Текст книги "Затем"

Автор книги: Нацумэ Сосэки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

4

Дайскэ сидел, погруженный в раздумья, облокотившись на стол. Перед ним лежала раскрытая очень тоненькая европейская книжка. Он только что её прочёл и находился под сильным впечатлением последних страниц…

«В некотором отдалении, за редкими прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там стояли виселицы.

– Калошу потерял, – сказал Сергей Головин.

– Ну? – не понял Вернер.

– Калошу потерял. Холодно.

– А где Василий?

– Не знаю. Вон стоит.

Тёмный и неподвижный стоял Василий.

– А где Муся?

– Я здесь. Это ты, Вернер?

Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где молчаливо и страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнажённый лес как будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шёл влажный ветер.

– Море, – сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом воздух. – Там море…

…Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало, дрожал и голос…

– Одна я, – вдруг заговорила Таня и вздохнула. – Умер Серёжа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна…

Над морем всходило солнце.

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошённых кровавой пеной, – плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда».

Вспоминая эти последние страницы «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева, Дайскэ, дойдя до этого места, поёжился. В подобных случаях его больше всего мучил вопрос, что стал бы делать он в таком положении. Сама мысль о смерти была ему невыносима. Тем большей жестокостью казалась смерть насильственная. Дайскэ сидел неподвижно, рисуя в воображении себя, малодушно мечущегося между жизнью и смертью, и чувствовал, что не в силах больше терпеть мурашки страха, пробегавшие по каждой клеточке спины. Отец любит рассказывать о том, как в юности – ему тогда было семнадцать – они с братом убили самурая из своего же клана и за это должны были совершить харакири: вначале с его помощью брат – дядя Дайскэ, а потом он сам с помощью собственного отца – деда Дайскэ. Просто представить трудно! Рассказы отца вызывали у Дайскэ скорее неприязнь, чем восторг. К тому же он не очень-то в них верил. И это, пожалуй, было главным.

Дед ничем не отличался от отца, судя по рассказам. Когда-то вместе с ним учился фехтованию один человек и искусством этим овладел в совершенстве. Появились завистники, и однажды поздним вечером он был убит, когда возвращался по узкой тропе через рисовое поле в город. Дед первым прибежал на место убийства, с фонарём в левой руке и обнажённым мечом в правой. Постукивая мечом по уже мёртвому телу, он приговаривал: «Держись, Гумпэй. Рана неглубока!»

От отца Дайскэ слыхал историю о том, как был убит в Киото дядя. Дядя как раз находился в гостинице, когда туда ворвались неизвестные в колпаках-масках. Спасаясь от преследования, дядя спрыгнул с карниза второго этажа, но споткнулся о камень в саду и упал. В этот момент его и изрубили мечами, прямо сверху, так что лица было не узнать – оно превратилось в кровавое месиво. Дней за десять до убийства дядя в полночь возвращался к себе в гэта и накидке, с раскрытым зонтом: шёл снег. Метрах в двухстах от гостиницы его кто-то окликнул: «Господин Наоки Нагаи!» Не оглядываясь, не закрывая зонта, дядя дошёл до гостиницы, вошёл внутрь, плотно закрыл за собой дверь и лишь тогда сказал: «Я – Наоки Нагаи. Что угодно?»

Всякий раз эти истории пробуждали в Дайскэ скорее страх, нежели воинственный дух. Запах крови, который, Дайскэ казалось, он явственно ощущал, мешал воздать должное героям этих историй.

Уж если суждена смерть, то пусть она наступит во время какого-нибудь приступа, думал Дайскэ, хотя никаких приступов с ним пока не случалось, если не считать одолевавшей его время от времени дрожи в руках и ногах, в голосе или, скажем, нервного биения сердца. Правда, в последнее время он вроде бы ни разу не приходил в сильное возбуждение. А ведь сильное возбуждение, как выражение душевного состояния, и есть шаг на пути к смерти. Движимый любопытством, Дайскэ не раз пытался сделать этот шаг, подойти, как говорится, к барьеру смерти, но ничего не получилось. Да, за последние пять-шесть лет он стал совсем другим. Просто удивительно!

Дайскэ закрыл лежавшую перед ним книгу и встал. Из чуть приоткрытой стеклянной двери тянуло тёплым приятным ветерком, который слегка шевелил освещённые солнцем крупные красные цветы амаранта в горшке.

Дайскэ склонился над цветком, снял пыльцу с длинных тонких тычинок и бережно перенёс её на пестики.

– Что, муравьи наползли? – спросил Кадоно, входя в комнату. Дайскэ поднял голову.

– Уже вернулся?

– Вернулся. Он сказал, что завтра переезжает, и как раз собирался к вам.

– Кто? Хираока?

– Да… Всё же, как бы это сказать… человек он, похоже, и в самом деле занятой. Не то что вы… Если завелись муравьи, полейте цветок растительным маслом. Муравьи сразу начнут вылезать, тут-то и надо их давить. Хотите, я помогу.

– Какие там муравьи! Просто я решил воспользоваться погожей погодой и перенести пыльцу на пестики, чтобы быстрей образовалась завязь. Так, по крайней мере, меня учил садовник. Благо, и время свободное выдалось.

– Во-от оно что… Просто диву даёшься, как всё ловко устроено в мире… Кстати, есть ещё подходящее занятие – выращивать в горшках карликовые растения. Красиво, приятно…

Дайскэ лень было отвечать, и он промолчал. Вскоре он поднялся и, сказав: «Ну что ж, хватит, пожалуй, заниматься баловством», – вышел на веранду, сел в кресло из индийского тростника и погрузился в размышления. Кадоно стало скучно, но только было он направился к себе в комнату рядом с прихожей, как с веранды донёсся голос хозяина:

– Значит, Хираока обещал сегодня прийти?

– Да, вроде бы обещал.

– Что же, дождёмся его.

Дайскэ решил отложить прогулку. Говоря по правде, его не первый день беспокоили дела Хираоки.

О положении друга Дайскэ узнал от него самого ещё в прошлый его приход. На примете у Хираоки было несколько мест, в одно из них на первое время он и собирался устроиться. Однако удалось это ему или нет, Дайскэ не знал. Раза два он заходил к Хираоке в гостиницу, но застал его только однажды и то уже в дверях комнаты, одетого в европейский костюм и что-то раздражённо выговаривавшего жене. Это Дайскэ понял сразу, хотя пришёл неожиданно, даже не попросив горничную доложить о своём приходе. Застигнутый врасплох Хираока едва повернул голову и без малейшего признака удовольствия на лице сказал: «А, это ты?» Из дверей выглянула жена Хираоки. При виде гостя её бледное лицо вспыхнуло. Испытывая неловкость, Дайскэ ответил отказом на формально вежливое: «Что же ты, входи», сказав: «Не стоит, особых дел у меня к тебе нет. Просто зашёл на минутку проведать. Ты, я вижу, собрался уходить, пойдём вместе». И он вышел на улицу.

Дайскэ проводил Хираоку до трамвая, и, пока они шли, Хираока не переставал жаловаться: никак не может найти дом, дел по горло, несколько раз ездил по адресам, полученным от служащих гостиницы, но неудачно – в одном месте ещё не выехали, в другом – красят стены. Дайскэ стало жаль друга, и он сказал: «В таком случае я поручу своему сёсэю подыскать тебе дом. Сейчас много свободных – в делах ведь застой». На этом друзья расстались.

Дайскэ, как обещал, велел Кадоно подыскать дом и показать его Хираоке с женой. Кадоно очень быстро нашёл подходящий и сообщил Дайскэ, что дом супругам как будто понравился. Однако Дайскэ не успокоился. Опасаясь, как бы не вышло неприятности с домовладельцем, если Хираока раздумает переезжать, и предвидя, что в этом случае придётся искать другое жильё, он снова послал Кадоно к Хираоке.

– Ты, надеюсь, сказал хозяину, что они снимут дом? – спросил Дайскэ у Кадоно.

– Да, на обратном пути зашёл и предупредил, что завтра переезжают.

Сидя в кресле, Дайскэ размышлял о судьбе Хираоки и его жены, которым предстояло заново устраиваться в Токио. За три года с того момента, как они расстались на вокзале Симбаси, Хираока сильно изменился. Счастье ещё, что он оступился на первой же ступеньке служебной карьеры, не успев достигнуть высокого положения. По крайней мере, не упал в глазах света. Но хотя удар и оказался не очень сильным, душевного разлада Хираока не избежал. Это Дайскэ заметил ещё в первую их встречу, но тут же подумал, что, быть может, ему показалось, поскольку он многое воспринимал теперь иначе. Однако после визита в гостиницу, когда, не заходя даже в номер, он вышел вместе с Хираокой на улицу и потом уже, дома, восстановил в памяти только что виденную им сцену, сомнения рассеялись, уступив место первоначальному впечатлению. Лицо Хираоки выражало крайнее напряжение и болезненно морщилось, словно от ветра или колючих песчинок. Нервозность, смешанная с горечью, чувствовалась и в каждом его слове, о чём бы он ни говорил. Хираока был похож на человека со слабыми лёгкими, которого заставили плыть по реке, где вместо воды густой кисель.

– Комок нервов, – пробормотал Дайскэ, глядя вслед Хираоке, вскочившему в трамвай. Потом вспомнил о его жене, которая осталась в гостинице.

Дайскэ ни разу не назвал её «госпожа Хираока», только «Митиё-сан», как называл до замужества. «Может, вернуться, – мелькнула мысль, – поговорить с Митиё-сан?» Но что-то мешало ему пойти к ней. Что именно? Дайскэ даже остановился, размышляя над этим, и, хотя ничего предосудительного в своём намерении не видел, испытывая ту же неловкость, пошёл не в гостиницу, а домой. Надо набраться смелости, уговаривал себя Дайскэ, но в данном случае это было не так-то легко. Ощущение тревоги и неудовлетворённости не покидало Дайскэ и дома, и он решил пойти выпить сакэ. Пить он умел и в тот вечер выпил особенно много.

– Ты был просто не в форме, – сказал себе Дайскэ, сидя в кресле и словно обращаясь к кому-то другому.

Появился Кадоно:

– Вам что-нибудь нужно?

Он сбросил хакама и таби, обнажив ноги, очень напоминавшие круглые булки. Дайскэ молча взглянул на него. В свою очередь, Кадоно уставился на хозяина и несколько секунд стоял неподвижно, как столб, потом спохватился:

– Ах, так вы меня не звали? Ах, ах! – и быстро исчез. Но Дайскэ это даже не показалось забавным.

– Вот видите, тётушка, они не изволили звать, – донёсся голос Кадоно со стороны столовой. – Говорил же я, что не было даже хлопка в ладоши. Я и подумал, что чудно как-то.

Старуха и Кадоно рассмеялись.

В это время кто-то пришёл. «Наконец-то», – подумал Дайскэ. Но встретивший долгожданного гостя Кадоно предстал перед Дайскэ с растерянным видом. Приблизившись, он шёпотом доложил: «Сэнсэй, к, вам госпожа Хираока». Не произнеся ни слова, Дайскэ направился в гостиную.

Жена Хираоки была светлокожей, черноволосой, с удивительно тонкими чертами лица и резко очерченными бровями. Затуманенное лёгкой грустью лицо напоминало старинные гравюры. Она всегда была бледной, а после возвращения в Токио выглядела особенно болезненной. Дайскэ это даже удивило, когда он увидел её в гостинице. Может быть, она ещё не оправилась после утомительной и долгой поездки? Однако на его вопрос женщина ответила, что нет, что теперь она всегда так выглядит, и Дайскэ стало жаль её.

Спустя год после отъезда из Токио Митиё родила, но ребёнок вскоре умер. Через некоторое время у неё появились боли в сердце и недомогание. Она думала, что отлежится, но улучшения не наступало, и пришлось обратиться к врачу. Врач толком ничего не определил, сказал, что это, возможно, сердечное заболевание, она не помнит, с каким, очень мудрёным названием. Заболевание серьёзное, при котором кровь, поступающая из сердца в артерии, небольшими дозами снова просачивается в сердце, поэтому излечить его полностью не удастся. Хираока не на шутку встревожился и сделал всё возможное, чтобы восстановить здоровье жены. Через год Митиё стало лучше, снова появился румянец. Она уже было обрадовалась, но примерно за месяц до возвращения в Токио опять побледнела. На этот раз врач сказал, что сердце ни при чём. Разумеется, оно не стало здоровым, но ухудшения не было, сердечные клапаны работали нормально.

Дайскэ слушал Митиё, смотрел на неё и думал, что причина тут в другом: что-то её тревожило.

Очень красивые, с ясным взглядом чёрные миндалевидные глаза Митиё, когда она пристально на что-нибудь смотрела, становились вдруг огромными. Дайскэ это объяснял их цветом.

До замужества Митиё они часто встречались, и Дайскэ хорошо запомнил это выражение её глаз. Теперь, желая воссоздать в памяти облик Митиё, Дайскэ прежде всего представлял себе её чёрные, чуть влажные глаза.

Митиё сидела сейчас напротив Дайскэ, положив на колени удивительно изящные, украшенные кольцами руки одна на другую. Модное золотое колечко, тонкое, с крупной жемчужиной, было свадебным подарком Дайскэ.

Вдруг Митиё подняла голову, и Дайскэ от неожиданности на секунду зажмурился, увидев чёрные глаза с хорошо знакомым ему выражением.

Они с мужем собирались прийти на другой день после приезда, но помешало её плохое самочувствие. А потом всё не представлялось случая пойти вдвоём, но сегодня как раз… Не договорив, Митиё вдруг вспомнила приход Дайскэ в гостиницу и стала извиняться, объяснив, что муж тогда как раз собрался уходить, потому и получилась такая неловкость. «Правда, вы могли его подождать», – с чисто женской логикой добавила она, стараясь вложить в слова всю свою приветливость. Но в голосе её звучала грусть, и это напомнило Дайскэ прошлое: Митиё всегда говорила несколько меланхоличным тоном.

– Мне показалось, Хираока был чем-то очень занят…

– Да, разумеется, и всё же… Можно было посидеть, верно? Такая церемонность ни к чему.

Дайскэ чуть не спросил, что в тот раз между ними произошло, но воздержался. Хотя на правах старого друга он мог поддразнить Митиё такой, скажем, фразой: «Видимо, вам тогда здорово досталось, вы даже покраснели. Что вы такое могли натворить?» Но шутить у него не хватило духу – такой жалкой выглядела Митиё, пытавшаяся загладить неловкость.

Дайскэ закурил, с сигаретой в зубах откинулся на спинку кресла и непринуждённо сказал:

– Позвольте угостить вас чем-нибудь, вы так давно у меня не были. – Дайскэ надеялся своим вниманием и участливым тоном хоть немного утешить женщину.

– Благодарю вас, но мне пора, – ответила Митиё.

– Побудьте ещё немного.

Дайскэ сидел, сцепив пальцы и закинув руки за голову, пристально глядя на Митиё. Женщина слегка наклонилась вытащила из-за оби маленькие часики, свадебный подарок мужа. Хираока покупал их в том же магазине, где Дайскэ покупал кольцо с жемчугом, и в то же самое время. Дайскэ вспомнил, что, выйдя из магазина, они переглянулись и рассмеялись.

– Ох, уже четвёртый час. А я думала, двух нет. Впрочем, я ещё кое-куда заходила, – добавила она, как бы про себя.

– Вы в самом деле торопитесь?

– Да, хочу пораньше вернуться.

Дайскэ вынул изо рта сигарету и стряхнул пепел.

– Пусть будет по-вашему. За эти три года вы превратились в настоящую домоседку. – Дайскэ улыбнулся, но в тоне его прозвучала нотка горечи.

– Вы же знаете, мы завтра переезжаем! – вдруг оживилась Митиё.

– Ну что ж, может быть, после переезда зайдёте, тогда и поговорим не спеша, – невольно поддавшись её внезапному оживлению, в тон ей сказал Дайскэ. По правде говоря, он совершенно забыл об их переезде.

– Однако… – Митиё, подыскивая слова, чуть наморщила лоб и потупилась, но вскоре подняла порозовевшее лицо. – Откровенно говоря, у меня к вам небольшая просьба.

Дайскэ сразу смекнул, о чём пойдёт разговор, потому что с самого приезда Хираоки в Токио был готов к нему. Однако он спросил:

– Какая просьба? Говорите, не стесняйтесь.

– Не могли бы вы одолжить нам немного денег?

Митиё произнесла это по-детски наивно и вся вспыхнула.

Дайскэ с участием подумал об обстоятельствах, вынудивших Митиё преодолеть стыд.

Как выяснилось, деньги требовались не на переезд в новый дом и не на обзаведение хозяйством. Уезжая в Токио, Хираока задолжал трём знакомым, и одному из них надо было срочно вернуть долг. Не говоря о том, что Хираока обещал выслать деньги не позднее чем через неделю, были и другие причины, из-за которых не следовало медлить. Сразу же по приезде Хираока пытался раздобыть денег, но хлопоты его не увенчались успехом, и он попросил Митиё обратиться к Дайскэ.

– Речь идёт об управляющем филиалом?

– Нет, с этим долгом как раз можно подождать. А вот другому человеку непременно надо вернуть, иначе это может отразиться на делах мужа в Токио.

«Даже так!» – подумал Дайскэ и спросил, какая нужна сумма. Оказалось, всего пятьсот иен. «Так мало», – опять подумал Дайскэ, хотя у него не было ни гроша. И тут он впервые с удивлением обнаружил, что очень стеснён в средствах.

– А почему, собственно, у вас долги?

– Даже вспоминать об этом не хочется. Тут и моя болезнь, но…

– Много денег ушло на лечение?

– Да нет, лекарства не так уж дорого стоят.

Митиё ничего больше не сказала, а Дайскэ неловко было расспрашивать. Он лишь уловил едва заметное выражение тревоги на её бледном лице, видимо, тревоги за будущее.

5

На следующий день с самого утра Кадоно нанял три повозки и отправился на вокзал Симбаси за багажом Хираоки. Багаж прибыл давно, но везти его было некуда, пока не сняли дом. Поехать за вещами, погрузить их и доставить на место – всё это должно было занять, по крайней мере, полдня. И Дайскэ, едва проснувшись, стал торопить Кадоно, опасаясь, что тот не управится. Но Кадоно, как обычно, своим спокойным тоном заявил, что это ему ничего не стоит. Кадоно не очень-то ценил время, и слова хозяина пропустил мимо ушей, лишь когда Дайскэ перечислил всё, что предстоит сделать, лицо у Кадоно вытянулось. Оказалось, что он ещё должен помочь Хираоке устроиться на новом месте.

– Понял. Не беспокойтесь. Всё будет сделано в наилучшем виде, – заверил Кадоно и отправился выполнять поручение хозяина.

До начала двенадцатого Дайскэ читал. Как-то он слыхал, что у д'Аннунцио[11]11
  Д'Аннунцио (1863–1938) – итальянский писатель.


[Закрыть] одни комнаты были окрашены в голубой цвет, а другие – в красный. Эту идею писатель, видимо, почерпнул у психологов и, движимый любопытством, решил проверить её на практике. Комнату для занятий музыкой или, скажем, кабинет, где необходимо возбуждение, желательно выдерживать в красных тонах. Спальню же и другие комнаты, в которых отдыхают, в голубых.

У Дайскэ это вызывало протест. Зачем понадобился д'Аннунцио, человеку легко возбудимому, раздражающий красный цвет? Дайскэ, например, не очень нравились ворота храма Инари именно потому, что они красные. Более того. Он охотно, будь это только возможно, спрятал бы голову во что-нибудь зелёное и безмятежно уснул. Дайскэ очень нравилась картина Аоки, где изображена высокая девушка на дне моря[12]12
  Сигэру Аоки (1882–1911) – художник-европеист, представитель романтического направления в японской живописи периода Мэйдзи. Речь идёт о картине Аоки «Царевна – дочь морского владыки».


[Закрыть]. По мнению Дайскэ, это была единственная достойная внимания картина из всех, что он видел на выставке. Он всегда мечтал о покое и отрешённости от окружающего мира.

Дайскэ вышел на веранду и засмотрелся на зелень, буйно разросшуюся в саду и скрывавшую почти всю-веранду. Цветы как-то незаметно осыпались, появились новые побеги и молодая листва. Дайскэ обдало прохладой сверкающей зелени, и он с удовольствием подумал о том, что где-то в её глубине яркие, будоражащие тона переходят в мягкие, приглушённые. Надев кепку, Дайскэ, как был в будничном кимоно из грубой ткани, вышел из дому.

Несмотря на распахнутые ворота, в новом жилище Хираоки никого не было, даже вещи не привезли, лишь какой-то человек, с виду рикша, курил на веранде. На вопрос Дайскэ он ответил, что господин и госпожа заходили, а потом ушли, сказав, что, видимо, устраиваться придётся после обеда.

– Господин и госпожа вместе приходили?

– Да, вместе.

– И ушли вместе?

– И уйти изволили вместе.

– Вещи скоро привезут. Спасибо тебе за труды, – сказал Дайскэ и вышел на улицу.

Идти к Хираоке в гостиницу не хотелось, но надо было узнать, как там у них дела, а главное, справиться о самочувствии Митиё. Когда Дайскэ вошёл, муж и жена как раз обедали за маленькими столиками, сдвинутыми вместе. У порога, спиной к двери, сидела служанка с подносом в руках. Дайскэ окликнул супругов.

Хираока удивлённо на него посмотрел, и Дайскэ заметил, что глаза у приятеля воспалённые. Жалобы мужа на бессонницу Митиё отвергла, сказав, что он преувеличивает. Дайскэ жаль было друга, но слова Митиё его успокоили. Как Дайскэ ни задерживали, он тотчас же ушёл. Перекусил, постригся, погулял, потом снова зашёл в новый дом Хираоки. Митиё, обернув голову полотенцем и подвязав тесёмками широкие рукава кимоно, хлопотала с вещами. Здесь же была служанка, которую Дайскэ видел в гостинице. Хираока на веранде развязывал дорожную корзину. Увидев Дайскэ, он рассмеялся и попросил его немного помочь. Кадоно, заткнув полы кимоно за пояс, вдвоём с рикшей втаскивал в гостиную комод.

– Взгляните-ка на меня, сэнсэй, только не смейтесь. Хорош? – спросил Кадоно.

На следующий день, когда Дайскэ пил свой утренний чай, Кадоно вошёл в столовую, умытый и сияющий.

– Вы когда вернулись вчера? Я так устал, что сразу уснул и ничего не слышал… Изволили видеть, как крепко я спал? Когда же вы всё-таки вернулись? И где изволили быть? – Кадоно болтал с присущей ему беспечностью своим обычным тоном.

– Надеюсь, ты оставался там, пока всё не привели в порядок? – спросил его Дайскэ строго.

– Ещё бы! Пришлось изрядно потрудиться. У них вон сколько громоздких вещей. Не то что у нас, когда мы переезжали. Госпожа стояла посреди гостиной и растерянно озиралась вокруг – забавный был вид!

– Госпожа не совсем здорова, поэтому…

– Да, да, я это сразу определил по цвету лица. Вот Хираока-сан совсем другое дело, крепкий мужчина. Мы вместе ходили в баню, так я даже удивился.

Поболтав с Кадоно, Дайскэ пришёл к себе в кабинет. Ему надо было написать письма: одно в Корею, отблагодарить друга, служившего там в управлении у генерал-губернатора, за присланную им в подарок старинную корейскую керамику, другое – во Францию, мужу старшей сестры с просьбой найти недорогие танагры.

Перед тем как отправиться на послеобеденную прогулку, Дайскэ заглянул в комнату Кадоно. Тот по-прежнему крепко спал, лёжа навзничь. Дайскэ даже позавидовал его безмятежному посапыванию. Сам он почти всю ночь не спал. Чересчур громко тикали карманные часы, которые он, как обычно, положил у изголовья. Он засунул их под подушку, но это не помогло: их тиканье по-прежнему отдавалось в голове. Прислушиваясь, он постепенно задремал и словно провалился: в бездну. Лишь где-то в отдалённых уголках сознания, казалось, стучит швейная машинка, мелкими стёжками прошивая ночную тишину. Неожиданно стук машинки перешёл в звонкое пеньё цикад, доносившееся из густого кустарника возле красивого парадного входа в какой-то дом… Дойдя в размышлениях до этого момента, Дайскэ вдруг обнаружил, что существует нить, связывающая сон с пробуждением.

Если какая-нибудь мысль вызывала у Дайскэ тревогу, он надолго лишался покоя. Неглупый от природы, он понимал, что в своих ощущениях часто доходит до абсурда, и очень досадовал на себя за это. Некоторое время назад, например, Дайскэ пытался установить, когда именно он погружается в сон. Залез под одеяло, но как только его стала одолевать приятная дремота, встрепенулся: «Ага, вот оно! Вот как я засыпаю». И сна как не бывало. Вскоре повторилось то же самое: он стал засыпать, подумал: «Ага, вот оно!» – и опять очнулся. Мучимый любопытством, он две или три ночи повторял эксперимент, но потом сдался. Ругая себя глупцом, он всячески старался избавиться от этой навязчивой идеи. Ведь, бодрствуя, пытаться наблюдать собственный сон, по словам Джеймса[13]13
  Джеймс Вильям (1842–1910) – американский философ и психолог.


[Закрыть], всё равно, что зажечь свечу, чтобы изучать мрак, или остановить волчок, желая хорошенько рассмотреть, как он вертится. Так можно на всю жизнь лишиться сна. Всё это Дайскэ прекрасно понимал, однако с наступлением ночи испытывал трепет.

Целый год мучился Дайскэ, потом как-то само собой прошло. Сопоставив это состояние со вчерашним сном, он испытал странное чувство. Разве не интересно отделить частицу собственного «я», того «я», которое бодрствует, и уступить её сну нечувствительно для самого себя? Может быть, подумал Дайскэ, именно так и сходят с ума? Однако он был уверен, что никогда не лишится рассудка, поскольку не приходит в сильное возбуждение.

Три дня Хираока не подавал вестей. На четвёртый день Дайскэ после обеда отправился в Адзабу, куда был приглашён в один дом на приём, устроенный в саду. Среди множества: гостей самыми почётными были англичане: очень высокий мужчина, не то член парламента, не то коммерсант, и его жена в пенсне, настоящая красавица. Просто грешно было с её внешностью появляться среди японцев. Женщина с важностью держала где-то купленный ею разрисованный зонтик, которые делают в Гифу.

Погода была отличная, небо голубое, прозрачное. Дайскэ во фраке стоял на широком газоне и по тому, как припекало спину, понял, что наступило лето. Английский джентльмен, щурясь, посмотрел на небо и сказал: «Чудесная погода». – «Прелесть!» – с жаром откликнулась жена. «Оригинальная у них манера говорить», – подумал Дайскэ.

Англичанка завела было с ним разговор, но через несколько минут Дайскэ ретировался – не выдержал. Его место заняли барышня в кимоно, с высокой причёской «симада»[14]14
  «Симада» – причёска молодой девушки с узлом на затылке.


[Закрыть], специально сделанной по случаю приёма, и некий господин, коммерсант, длительное время живший в Нью-Йорке. Он неизменно посещал кружок английского языка, где с особым удовольствием болтал с соотечественниками по-английски, считая себя крупным специалистом по этой части, и очень любил произносить застольные спичи на английском языке. Скажет что-нибудь и сам хохочет, будто действительно смешно. И сейчас у высокопоставленной четы англичан, с которой он беседовал, то и дело появлялось на лице недоумение. «Хоть бы замолчал», – подумал Дайскэ. Куда лучше получалось у барышни. Дочь богача, она обучалась английскому у домашней учительницы-американки. Дайскэ слушал её с восхищением: ведь некрасива, а как язык подвешен!

Ни к хозяину дома, ни тем более к супружеской чете Дайскэ не имел никакого отношения. Его пригласили сюда исключительно благодаря влиянию отца и старшего брата в обществе. И Дайскэ бродил по саду, всем без исключения небрежно кивая головой, но ни с кем не останавливаясь. Среди гостей оказался его старший брат.

– А, и ты здесь? – бросил он Дайскэ, даже не прикоснувшись к шляпе.

– Погода будто неплохая, а?

– Да, вполне сносная.

Брат был ещё выше Дайскэ и вид имел весьма солидный, поскольку за последние несколько лет заметно пополнел.

– Не хочешь ли немного поговорить с иностранцами? Вон они стоят!

– Нет уж, уволь, – ответил брат с кривой усмешкой, играя покоившейся на животе золотой цепочкой.

– До чего же обходительны эти иностранцы! Даже чересчур… Так хвалят нашу погоду, что ей просто нельзя не стать лучше.

– Хвалят погоду? Хм-м… По-моему, ужасная жара.

– По-моему, тоже.

Словно сговорившись, братья вытащили белоснежные платки и вытерли лоб – оба были в цилиндрах, потом пошли к окаймлявшим газон деревьям и остановились в тени. Здесь не было ни души. В это время на противоположном конце сада началось какое-то представление. Сэйго посмотрел туда, но выражение лица у него при этом ни капельки не изменилось, словно он находился сейчас дома. «Стань я таким, как брат, – подумал Дайскэ, – я тоже потерял бы интерес к обществу и мне было бы всё равно, что дома, что в гостях. Но скучно жить, если ни в чём не находишь удовольствия».

– Что поделывает нынче отец?

– Пошёл на вечер поэзии, – ответил Сэйго всё с тем же скучающим видом, в то время как Дайскэ эта новость позабавила.

– А сестрица?

– Ей велено принимать гостей.

Это сообщение тоже насмешило Дайскэ, потому что он представил себе, как невестка потом будет жаловаться и ворчать.

Сэйго был вечно занят, причём главным образом на такого рода приёмах. Зная это, Дайскэ просто восхищался братом, который без единого слова протеста или неудовольствия в любое время мог пить сакэ, что-то есть, развлекаться о женщинами и при этом не погрязнуть в житейской суете, сохранять бодрость и душевное равновесие да ещё полнеть с каждым годом. Отдельные кабинеты в чайных домиках, рестораны с японской кухней, званые обеды в европейских ресторанах, всевозможные клубы, приглашения на завтраки, проводы на вокзале Симбаси и встречи в Иокогамском порту, визиты вежливости, – вся эта светская жизнь так же привычна для брата, как солёная морская вода – для медузы, размышлял Дайскэ, поэтому ему, всегда будут чужды и высокомерие и разочарованность.

Брат вполне устраивал Дайскэ. Не донимал его назойливыми наставлениями, как отец, не заводил разговоров о «принципах», «убеждениях», «взглядах на жизнь», предметах весьма щепетильных, усложняющих жизнь. В общем, был самым обычным человеком, только очень скучным.

С невесткой куда интереснее. При встрече с Дайскэ брат неизменно говорил: «Как дела?» Или: «В Италии было землетрясение, слышал?» Или: «Турецкий султан низвергнут с престола». Затем следовали сообщения, взятые из газет: «Цветы в Мукодзима уже отцвели», «В трюме иностранного судна в Иокогаме обнаружена огромная змея», «Такой-то попал под поезд». Таких безобидных, никого не задевающих тем у брата было неистощимое количество.

Случалось, правда, что он вдруг задавал довольно странные вопросы: «А что, Толстой как будто уже умер?» Или: «Кто сейчас из японских писателей самый выдающийся?» Равнодушный к литературе и на редкость несведущий, он спрашивал об этом до того безразличным тоном, не выказывая ни почтения, ни презрения, что отвечать можно было, не задумываясь.

Дайскэ это нравилось. Такие разговоры, конечно, не давали пищи мыслям, зато оставляли приятное ощущение. Но Дайскэ почти никогда не удавалось застать брата дома, к величайшему удивлению невестки, Сэйтаро и Нуико, которые считали, что Сэйго вообще никуда не выходит, поскольку к завтраку, обеду и ужину он непременно появлялся к столу…

Стоя сейчас с Сэйго в тени деревьев, Дайскэ решил, что наконец-то выпал удобный случай поговорить с братом.

– У тебя не найдётся для меня немного свободного времени?

– Свободного времени? – Брат рассмеялся.

– Может, завтра утром?

– Завтра утром я должен съездить в Иокогаму.

– А после обеда?

– После обеда буду в фирме, но там у меня дела, так что вряд ли удастся поговорить.

– Тогда вечером.

– Вечером я в «Тэйкоку-отеле». Туда приглашена английская чета.

Дайскэ надулся и пристально посмотрел на Сэйго. Потом оба рассмеялись.

– Если очень срочно, давай сегодня? Как ты на это смотришь? Сегодня я могу. Поужинаем вместе, хочешь? Давно мы с тобой вместе нигде не были…