, ничего не вспомнил, зыркнул в сторону окна и сел по-турецки, а ладони сунул под мышки. Озяб что-то.
Юсуп Баширович вернулся очень сосредоточенный и вместе с теткой, которая прятала руку за спиной. Юсуп Баширович сказал:
– Наиль, верх сними, пожалуйста.
– Опять укол, что ли? – тоскливо спросил я, заглядывая тетке за спину.
– Ну почему сразу укол? – заворковала тетка.
Юсуп Баширович бегло оглянулся на нее и твердо объяснил:
– Это контрастное вещество, Наиль, извини, без него невозможно. Надо повторить томографию, хотя…
Он замолчал и показал рукой, чтобы я снимал куртку. Я вздохнул и подчинился. Шприц был здоровенным, лекарства в нем было полно, и вводилось оно бесконечно долго. Зато в руку, а не в задницу – такое я терпел легко, тем более что сообразил отвернуться.
Меня заставили встать и на пару придирчиво осмотрели – ощупали руки, ноги, позвоночник, водили по ребрам холодными пальцами, отлепили марлевую повязку с дырки над лопаткой и в восемнадцатый раз интересовались откуда и зачем, да еще докопались на тему «А у тебя всегда болячки так быстро заживают?». Потом сказали, что в этот раз надо устроиться на лежаке без штанов. Я, вцепившись в поясок, буркнул, что у меня трусов нет. Юсуп Баширович объяснил, что это и хорошо, и заверил, что они выйдут и подсматривать не будут, – а ты, главное, пальцем вот сюда надави, если дурно станет. Когда это мне дурно было, уточнил я оскорбленно. В общем, если не по себе станет, сигналь, сказал Юсуп Баширович, нацепил мне на указательный палец здоровенную серую штуку, смесь наперстка с прищепкой, и вышел.
Я лег, дождался, пока погаснет свет, стащил штаны, огляделся напоследок, поеживаясь, закрыл глаза и поехал. Съездил без приключений: полосы перед глазами мелькали, жужжание доставало, но спать не хотелось, и никаких снов не было. Выехал, поспешно оделся, подвергся очередному двойному досмотру. Озадаченный Юсуп Баширович пошептался с озадаченной теткой – я разобрал отдельные слова: «глюк», «наводка от соматики», «целесообразен повтор». Мы попрощались с теткой, и Юсуп Баширович отвел меня в палату. По пути он несколько раз собирался о чем-то спросить, но так и не собрался. Довел меня до койки, приказал отдыхать и ушел. И тут же позвали на ужин.
На ужин была тощая рыба с толстым твердым хребтом, пюре и кефир. Рыбу я сглотнул в два приема, не почувствовав вкуса и едва успев выплюнуть пригоршню костей. Кефир уполовинил с трудом. Пюре даже попробовать не смог. Оно выглядело как резной наличник или старая расписная игрушка – вполне симпатичным, но совершенно несъедобным. И молоком не пахло.
Бабка-раздатчица посмотрела на меня странно, проворчала что-то про капризных детей, огляделась и ловко хлопнула мне на тарелку еще пару рыб. Я, не отрывая глаз, принялся выступать на тему «А вдруг кому-то не хватит», она больно щелкнула меня твердым пальцем по лбу и сказала: «Alıp aşa tiz genä». [17]17
Бери да ешь быстро (тат.).
[Закрыть]
Я взял да съел. Быстро, как велели. И естественно, всадил в горло кость, которую еле выбил тремя корками. От крупно разжеванных корок горло и ниже саднило, рыба была не ахти, а кефир кислющим. И все равно с ужина я ушел бодрым и почти веселым.
Это дело скоро поправили. Вечерняя порция уколов оказалась особенно больнючей – то ли совпало так, то ли тетя Таня, которая теперь была подчеркнуто молчаливой, решила воспитывать меня с противоположной стороны. Мне показалось, что уколы она ставила не обычными шприцами, а старинным трехгранным штыком. С зазубринами. И ушла молча, зато грохнув дверью. А я лежал еще какое-то время, промаргиваясь и ощущая, как горячий осьминог, влезший мне в бедро, вежливо распускает щупальца к пояснице и колену. Когда горячее онемение раскинулось совсем широко и стало невыносимым, я осторожно, кряхтя и замирая в глупых позах, встал и пошел разгуливаться.
Коридор, к счастью, был пустым, а то я в кого-нибудь впилился бы, верняк. Нога волоклась как лом, прямой и острый внизу: то скользила по полу, то цеплялась намертво. И боль то волнами ходила, то стукала по заднице, словно ребро подъездной двери. Надо было передохнуть, но это как-то западло – и я хромал дальше в сторону заката. Героический всадник в конце пафосного фильма. Старался не держаться за штаны – подумают, что обкакался, – но руку по-ковбойски нес рядом с поясницей, чтобы быстро и крепко схватиться. Типа захват боль удержит.
То ли это помогло, то ли привыкнуть успел, но к закату, полыхавшему в окне, которым кончался коридор, я вышел уже почти нормальной походочкой. Небрежно развернулся для обратного похода и споткнулся взглядом об особенно яркую полосу в багровом небе. И весь споткнулся. Лом с хрустом вывернулся и просадил поясницу. Я зашатался, тихо мыча и жмурясь, и понял, что сейчас грохнусь, причем, может быть, башкой в стекло или о батарею. Не вижу ни фига. По уму надо было присесть, чтобы высоту падения убрать, но поди сядь тут, когда вместо одной ноги лом, а вместо другой сопля. Еще по уму надо было глаза раскрыть, чтобы видеть, падаю ли я уже и куда, – с закрытыми глазами этого не ощущалось, карусель была вместо башки. Тогда все слезы увидят. Да и плевать.
Я открыл глаза, торопливо пожмурился, чтобы стряхнуть мокрую занавеску, и обнаружил, что не грохнулся, а довольно прочно стою спиной к окну и никто моих позорных кульбитов не наблюдает. Кроме темной фигурки в противоположном конце коридора. Разглядеть ее я не успел – фигурка развернулась и ушла на лестничную площадку, вспыхнув на мир. Девчонка или молодая тетка. В отделении у нас таких не было. Правда, одежда по казалась странно знакомой – синий спортивный костюм, старомодный такой, в обтяжку. Во дебил косоногий, костюмы у него знакомые, подумал я мрачно, осторожно сделал шаг, другой – и напоролся на бабу сек, которые толпой вывалились из шестой палаты.
Они чуть меня не сшибли – это теперь не самое сложное дело, – обогнули с разных сторон, хмуро поглядывая, и брызнули было куда-то по своим бабусьим делам. Но шагов через пять остановились и зашептались с дико таинственным видом. При этом косились на меня такой лютой украдкой, что я решил скрыться от греха. Но назад идти было глупо, да и не скроешься там, а вперед – некуда. Тощие девчонки – ну хорошо, три тощие, а одна квадратная – умудрились растянуться во всю ширину коридора, не обойти. Я качнулся вправо, влево – и они вместе со мной. Спецназ на демонстрации, елки зеленые. Мне стало смешно, поэтому я нахмурился и хмуро спросил:
– Ну?
– Наильчик, а Наильчик, – вкрадчиво начала Лилька, кудрявая щекастая мадама из второй, кажется, палаты.
Она была на пару лет помладше меня и на пару весовых категорий посерьезней. Розовые лосины на ней блестели и как только не лопались. Брр.
– Ну? – повторил я, хмурясь уже всерьез.
– Ты ведь один в палате, да ведь? – продолжила Лилька тем же тоном.
Я сказал:
– Мала́я, ты в уме? – и попытался пройти дальше.
Лилька вытаращилась возмущенно, остальные мамзели прыснули. То есть это они, наверное, думали, что прыснули, а на самом деле заржали.
Тут я резко от них устал – и ушел бы, опрокинув парочку, если бы понадобилось. Но тут вступила Ильсияшка – самая серьезная, да и симпотная, из всей компании. Некрупная, черноволосая и с отчаянно синими глазами. Она сказала тихо и ясно:
– Наиль, ты ведь не трус?
