Текст книги "Об Ахматовой"

Автор книги: Надежда Мандельштам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

2

После смерти О.М. отношения Натальи Евгеньевны с Н.Я. не прервались. Они постоянно переписывалась или перезванивались, несколько раз Н.Я. навещала Н.Е. Штемпель в Воронеже, но чаще всего они – обе учительницы – встречались в каникулярное время в Москве или на подмосковных дачах (в Тарусе, Верее, Кратове, Переделкине), куда к Н.Я. приезжала уже Наталья Евгеньевна.

Кроме подаренных О.М. блокнотов (получивших название «Наташина книга»), у Натальи Евгеньевны отложился довольно большой архив поэта: автографы стихов и эпиграмм, стихи, записанные Н.Я. на узких полосках ватмана, которые ей отдавал О.М. по мере написания, а также «Ода Сталину» (О.М. просил уничтожить ее, но она ее все-таки сохранила). После смерти Мандельштама Н.Я. передала Наташе на хранение подлинники всех писем О.М. к ней, а также второй список всех ненапечатанных стихов, включая воронежские. Всё это она сберегла, унеся из Воронежа накануне занятия города немцами, – погибли только письма к самой Н.Е. Штемпель – от О.М., от Н.Я., от С.Б. Рудакова.

После войны Наталья Евгеньевна продолжала хранить этот архив (за исключением 1948–1951 годов, когда он находился в Киеве у Маруси Ярцевой – близкой подруги Натальи Евгеньевны, которую она в свое время познакомила и с О.М., и с Н.Я.). Не позднее середины 1950-х годов Наталья Евгеньевна возвратила Н.Я. не только всё доверенное ей на хранение, но и то, что О.М. подарил лично ей (оставив себе только книги, надписанные О.М.137).

В Воронеже вокруг Штемпель образовался круг друзей и любителей русской поэзии, в который входили 3. Анчиполовский, А. Ботникова, Р. Герцог-Бородина, Н. и А. Буяновы, П. Загоровский, Д. Заславский, В. и Н. Гордины, Т. Турина, В. Исаянц, Р. Иткина, Л. Коськов, Ш. Кола, А. Крюков, А. Немировский, Е. Перкон, В. и Н. Свительские, А. Слуцкий, Л. Сохненко и др. Из разных городов к ней часто приезжали С. Лукьянченко (двоюродный брат), близкие друзья (М. Ярцева), а также те, кто был неравнодушен к творчеству Мандельштама (С. Богатырева, С. Василенко, В. Гыдов, А. Мец, Л. Мнухин, П. Нерлер, Ю. Фрейдин и др.). Кроме того, Наталья Евгеньевна была популярна и любима в московском кругу друзей Н.Я.: там расходились в копиях ее воспоминания, там демонстрировались и обсуждались сделанные ею вместе с В.Л. Гординым «альбом» и «слайдфильм» – сокращенные версии ее воспоминаний, любовно скомпонованные и проиллюстрированные фотографиями и слайдами В.Л. Гордина.

Наталья Евгеньевна, вместе с Василисой Шкловской, была, наверное, единственной, о ком Н.Я. в своей «Второй книге» отозвалась хорошо и только хорошо. Когда Н.Я. умерла, то именно ее попросили сказать первое поминальное слово о покойной.

Известность Наталье Евгеньевне принес выход в 1987 году ее воспоминаний об О.М.138, над которыми, по просьбе Н.Я. и А.И. Немировского, она работала долгие годы. Зимой 1988 года ее пригласили приехать в Москву и выступить на первом большом вечере памяти О.М. в Центральном доме литераторов, но она отказалась, потому что заболела ее соседка и не на кого было оставить дворовых кошек, которых ежедневно, в любую погоду и независимо от состояния здоровья, она кормила. Через несколько месяцев Н.Е. Штемпель сразил инсульт, и она умерла 28 июля 1988 года. Похоронили ее на Юго-Западном кладбище в Воронеже139.

В 1992 году тиражом 300 экземпляров вышел сборник воспоминаний Н.Е. Штемпель «Мандельштам в Воронеже», открывший собой серию «Записок Мандельштамовского общества».

3

Переписка Н.Я. с Натальей Штемпель – самая большая в настоящей книге. Правда, Н.Я. сохранила всего два письма от своей подруги – исключительно те, что, имея текстологическое значение, могли пригодиться при будущей работе по изданию наследия О.М. (остальные Н.Я., принципиально не хранившая писем, уничтожила). В то же время Наталья Евгеньевна сохранила сто сорок писем и телеграмм своей подруги, хотя и тут многого явно недостает140.

Лейтмотив всей переписки – это страстное и обоюдное желание встретиться, увидеться, попить на кухне чайку, поговорить.

Первые пять писем, датированные 1952 годом, пришли из Ульяновска. В них – рассказ о текущих событиях в жизни Н.Я. (лекции, диссертация, болезнь брата), шутки Н.Я. про «Наташку-дурашку» или про себя саму («Стала почти тихая. Совсем тихой, конечно, не способна стать»)141. Прорывается в них и общая воронежская тема – упоминание о воронежской профессорше, о желании перебраться в Воронеж или куда-нибудь поближе к нему и, главное, – сообщение о гибели Рудакова.

В письмах 1960–1962 годов – из Тарусы (до переезда в Псков) – та же самая текучка (поиски работы, новые книги, договоры о встречах). Но главное, как и в ульяновских письмах, – снова рассказ о Рудакове, но на сей раз – о его открывшемся (в письмах жене) маниакальном безумии, заключавшемся в убеждении, что лучшие мандельштамовские стихи написал или задумал он, Сергей Рудаков. Н.Я., как всегда, поставила точный социально-психологический диагноз: «Самый ужас в том, что всё это спекуляция на юридическом положении человека. На изоляции. На невозможности печататься. Ничего бы не было, если бы О.М. был известным человеком в Москве – кругом люди – все всё знают, видят, читают в журналах…»

На псковские полтора года (с осени 1962 по весну 1964 года) пришлось два десятка писем и как-то особенно много тем и событий для совместного переживания – солженицынская повесть и рассказы в «Новом мире», первый вечер Цветаевой в Москве, травля Бродского, хлопоты о комнате в Москве, усталость и болезни – свои, брата и А.А., радость от библиотечных находок Саши Морозова и огорчение от итога или от хода публикаций О.М. в периодике – в «Дне поэзии» или «Москве». Впервые возникает и Харджиев, и вообще тема подготовляемой им книги стихов О.М. в «Библиотеке поэта», – тема эта звучит то с легкой надеждой, то с полным отчаянием от неизвестности и безнадежности. Вместе с тем это не односторонние отношения и не односторонняя переписка: с не меньшим интересом и пониманием спрашивает Н.Я. и о тоске Наташи о покойной матери, и о ее новом друге – А.И. Немировском, о его семье.

Летом 1964 года Н.Я. прерывает череду скитаний и поселяется в Тарусе, – с тем чтобы еще через год с небольшим переехать в Москву, в собственную кооперативную квартиру. В этом году куда-то проваливается «Библиотека поэта», зато неожиданно всплывают хлопоты о параллельной книге О.М. в Воронеже и о публикации подборки стихов в «Подъеме». В письмах – отзвуки различных событий: находки валиков с голосом О.М., первый вечер О.М. в Москве (на мехмате МГУ 13 мая 1965 года), публикации стихов О.М. в алма-атинском «Просторе», смерть Фриды Вигдоровой. Немало и об Ахматовой – о встречах с ней, о радости Н.Я. по поводу ее итальянской и оксфордской поездок.

Летом 1965 года возникает и тема будущей квартиры – поначалу с недоверием и скепсисом, а потом с озабоченностью новосела. При этом записки становятся всё короче – из Н.Я., пользуясь ее выражением, «выходит усталость». Необходимость рассчитаться с долгами порождает и даже педалирует денежную тему: задержки с получением скромных вдовьих гонораров из алма-атинского и воронежского журнальчиков не на шутку сердят Н.Я., как если бы речь шла о состояниях.

Весной 1966 года в переписку властно вступает тема смерти А.А. и работы Н.Я. над книгой о ней: «Наташенька, голубчик!

Утешать не надо – утешений нет. С Анной Андреевной связана у меня вся жизнь, и трудно без нее».

А вот о книжке в «Библиотеке поэта» в это время – на удивление мало. Ее как бы заслонила забрезжившая на горизонте другая книга – «Разговор о Данте», – после многих проволочек вышедшая в мае 1967 года.

Перелом происходит в начале 1967 года, когда Н.Я. решает внести ясность в свои отношения с Н.Х., а главное – заполучить назад рукописи О.М. Разобрав заново обретенный архив и ознакомившись с результатами работы Н.Х., Н.Я. столкнулась с проблемами текстологии и интерпретации стихотворений О.М. Многое в решениях Николаши вызывало ее несогласие и возмущение.

И вот тут-то ей понадобились свидетельство и дружеская помощь Натальи Евгеньевны. В начале ноября 1967 года Н.Я. писала в Воронеж:

...

О ряде спорных вещей мне придется прибегнуть к вашему свидетельству. Первое: напишите на имя Ирины Михайловны Семенко то, что вы написали Диме <…>, а именно, что О.М. говорил о списках моей рукой.

Второе: напишите мне о своем разговоре по телефону с Харджиевым.

Третье: это будет относиться к порядку следования стихов и т. п. вещам. Мне изредка нужно будет ваше свидетельство, чтобы подкрепить мои заявления. Это относится не к этому изданию, а к будущему. Я сейчас сижу над текстологическим комментарием.

Чтобы всю чушь, которую наделал Харджиев, снять и убрать, надо дать серьезные объяснения…

Диме же, то есть Вадиму Борисову, Штемпель тоже написала – и тоже по просьбе Н.Я. – еще 25 июля 1967 года:

...

…Вам, очевидно, будет интересна такая деталь. Когда Надежда Яковлевна переписывала для меня стихи, Осип Эмильевич неоднократно говорил: «Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке моей рукописи». Действительно, большинство стихов сохранилось в записи Н.Я. Я часто видела, что только созданное стихотворение О.Э. диктовал Н.Я. Так что первые записи сделаны ее рукой. Н. Штемпель.142

При этом не следует думать, что написанное Натальей Евгеньевной было чуть ли не продиктовано Н.Я. В просьбе Н.Я. написать что-то похожее и Н.Х., собственно говоря, уже не было никакой необходимости, ибо Наташа сделала это еще семь лет тому назад – 27 марта 1960 года она (впрочем, и тогда – по просьбе Н.Я.) отправила Н.Х. следующее письмо:

...

Глубокоуважаемый Николай Иванович!

Мне стало известно о письме Сергея Борисовича Рудакова.

Не буду писать Вам о том впечатлении, которое на меня произвел этот бред. Но считаю своим долгом сообщить Вам нижеследующее.

Я познакомилась с Сергеем Борисовичем Рудаковым в феврале 1936 г. Мы очень часто встречались с ним вплоть до его отъезда из Воронежа, т. е. до июля 1936 г.

С.Б. мне постоянно и восторженно говорил об О.Э. Мандельштаме, читал его стихи, но познакомить меня с ним не хотел, больше того, пытался брать с меня обещание, что и после его отъезда из Воронежа я не буду стремиться познакомиться с О.Э. Мандельштамом. В августе 1936 г. (после отъезда Рудакова) я пошла к Мандельштаму. С этого времени я виделась с Осипом Эмильевичем и Надеждой Яковлевной почти ежедневно (после отъезда О.Э. и Н.Я. из Воронежа встречалась с ними в Москве, Савелово, Твери).

Зиму 1936 г. и 1937 г. (до самого отъезда из Воронежа) Осип Эмильевич очень много писал.

Я была свидетельницей необычайного творческого подъема, какого-то порыва, который длился без конца, торжества и победы вдохновения над всеми горестями и скудностью повседневной жизни, окружавшей поэта.

Стихи создавались на глазах.

Почти каждый день появлялись новые стихи.

Я помню всё до мельчайших подробностей, как будто это было вчера, помню эйдетически143, как говорят психологи.

Осип Эмильевич часто не ждал вечера, когда я могла зайти к ним, а приходил в лабораторию, где я работала, или в техникум, где преподавала, чтобы прочитать мне сейчас же свои новые стихи.

В отношении некоторых стихов я могла бы свидетельствовать, под каким конкретным впечатлением они создавались.

Осип Эмильевич очень щепетильно относился к датам своих стихов. На стихах, которые записывала Надежда Яковлевна, и на нескольких стихотворениях, переписанных мною, он всегда собственноручно ставил дату и букву В., т. е. Воронеж, поэтому очень просто ликвидировать рудаковский бред.

Можно точно сказать, какие стихи и сколько написано их было после отъезда Рудакова из Воронежа. Кроме того, у меня есть стихи С.Б. Рудакова, написанные им собственноручно (если нужно, я могу передать их Вам), и простое сравнение (даже не анализ) покажет, что стихи поэта Мандельштама и стихи Рудакова отличаются друг от друга, как небо от земли.

Если я могу быть Вам чем-то полезна, я к Вашим услугам. 27/111-60 г.

С уважением Н. Штемпель144

Тогда – в 1960-м – Н.Я. тоже защищалась от возможной угрозы – угрозы элементарного плагиата со стороны вдовы Рудакова. Харджиев тогда, как и Ахматова, был ее другом и союзником, а воронежская Наташа – основным свидетелем.

Теперь Н.Я. превентивно защищалась вновь – но на сей раз от самого Харджиева и угроз, связанных с «диктатурой» его редакторства.

Шестнадцатого ноября 1967 года, то есть в день отправки последнего письма Н.Х., она просила Н.Е. Штемпель:

...

Вот что я увидела в материалах (возвращенных) «Второй и третьей воронежской тетради» (т. е. от «гудка» и «щегла» до ваших стихов): две твердых бумажки – «Внутри горы» и «Эта область в темноводье» – и то и другое черновики, а у вас были беловики с датой

Осиной рукой. Обязательно напишите мне в письме о том, что вы мне говорили: про «плохой ватман» и как я писала, а Ося ставил дату. Как вы приходили и брали эти листочки по мере появления стихов. <…> Дальше. «Наташина книга» не вся – в ней отсутствует весь раздел «Первая воронежская тетрадь» (от Чернозема до гибели летчиков). У вас же это было? Вторая и третья тетради есть (от «Гудка» до «Наташи»).145

Наталья Евгеньевна отозвалась в начале декабря 1967 года и перечислила всё то, что сберегла в годы войны и передала Н.Я.:

...

Во-первых, несколько автографов: это – стихотворения, обращенные ко мне, «Чернозем» и некоторые эпиграммы, написанные обычно на дамских конвертиках с лиловым обрезом; во-вторых, блокноты стихотворений, написанных Вашей рукой, один из них с голубой обложкой, другие без обложки (помню, у одного – первых нескольких листков не было и виден корешок). В этих блокнотах были основные московские стихи и все три «Воронежские тетради»; в-третьих, стихи на отдельных листках, многие из них были написаны на узких листках плохого ватмана. Как сейчас помню, О.Э. подходил к столу и, наклонившись через Вас, прочитывал их и своей рукой ставил дату с заглавной буквой «В». Этих листков было довольно много, они накапливались по мере того, как О.Э. писал новые стихи в зиму и весну 1936-37 гг. Отвечаю на Ваш второй вопрос: называл ли О.Э. свои стихи «Стихи 30–37 г.»? Такого названия я никогда от него не слышала, да это и лишено здравого смысла. Почему О.Э. должен был закончить свое творчество в 1937 г.? Ведь он не собирался умирать. Когда я зимой приезжала к Вам в Калинин, О.Э. читал мне новые стихи 1938 г., одно из них о смертной казни. Стихи, написанные в Воронеже, он всегда называл «Воронежскими стихами».

В мандельштамовском архиве в Принстоне есть и еще одно свидетельство Штемпель, датированное 9 мая 1969 года:

...

Я слышала стихотворение «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» в двух разных вариантах. Осип Эмильевич мне говорил, что оно связано со стихотворением на смерть летчиков и написано вместе с ним в Воронеже, когда он жил на Проспекте Революции рядом с газетой «Коммуна». Мандельштам рассказывал, что он тогда же читал его ночью типографским наборщикам. Он считал, что это стихотворение предвестник «Неизвестного солдата», и в этой связи он мне его прочел зимой или весной 1937 года.

Н. Штемпель.

Эта записка, написанная, очевидно, также по просьбе Н.Я., приложена к сделанному А. А.Морозовым списку стихотворения «– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…» с датой: «23 апреля 1931 г.». В дате-то всё и дело, о чем говорит и помета Н.Я. под ней: «Дата ложная – стихи написаны в Воронеже в 35 году». Н.Я. настойчиво отстаивала этот тезис. Но прав в этом вопросе, как уже упоминалось, оказался всё же Н.Х.

4

.. Однажды Аверинцев рассказал мне, как поразил его звонок Н.Я., как-то буднично обронившей: «А завтра ко мне приезжает воронежская Наташа»146. Для Сергея Сергеевича же это прозвучало, как если бы было сообщено о приезде Лауры или Беатриче.

Интересно, но почти таким же было отношение к ней и самого Мандельштама147. Она не была Прекрасной Дамой, не была Музой и уж тем более не была «европеянкой нежной» – она была в точности такой, какой он ее обессмертил:

Есть женщины, сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать у них преступно,

И расставаться с ними непосильно…

В 1970-е годы, когда судьба свела и меня с Натальей Евгеньевной, она обладала всё той же аурой. Из всех знакомых мне людей, кого жизнь лично сталкивала с Осипом Эмильевичем, она была буквально единственной, чье посмертное отношение к поэту было беспримесно чистым, что вызывало у большинства остальных современников недоумение и неприятие. Они просто не понимали, как это можно рассказывать или писать о Мандельштаме вне силовых линий разных мнений и партий. Та же Эмма Григорьевна за глаза называла ее наивной дурочкой, а прочитав воспоминания, даже отчитала за какие-то ошибки и неточности, – на что Наталья Евгеньевна от души ее поблагодарила, сослалась на то, что она не литературовед, а свое отношение к Мандельштаму охарактеризовала так: «Просто было безумно жаль человека, стремилась помочь ему, облегчить это изгнание, скрасить хоть чем-нибудь»148.

Да, ей было безумно жаль живого страдающего человека, но еще она беззаветно любила русскую поэзию, и встреча с тем, кто в ее глазах и являлся олицетворением поэзии, была для нее, неверующего человека, поистине божественным подарком и источником радости и силы.

5

.. В один из моих приездов в Воронеж Наталья Евгеньевна подарила мне небольшую бумажную папку с тесемочками. В ней оказалась рукопись Н.Я. – сто сорок одна страница машинописи, без заглавия, напечатанные на пожелтевшей уже бумаге, на машинке с мелким кеглем.

Текст рукописи не был ни первой («Воспоминания»), ни второй из ее книг – это было что-то другое, промежуточное. Вчитавшись, я понял, что передо мной – первая редакция ее «Второй книги», а в сущности, третья – никому не известная – книга Н.Я.149 По содержанию, а главное, по тональности она довольно решительно отличалась от последней, несмотря на все текстуальные совпадения.

Названия, повторю, у книги не было, но сама книга была – и это была книга об Анне Ахматовой, смерть которой и заставила Н.Я. снова усесться за мемуары. Отсюда – и наше название настоящей книги:

«Об Ахматовой».

VI. Сквозь птичий глаз

.. Эти частные, но свойственные человеческому уму искажения и сдвиги распространялись в обществе, образуя то, что называется общественным мнением. Крайние типы этих искажений давали чувствительную легенду и подлую клевету, которые часто оставались закрепленные за человеком и после его смерти – в истории.

Н. Мандельштам

1

Весьма любопытно посмотреть, как соотносится публикуемая книга «Об Ахматовой» с двумя «каноническими» книгами Н.Я. – «Воспоминаниями» и «Второй книгой».

Текстуальная связь с первой из них хотя и прослеживается, но едва-едва – на уровне пунктирной переклички. Три из четырех таких случаев – отрывок про физиологию страха и про «шапочку-ушаночку», отрывки про «суррогатную поэзию» и с цитатой из «Немного географии» – не что иное, как бросающиеся в глаза повторы ахматовских фраз или строчек, уже встречавшихся в «Воспоминаниях». Четвертый случай – эпизод с Валентином Катаевым, еще при жизни О.М. говорившим, что никто, кроме него и его брата, уже не помнит Мандельштама. Интересно, что повторения эти не дословные, что свидетельствует об определенной независимости их «извлечения» из памяти. Да и контексты, в которых они появляются, – хотя и близкие, но не тождественные.

Соотнесенность ее текста со «Второй книгой» – совершенно иного рода: это уже не единичные, почти случайные, совпадения, а массовые наложения. Складывается впечатление, что чуть ли не половина камней и целых блоков от предыдущей постройки не разбросаны как попало, а аккуратно собраны и пущены на новое строительство.

Но на самом деле это не так. Текстуальные наложения и интрузии во «Вторую книгу» не добирают и до десяти процентов объема книги «Об Ахматовой». К тому же эти текстуальные совпадения далеки от принципа блочного строительства (вынул – вставил), – как правило, это основательно переработанный текст.

Если же снизить критерий соответствия (совпадение не текстов, а фабулы или мотивов), то степень переплетения, конечно же, сильно возрастет, поскольку большинство главок «Второй книги» действительно имеют в книге «Об Ахматовой» если не росток, то корешок.

Тем интереснее для нас эти десять процентов. С их помощью мы сможем лучше и четче понять «вектор» эволюции умонастроений Н.Я.

Сравнивая текстуальные совпадения, замечаешь, что практически каждый из фрагментов-«ростков», во-первых, основательно расширен и развернут во «Второй книге», а во-вторых, переиначен. Иная фраза развертывается в абзац, иной абзац – в страницу или даже главку, причем происходит это как за счет добавления массы фактических подробностей, так и за счет интерпретаций. Мутирует и семантика каждого из разросшихся кусков: как правило, они основательно переосмысливаются и становятся всё более оценочными, а оценки – всё более резкими, иногда агрессивными: так, если Сергей Городецкий в книге «Об Ахматовой» – это «лишний акмеист», и только, то во «Второй книге» он нарисован почти сложившимся стукачом и «существом, не достойным имени человека»150.

Интересно наблюдать и ту роль, которую в формировании текста и атмосферы «Второй книги» сыграли отдельные письма Н.Я.: так, ее письмо А. Гладкову об О. Ваксель сыграло роль своеобразного трамплина и промежуточной редакции на пути от пары абзацев в «Об Ахматовой» к целой главке во «Второй книге» («Пограничная ситуация»).

Как ни удивительно, но среди фрагментов из книги «Об Ахматовой», пустивших прочные корни и во «Второй книге», не так уж и много таких, что посвящены непосредственно А.А. Один из них тем не менее корни пустил и обернулся главкой «„Поэма без героя“ и моя обида». Признавая не только за А.А., но и за О.М. и за собой унаследованные от 1910-х годов «крупицы своеволия», Н.Я. сохранила и здесь сформулированный ею именно в книге об Ахматовой критерий – расположение на оси «своеволие-свобода».

В книге «Об Ахматовой» она предприняла попытку не просто поспорить с А.А., но даже оспорить у нее первое посвящение к «Поэме без героя», адресатом которого мог быть только О.М. – Осип Мандельштам. И она не голословна и приводит немало весомых соображений в пользу этого: мандельштамовскую дату смерти, мандельштамовские ресницы, мандельштамовскую фразу «Я к смерти готов» и др. Свидетельницей ее правоты выступает не кто-нибудь, а Лидия Корнеевна Чуковская. В переписке с В.М. Жирмунским о подготовке первых научных изданий поэзии А.А. Лидия Корнеевна не раз утверждала то же самое, что и Н.Я.: «Но вот как раз насчет Первого посвящения у Аманды написана правда. Когда А.А. читала его мне впервые, оно было посвящено О.М. Она даже сказала мне: „у Осипа были удивительные ресницы, заблудиться можно, такие густые“. Вот откуда ресницы Антиноя»151.

Впрочем, та же Л.К. Чуковская остроумно парировала обвинение Н.Я.: так поэма же – без героя! «Инициалы над первым посвящением были заменены Ахматовой вместе с читателем, желающим понимать фабулу»152.

Во «Второй книге» пафос Н.Я. совершенно иной: она не просто фиксировала первоначальный замысел А.А., но обличала ее за отход от него – и уже не только за подмену посвящения, но и за уклончивость, за игру в двойничество (т. е. попытку слить воедино образы О.М. и В. Князева), за культ красавиц, за «зеркальное письмо» и даже за утаивание в 1960-е годы своих «заветных заметок», т. е. «Листков из дневника».