Текст книги "Затем"

Автор книги: Нацумэ Сосэки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

10

Пришло лето, в комнаты наползли муравьи. Дайскэ налил в горшок для цветов воды и поставил туда белоснежные ландыши. Горшок был такой низкий, а стебли такие длинные, что цветы, свесившись, закрыли по краям горшка узоры. Тронешь горшок, цветы осыпаются. Дайскэ поставил цветы на толстый словарь, положил на татами подушку и в изнеможении лёг. Голова его как раз оказалась в тени горшка, и Дайскэ с наслаждением вдыхал аромат ландышей. Так незаметно он задремал.

Редко встречалось такое обострённое восприятие, как у Дайскэ. Даже отражённый солнечный свет бывал для него порою невыносим. И когда это случалось, Дайскэ избегал людей, стараясь, будь то утро или день, как можно больше спать. Его великолепно усыплял тонкий аромат цветов, и, зная это, Дайскэ ложился так, чтобы на него не падал свет, и, смежив веки, тихо дышал, сомкнув губы, одним носом. Аромат постепенно успокаивал взбудораженное сознание, навевал сон. И если ему удавалось уснуть, после пробуждения он чувствовал себя обновлённым, и его уже не тяготило общение с людьми.

После очередного визита к отцу Дайскэ целых несколько дней не мог смотреть на розы, яркими пятнами алевшие в углу сада, и, бросив на них случайно взгляд, тотчас же переводил его на листья функии, которая росла возле кадки с водой. На листьях, беспорядочно переплетаясь, белели полоски, и каждый раз, когда Дайскэ смотрел на них, ему чудилось, будто и листья и полоски вытягиваются, становясь всё длиннее, свободные, ничем не скованные. Цветы граната были ещё ярче, чем розы, они сверкали среди зелени, словно нарочно выпячивая свою яркость, и тоже не гармонировали с настроением Дайскэ.

Дайскэ, как это порою с ним бывало, всё представлялось сейчас в мрачных тонах. Светлое поэтому казалось слишком светлым и вызывало отвращение. Даже листья функии становились неприятны, стоило ему хорошенько в них вглядеться.

Вдобавок ко всему Дайскэ вдруг охватило беспокойство, весьма типичное для нынешнего поколения японцев. Было что-то варварское, пожалуй, даже первобытное в этом беспокойстве, рождённом недоверием между людьми. Подобные явления чисто морального порядка вызывали в Дайскэ сильнейший душевный разлад. Как человек мыслящий, он был неверующим и верующим стать не мог. Более того, он был убеждён, что люди полагаются на бога потому, что не верят друг другу. Недоверие причиняет муки, а у кого просить избавления, как не у бога? Путём таких размышлений Дайскэ пришёл к выводу, что в странах, где почитают бога, люди лгут. В этом смысле Япония стоит особняком: здесь ни во что не верят – ни в бога, ни в людей. И виной всему экономическое положение.

На днях Дайскэ прочёл в газете об агенте уголовной полиции, сообщнике воров, совершившем преступление. Это не был единичный случай. По словам другой газеты, если начать распутывать клубок по всей строгости закона, Токио, пожалуй, останется на время без полицейских. Дайскэ зло усмехнулся. Всё нормально. Нужда заставила полицейского пойти на преступление.

И тут на память Дайскэ пришёл его последний разговор с отцом о женитьбе. Отец грозил Дайскэ всякими неприятностями, причём не прямо, а намёками, и всё потому, что между ними не было доверия. Дайскэ не считал безнравственным думать об отце дурно. Он ничуть не удивился бы, приведи отец свою угрозу в исполнение.

С такой же антипатией относился Дайскэ и к Хираоке, только более снисходительно. Старшего брата Дайскэ любил, но и ему не верил. Искренность и доброту невестки приписывал её житейской неопытности.

Словом, ко всем окружавшим его людям Дайскэ относился в высшей степени пренебрежительно. Обострённая чувствительность уживалась у него с самоуверенностью. Он ясно это сознавал. И вдруг в нём шевельнулось чувство, похожее на беспокойство. Быть может, это результат физического состояния? И Дайскэ прибег к испытанному средству. Поставил у изголовья ландыши, которые ему привезли с Хоккайдо, и лёг спать.

Спустя час он открыл глаза и некоторое время неподвижно смотрел в одну точку, не шевельнув ни рукой, ни ногой, будто мертвец. Но тут почувствовал, что по шее у него ползёт муравей, и быстро его придавил. Затем взял двумя пальцами и стал разглядывать. После этого щелчком его отбросил и встал.

С муравьями, которые ползали по ноге, Дайскэ расправился тонким разрезным ножом из слоновой кости и хлопнул в ладоши. Вошёл Кадоно.

– Проснулись? Чаю хотите?

Запахивая халат на груди, Дайскэ безразличным тоном спросил:

– Никто не приходил, пока я спал?

Кадоно так же равнодушно ответил:

– Приходили. Супруга Хираоки-сан. А как вы догадались?

– Почему же ты меня не разбудил? – воскликнул Дайскэ.

– Уж очень сладко вы спали.

– Всё равно надо было разбудить, раз гости пришли, – рассердился Дайскэ.

– Это верно, но… Госпожа Хираока не велела будить.

– А что она сказала? Зайдёт ещё?

– Зайдёт, наверно. Сказала, что сходит за покупками в Кагурадзака и вернётся.

– Значит, придёт?

– Она, собственно, хотела подождать, даже в комнату зашла, а потом раздумала. Видно, поняла, что не так-то скоро вы проснётесь.

– Значит, заходила, а потом ушла?

– Выходит, так.

Дайскэ рассмеялся и провёл рукой по лицу. Затем пошёл в ванную. Смочил волосы и почувствовал себя бодрее, он вышел на веранду и стал смотреть в сад, залюбовавшись парой ласточек в затянутом облаками небе.

С того самого дня, как у него последний раз побывал Хираока, Дайскэ с нетерпением ждал прихода Митиё. Но то ли Хираока просто так сболтнул из вежливости, то ли Митиё раздумала приходить по каким-то ей одной известным соображениям. От этой мысли в душе у Дайскэ образовалась пустота, но он принял это как должное и продолжал бездействовать. Лучше не заглядывать в этот уголок души, чтобы не обнаружить чего-нибудь ещё более мрачного.

Поэтому Дайскэ не собирался пока наносить Хираоке визит. Во время прогулок бывало, что ноги сами несли его к реке Эдогава. В пору, когда осыпалась сакура, Дайскэ, ласкаемый вечерним ветерком, переходил с берега на берег по четырём мостам туда и обратно, подобно иголке прошивая длинную набережную. Потом цветы сакуры облетели, и появилась густая листва, дающая тень. Облокотившись на перила моста и подперев голову руками, Дайскэ подолгу созерцал сверканье реки, лентой бежавшей среди сочной зелени. Потом глядел вдаль, туда, где река превращалась в узкую полоску, и любовался рощей на холме Мэдзиро. Так хотелось перейти мост и подняться по улице Коисикава, но, подавив это желание, Дайскэ возвращался домой. Когда однажды неподалёку от Ома-гари ему показалось, будто Хираока сошёл с трамвая, Дайскэ тут же повернул к пристани.

По-прежнему ли Хираока в стеснённых обстоятельствах, без работы, или нашёл какой-нибудь выход из положения, ничего этого Дайскэ не знал, хотя к судьбе друга не был равнодушен. Но он не мог заставить себя пойти к Хираоке и всё подробно выяснить, поскольку смутно чувствовал, что встреча эта сулит ему одни неприятности. Нельзя сказать, что он беспокоился о Хираоке ради одной Митиё, не так уж плохо он относился к старому другу. Напротив, он желал ему только добра.

Ощущение пустоты где-то в самом дальнем уголке сердца не проходило. Если бы можно было окунуть голову в прохладную голубую воду и дать отдых разгорячённому слишком интенсивной работой мозгу, думал Дайскэ, когда некоторое время назад велел Кадоно принести подушку, намереваясь уснуть. Чересчур острое восприятие жизни изматывало нервы, и стоило Дайскэ коснуться подушки, как он тут же забыл и про Хираоку и про Митиё. Спал он безмятежно, только вдруг ему почудились чьи-то лёгкие шаги, кто-то тихонько вошёл и тут же вышел. Он проснулся, но это ощущение не проходило. Поэтому, собственно, он и спросил Кадоно, не был ли здесь кто-нибудь, когда он спал.

Приложив руки ко лбу козырьком, Дайскэ наблюдал за весело кружившими в небе ласточками, пока не устали глаза, а потом вернулся в комнату. Предстоящий приход Митиё, нарушил равновесие Дайскэ, и он уже не мог ни размышлять, ни читать. Тогда он снял с полки толстый альбом с гравюрами, положил на колени и стал перелистывать. Однако делал он это чисто механически, без всякого удовольствия. Правда, один раз взгляд его оживился, это когда он увидел гравюру с картины Брэнгвина[21]21
  Брэнгвин Фрэнк (1867–1943) – английский художник


[Закрыть] которого высоко ценил, с изображением какого-то порта. Суда, мачты, паруса, яркое небо с лёгкими облаками, тёмная вода – всё это было выписано удивительно чётко, а на переднем плане стояло несколько полуобнажённых рабочих. Некоторое время Дайскэ созерцал их спины и плечи с упругими сплетениями мышц и ложбинками между ними, буквально ощущая исходившую от них физическую силу и испытывая при этом радость. Но тут из кухни донёсся голос служанки. Дайскэ оторвал глаза от альбома и прислушался. Раздался звон посуды, затем торопливые шаги разносчика молока. В тишине дома обострённый слух Дайскэ улавливал каждый шорох.

Рассеянно разглядывая стену, Дайскэ хотел было позвать Кадоно и уточнить, когда именно обещала прийти Митиё, но передумал, решив, что это глупо. В самом деле, с какой стати он с таким нетерпением ждёт чужую жену? Давно бы сам к ней пошёл и поговорил. Дайскэ устыдился собственной нелогичности, хотя великолепно знал её причину. Нелогичность в данных обстоятельствах – это сама реальность, пришедшая в столкновение с логикой. А логика всего лишь форма, которая пренебрегла собственной сущностью в угоду чуждым ей суждениям. Придя к такому выводу, Дайскэ, собравшийся было идти, снова опустился на стул.

Что он делал, о чём думал до прихода Митиё, Дайскэ почти не помнил. Лишь почувствовал, как неистово забилось сердце, когда у входа раздался женский голос. Обладая уменьем заставить свой ум логически мыслить, Дайскэ в то же время не способен был управлять собственным сердцем. Своим хладнокровием в последнее время он тоже был обязан рассудку, который не позволял ему злиться и тем самым ставить себя в нелепое положение. Но случалось и так, что Дайскэ становился рабом чувств. Заслышав шаги Кадоно, выходившего встретить гостью, а потом увидев в дверях кабинета его самого, Дайскэ слегка побледнел.

– Сюда? – коротко спросил Кадоно, не утруждая себя лишними словами, вроде «проводить в гостиную или в кабинет?». Дайскэ кивнул и, желая поскорее избавиться от Кадоно, который ждал ответа, выглянул на веранду. Несколько растерянная, Митиё стояла между верандой и прихожей.

Выглядела она ещё болезненнее, чем в последнюю их встречу. Движением головы Дайскэ пригласил гостью в кабинет и вдруг заметил, как учащённо она дышит.

– Что с вами?

Не отвечая, Митиё вошла в комнату. На ней было лёгкое кимоно, в руках – крупные белые лилии. Резким движением она положила, точнее, бросила, лилии на стол и в изнеможении села, прислонившись головой к спинке стула и рискуя испортить причёску.

– Ах, как я устала, – промолвила женщина, глядя на Дайскэ. Дайскэ собрался было позвать служанку, чтобы та принесла воды, но Митиё молча показала на стакан, из которого Дайскэ после еды полоскал рот. Там оставалось ещё немного воды.

– Я из него пил. – Дайскэ хотел выплеснуть воду, не вставая с места, прямо в сад, но мешала стеклянная дверь напротив сёдзи. У Кадоно была привычка держать закрытыми одну-две створки стеклянных наружных дверей веранды. Пришлось самому идти на веранду выливать воду. Заодно, Дайскэ позвал Кадоно, но тот не откликнулся, видимо, ушёл куда-то. В лёгком замешательстве Дайскэ вернулся к Митиё.

– Подождите минутку, сейчас принесу, – сказал он, поставил стакан на стол и пошёл в кухню. Проходя через столовую, он увидел Кадоно, который своими неуклюжими пальцами доставал из оловянной чайницы «яшмовую росу»[22]22
  «Яшмовая роса» – название зелёного чая высшего сорта.


[Закрыть].

– Я сейчас, сэнсэй, – сказал Кадоно извиняющимся тоном.

– С чаем можно подождать. Вода нужна, – сказал Дайскэ.

– А, вон оно что! Попить? – Кадоно пошёл вслед за хозяином на кухню. Они вдвоём стали искать стакан, но не нашли.

– А старуха где? – спросил Дайскэ.

– Пошла купить чего-нибудь сладкого для гостьи.

– Раньше надо было купить, – стал выговаривать сёсэю Дайскэ, наливая в чашку воду из-под крана.

– Я не сказал тётушке, что будет гостья, – Кадоно виновато почесал в затылке.

– Сам бы сходил в лавку, – сказал Дайскэ, выходя из кухни.

– Она сказала, что кроме конфет надо ещё кое-что купить, – продолжал оправдываться Кадоно. – Нечего было ей самой ходить, ноги у неё болят, да и погода хуже некуда.

Недослушав, Дайскэ вернулся в кабинет. И сразу заметил, что Митиё держит на коленях тот самый стакан, который Дайскэ поставил на стол. В стакане была вода, примерно столько, сколько Дайскэ выплеснул. С чашкой в руке, несколько растерянный, Дайскэ подошёл к Митиё.

– Вы пили воду?

– Да, спасибо. Больше не хочу. Я вон оттуда взяла. – Митиё указала глазами на вазу с ландышами. – Там совсем чистая вода.

Сквозь голубоватые, тонкие, как зубочистки, стебельки было видно, как отражается в воде узор по краям сосуда.

– Зачем же вы пили такую воду? – недоумевая, спросил Дайскэ.

– Ну, не отрава же это. – Митиё посмотрела стакан на свет.

– Не отрава… А может быть, два или три дня её не меняли?

– Когда я приходила нынче первый раз, мне захотелось понюхать цветы, и молодой человек, который здесь был, сказал мне, что только что в вазу налили свежую воду из бочки. Так что не беспокойтесь. Приятный запах!

Дайскэ ничего не ответил. У него не хватило духу выспрашивать, пила она воду из-под цветов, движимая каким-нибудь поэтическим чувством или же просто потому, что её мучила жажда. Окажись правильным первое предположение, Дайскэ был бы разочарован почерпнутым из романов желанием Митиё щегольнуть поэтичностью своей натуры. Поэтому он лишь спросил:

– Вам лучше?

К Митиё постепенно вернулся румянец. Вытащив из рукава кимоно платок, она вытерла уголки губ и стала рассказывать о разных разностях. Обычно за покупками она ездила в Хонго, но недавно узнала, что там всё на десять, а то и на двадцать процентов дороже, и последний раз или два покупала здесь, в Кагурадзака. Как-то по пути она собиралась зайти к Дайскэ, но было поздно и пришлось поспешить домой. Сегодня же она специально вышла пораньше. Дайскэ отдыхал, и она решила сначала сходить в магазины, а потом снова зайти. Как нарочно, погода испортилась, стал накрапывать дождь. Зонта у неё не оказалось, и, чтобы не промокнуть, она ускорила шаг, запыхалась и очень устала.

– Такое случается со мной не впервые, я привыкла и перестала пугаться, – Митиё с грустной улыбкой взглянула на Дайскэ.

– Всё ещё побаливает сердце? – с участием спросил он.

– Теперь я никогда не выздоровею, – В тоне, которым Митиё произнесла эти слова, не было отчаяния, даже уныния. Взгляд её был устремлён на кольцо, которое она рассматривала, слегка оттопырив тонкий палец. Затем она скомкала платок, сунула его в рукав кимоно и так сидела, потупившись. Дайскэ с восхищением смотрел на её лоб, обрамлённый волосами.

Вдруг, словно спохватившись, Митиё стала благодарить Дайскэ за то, что он выручил их деньгами, и как будто бы слегка покраснела. Это не укрылось от зоркого взгляда Дайскэ. Объяснив смущение Митиё исключительно тем, что ей пришлось просить взаймы, Дайскэ переменил тему.

Лилии, которые принесла Митиё, по-прежнему лежали на столе. И сама она, и Дайскэ ощущали сильный, пряный аромат. Дайскэ с трудом переносил его, но убрать цветы не получив на то согласия Митиё, не решался.

– Вы их купили? – спросил он. Митиё кивнула.

– Как пахнут, а? – Митиё наклонилась и вдохнула источаемый лилиями аромат. Дайскэ невольно подался назад.

– Не надо к ним так близко наклоняться!

– Почему?

– Да просто так, не надо!

Дайскэ слегка нахмурился. Митиё выпрямилась и спросила:

– Вы не любите лилии?

Дайскэ вместе со стулом откинулся назад, улыбнулся и ничего не сказал.

– Лучше бы я их не приносила. А то, чтобы их купить, я сделала крюк, попала под дождь и чуть не задохнулась, пока бежала…

Дождь и в самом деле пошёл. Собираясь в водосточном жёлобе, капли с шумом стекали вниз. Дайскэ встал, взял лилии и разорвал стягивающую их мокрую соломинку.

– Если это для меня, то я их немедленно поставлю в воду. – И Дайскэ небрежно бросил лилии в горшок с ландышами. Но из-за чересчур длинных стеблей цветы, казалось, вот-вот выскочат из воды. Тогда Дайскэ вытащил их, взял из ящика ножницы и срезал стебли почти наполовину. Затем снова втиснул цветы между ландышами.

– Ну вот, теперь хорошо, – сказал Дайскэ, кладя ножницы на стол.

Некоторое время Митиё смотрела на лилии, так небрежно брошенные в воду, а потом вдруг почему-то спросила:

– С каких пор вам разонравились лилии?

Давно, ещё когда был жив брат Митиё, Дайскэ однажды принёс к ним на Янака такие же лилии. Он попросил тогда Митиё вымыть первую попавшуюся ему на глаза вазу, сам очень бережно поставил в неё цветы и поместил вазу в нишу, после чего предложил Митиё с братом полюбоваться. Митиё до сих пор не забыла этого.

– Помните, как вы ставили цветы в вазу и нюхали?

Дайскэ не помнил, но принуждённо улыбнулся – возможно, было такое.

Между тем дождь усилился. Шум его приглушил все звуки, доносившиеся снаружи. Вошёл Кадоно. «Что-то прохладно», – сказал он и спросил, не закрыть ли наружные стеклянные двери. Пока он этим занимался, Дайскэ и Митиё оба смотрели в сад. Запах мокрой листвы благотворно подействовал на Дайскэ. Всё, что казалось зыбким и бередило душу, как бы встало на свои места. Впервые за долгое время Дайскэ словно бы нашёл себя.

– Какой хороший дождь, – сказал он.

– Ничего хорошего. Тем более что я пришла в сандалиях. – Митиё с досадой смотрела на капли дождя, стекавшие по жёлобу.

– Не огорчайтесь. Надумаете возвращаться, я велю вызвать рикшу. Так что не торопитесь, посидите немного.

Но что-то Митиё тревожило, это заметно было по её виду. Она в упор посмотрела на Дайскэ и произнесла с укором:

– Вы всё такой же легкомысленный, – Однако во взгляде её мелькнула улыбка.

В эту минуту образ Хираоки, незримо присутствовавшего здесь, отчётливо встал перед мысленным взором Дайскэ. Словно какая-то тень надвинулась на него из полумрака. Этот тёмный призрак постоянно сопровождает Митиё.

– Как поживает Хираока-кун? – с нарочитым безразличием спросил Дайскэ.

– Всё так же, – поджав губы, ответила Митиё.

– Ещё не устроился?

– Насчёт этого я теперь не волнуюсь. В следующем месяце ему, кажется, дадут место в газете.

– Отлично! А я и не знал. Значит, дела пока что не так уж плохи?

– Я, по крайней мере, довольна, – тихо и очень серьёзно проговорила Митиё, показавшаяся в этот момент Дайскэ особенно милой.

– А с теми делами что слышно? Не беспокоят вас?

– С какими? – замялась Митиё и вдруг покраснела. – Я, признаться, специально пришла извиниться перед вами, – Она подняла на Дайскэ глаза.

Отвергнуть её извинения, как излишнюю церемонность, или принять их значило бы ещё больше смутить это нежное создание, и Дайскэ, понимая это, спокойно слушал Митиё и молчал.

Те двести иен, которые они получили от Дайскэ, следовало отдать в счёт долга, говорила Митиё, но часть их ушла в связи с переездом в новый дом, а потом начались трудности, и скрепя сердце Митиё стала тратить их на жизнь, так они и разошлись. Только это, впрочем, и помогло им с мужем протянуть до сегодняшнего дня. Лучше бы их совсем не было, этих денег, как-нибудь обошлись бы, нашли бы выход из положения. А то все главные долги, на которые дана была расписка, как висели, так и висят. Но это её вина, Хираока тут ни причём.

– Я так раскаиваюсь в своей ошибке, но верьте, я искренне хотела отдать долг, для того и занимала деньги, так что, прошу вас, будьте снисходительны.

– Я отдал деньги вам, и никому нет дела до того, на что вы их истратили. Главное, что они пригодились. – Дайскэ, как мог, утешал Митиё, а в слово «вам» вложил всю нежность, на какую только был способен.

– Спасибо, вы меня успокоили, – только и могла ответить Митиё.

Дождь не переставал, и, когда Митиё собралась уходить, Дайскэ, как и обещал, нанял рикшу и к тому же предложив гостье поверх кимоно набросить его мужскую накидку, поскольку стало свежо, но Митиё, смеясь, отказалась.

11

Стало тепло, и люди сменили тёплую одежду на шёлковые хаори. Несколько дней Дайскэ просидел дома и, когда вышел на улицу, сразу почувствовал, что жарко. «Пора, видно, снимать тёплую кепку и саржевое кимоно», – подумал Дайскэ, однако, пройдя несколько кварталов, встретил каких-то двоих в авасэ[23]23
  Авасэ – кимоно на тёплой подкладке.


[Закрыть]. Но тут же на глаза ему попался сёсэй, он стояли у лотка только что появившегося здесь торговца прохладительными напитками и что-то пил. Дайскэ тотчас же вспомнил о Сэйтаро.

Надо заметить, что Дайскэ всё больше и больше любил племянника. С кем бы Дайскэ ни разговаривал, у него обычна возникало ощущение, будто перед ним не человек, а лишь его оболочка, и от этого хотелось скрипеть зубами. Причём Дайскэ хорошо понимал, что сам он в этом смысле больше кого бы ни было вызывает раздражение. Грустно было думать, что это кара, ниспосланная длительной борьбой за существование.

Как-то Дайскэ сводил племянника в парк Асакуса на аттракционы, и теперь Сэйтаро был просто одержим желанием научиться балансировать на шаре. Мальчик был упорен в своих желаниях и в этом походил на мать, зато от отца унаследовал сдержанность и чувство меры. Прямодушие Сэйтаро делало общение с ним лёгким и приятным, ибо жизнь среди людей, чьё сердце постоянно защищено непроницаемой бронёй, была для Дайскэ истинным страданием.

Нынешней весной Сэйтаро пошёл в среднюю школу и с этого времени, так, по крайней мере, казалось Дайскэ, стал быстрее расти. Ещё год-другой, начнёт ломаться голос. Неизвестно, в каком направлении у него будет формироваться характер. Но если он захочет стать порядочным человеком, многие от него отвернутся, это несомненно. И тогда он, словно нищий, стараясь быть незамеченным, в вечных поисках будет брести по человеческой ярмарке.

Дайскэ шёл по берегу канала. От бело-красных азалий, ещё недавно густо вкраплённых в зелень узорами по другую сторону канала, и следа не осталось. На склоне, буйно поросшем травой, вдоль насыпи бесконечной цепью тянулись в безоблачное, удивительно ясное небо высокие сосны. Дайскэ собрался было сесть на трамвай, съездить к брату, поддразнить, как обычно, невестку, поиграть с Сэйтаро, но вдруг у него появилось желание идти вдоль канала, пока не устанет, и любоваться соснами, поэтому ехать к брату он раздумал.

Постепенно его стали утомлять сновавшие мимо трамваи. Дойдя до Симмицукэ, он перешёл канал, вышел к синтоистскому храму Сёконся, а от него – к кварталу Банте. Походив ещё некоторое время, он вдруг подумал, что глупо бродить так без всякой цели, хотя обычно считал, что по делам ходят только плебеи. Но сейчас ему почему-то показалось, что эти самые плебеи умнее его. Размышляя, он почувствовал, как на него надвигается хорошо знакомая ему скука, и повернул обратно. В одном из магазинов на Кагурадзака изо всех сил, надрывался огромный граммофон. Резкие металлические звуки болью отдавались в голове Дайскэ.

Вдобавок ко всему дома Кадоно, пользуясь отсутствием Хозяина, во всё горло орал модную песенку. Правда, услышав шаги Дайскэ, он сразу умолк и вышел в прихожую.

– Быстро вы вернулись!

Дайскэ, не отвечая, повесил кепку, прошёл в кабинет и даже задвинул за собой сёдзи. Но их тут же раздвинул Кадоно, который вошёл вслед за хозяином с чашкой чая в руках.

– Задвинуть? Не будет жарко?

Дайскэ достал платок, вытер пот со лба, но тем не менее приказал:

– Задвинь!

Кадоно, удивлённый, вышел, плотно закрыв за собой сёдзи. Некоторое время Дайскэ сидел в сумраке комнаты в каком-то оцепенении. На редкость цветущий вид сочетался у Дайскэ с вялыми мышцами, каких не бывает у людей физического труда. Ни разу в жизни Дайскэ серьёзно не болел, наивысшим счастьем считал здоровье и о себе, естественно, заботился, по крайней мере, вдвое больше, чем о других. Крепок он был не только телом, но и духом. Единственное, что его мучило, это различные умозаключения. Порой ему даже начинало казаться, будто мозг его расслаивается, подобно мишени для стрельбы из лука, которая расходится от центра кругами.

Именно под властью такого рода ощущений Дайскэ и размышлял о том, зачем, собственно, он появился на свет. Причины к тому были разные: то чисто философский интерес, то повышенная впечатлительность, то наконец скука, как, например, сегодня. И каждый раз он приходил к выводу, что на вопрос, зачем рождается человек, ответить невозможно. Во всяком случае, не ради достижения какой-то определённой цели. Цель появляется позднее. А предопределить её – всё равно что лишить человека свободы действий с рождения. Казалось бы, каждый сам должен выбирать себе цель, но это опять же невозможно, поскольку независимо от выбора уже одним своим существованием человек как бы заявляет всему миру о том, зачем он существует.

Основываясь на этом принципе, Дайскэ отождествлял цель с желанием. Гулять ради прогулки. Размышлять ради размышления. Гулять же или размышлять с какой-либо иной целью не что иное, как нравственное падение. То же самое можно сказать о любой деятельности. Использовать её как средство для достижения цели, непосредственно не связанной с самой деятельностью, значит собственными руками разрушить цель собственного существования.

Так Дайскэ и жил, считая главной целью исполнение каждого своего желания, когда бы оно ни возникло. Бывало, что у него появлялись сразу два желания, исключающие одно другое, и тогда цель, по мнению Дайскэ, теряла свою сущность. Словом, цель в представлении Дайскэ была лишённым цели желанием, и он считал это наиболее нравственным, поскольку никого не обманывал.

Придерживаясь, насколько возможно, этого своего принципа, Дайскэ порой возвращался к давным-давно решённым вопросам, для чего, скажем, он делает то или это. И, гуляя по кварталу Банте, он спросил себя, зачем, собственно, ему это нужно? В такие минуты Дайскэ обнаруживал у себя недостаток жизнеспособности и этим объяснял обуревавшие его сомнения. И вот такое своё состояние, когда у него пропадал всякий интерес к собственной цели, Дайскэ и называл скукой. Скука же, в свою очередь, влияла на логику, порождая путаницу в мыслях. Каким же словом, если не скукой, можно было определить состояние человека, который, задавшись вопросом «зачем?», переставал понимать, что причина, а что следствие.

Дайскэ захотелось встряхнуть собственную голову, когда, обхватив её руками, он сидел взаперти у себя в кабинете, – до того невыносимы были все эти нелепые сомнения, мучившие мыслителей всех времён и народов. Он обычно старался как можно быстрее от них избавиться. Но недостаток жизнеспособности, который он болезненно ощущал, мешал ему в достижении поставленной цели. Он чувствовал себя как путник, очутившийся один среди пустыни.

Дайскэ питал склонность к жизни утончённой и в то же время нравственно чистой. Когда-нибудь оба эти желания скрестят мечи, и без искр не обойдётся. Потому-то он и держал в узде стремление к благам жизни. Кабинет в японском стиле, без всяких излишеств и украшений. Даже порядочной картины, по словам Дайскэ, там не было. Единственное, что могло привлечь взгляд, это европейские книги в ярких переплётах, выстроенные на полках. Но Дайскэ сидел среди этих книг с отсутствующим видом, а потом, придя немного в себя, оглядел комнату, прикидывая, что бы в ней изменить и таким образом хоть чуточку взбодриться. Потом снова рассеянно уставился на стену. Наконец он пришёл к мысли, что есть только один способ вывести себя из этого поистине жалкого состояния, и едва слышно произнёс: «Надо увидеться с Митиё».

Он уже жалел, что не пошёл в ту сторону, куда ноги сами его несли, и подумал было прямо сейчас отправиться к Хираоке. Но в это время явился Тэрао, в новой соломенной шляпе и лёгком хаори. Жалуясь на жару, он то и дело вытирал красное потное лицо.

– Ты что это вдруг пожаловал? – не слишком дружелюбно встретил его Дайскэ. Впрочем, он всегда так разговаривал с Тэрао.

– По-моему, сейчас самое подходящее время для визитов. А ты опять спал? До чего же ленивы люди, которые могут не работать. Даже непонятно, для чего ты родился, – Тэрао без конца обмахивался шляпой, и, поскольку особой жары не было, выглядело это довольно забавно.

– Для чего бы я ни родился, тебе до этого нет никакого дела. Лучше скажи, зачем пришёл. Опять сейчас скажешь: «Всего на каких-нибудь десять дней»? Но денег я тебе не дам, не рассчитывай, – довольно бесцеремонно заявил Дайскэ.

Тэрао ничего не оставалось, как заметить:

– Вежливостью ты не отличаешься.

Но, судя по его виду, он не обиделся, не усмотрев в словах Дайскэ ничего для себя оскорбительного. Дайскэ так смотрел на Тэрао, словно перед ним был не человек, а стена.

Тем временем Тэрао вынул из кармана книжку в засаленной бумажной обложке.

– Это надо перевести, – сказал он.

Дайскэ продолжал молчать.

– Пусть ты не должен заботиться о куске хлеба, но зачем выказывать такое отвращение к работе? Спустись-ка с небес на землю, для меня это вопрос жизни и смерти, – сказал Тэрао, постукивая книжкой о спинку стула.

– Какой срок?

Тэрао пошелестел страницами.

– Две недели, – решительно заявил он, присовокупил: – Надо управиться, иначе с голоду помру.

– Завидная энергия, – не без иронии произнёс Дайскэ.

– За этим, собственно, я и притащился. Что же касается денег, дашь взаймы – спасибо, не дашь – не надо… Главное перевод. Есть непонятные места, вот я и пришёл с тобой посоветоваться.

– Только этого не хватало! И так у меня нынче голова не работает. Как будто нельзя перевести приблизительно. Ведь платят-то всё равно за страницу?

– Ну, этого, знаешь ли, даже я не могу себе позволить! Найдут ошибки, так потом хлопот не оберёшься.

– Ну что ты пристал! – не меняя тона, сказал Дайскэ.

– Нет, без шуток, – продолжал Тэрао. – Таким бездельникам, как ты, надо хоть изредка что-нибудь делать, а то ведь, умрёшь со скуки. Будь уверен, есть люди, которые и в самом деле блестяще знают язык, не то что ты. Но беда в том, что все они заняты. – Тэрао продолжал наступать, и Дайскэ понял, что придётся либо поссориться, либо сдаться. Со своими взглядами он не мог, разумеется, относиться к Тэрао иначе как с презрением, но ссориться с ним не хотелось.

– Ну давай, взгляну, только недолго. – И Дайскэ стал просматривать отмеченные места. Ознакомиться хотя бы вкратце с содержанием книги у него не возникло ни малейшего желания, тем более что непонятных мест было больше чем достаточно.

– Спасибо тебе, – сказал немного спустя Тэрао и закрыл книгу.

– Так ведь кое-что осталось непонятным!

– Что-нибудь придумаю… Вряд ли кто-нибудь толком объяснит. А главное, времени нет. – Тэрао, видимо, заранее решил, что гонорар куда важнее ошибок в переводе.