Текст книги "Тайный брак"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

V

Прошло с час, и приезд поздравителей к Дымовым мало-помалу прекратился; господа с гостями сели кушать за парадно накрытый стол, и широкий светлый двор совсем опустел. Вся жизнь обширного барского дома сосредоточилась на пространстве, называемом черным двором, со службами, людскими, конюшнями и прочими хозяйственными постройками. Тут между кухнями и задним крыльцом барских хором сновали судомойки, казачки и лакеи с блюдами и мисками.

На колокольне соседней церкви заблаговестили к вечерне, и не успел последний звук колокола замереть в воздухе, как у ворот остановилась карета. Но на двор она не въехала, и молодой человек в модном плаще, выскочивший из нее без помощи лакея, приказал кучеру отъехать в соседний переулок и ждать там его возвращения, а сам поспешно направился по опустевшему двору к крыльцу, где у двери в антресоли ждала его Марья Ивановна. Она была такая нахмуренная, что при первом взгляде на нее посетитель не мог не догадаться, что его ждут у старой графини дурные вести. Личных забот и печалей Марьюшка уже давно не знала, с тех пор как жила жизнью своей госпожи, при которой она неотлучно состояла с десятилетнего возраста, когда княгиня была одной из любимейших статс-дам супруги царя Петра Алексеевича.

Почтительно ответив на приветствие гостя, Марья Ивановна провела его прямо в комнату своей госпожи. Последнюю Владимир Александрович Рощин тоже нашел весьма озабоченной и со скорбным выражением на лице, но, невзирая на эти зловещие признаки, со спокойной улыбкой осведомился о ее здоровье, целуя милостиво протянутую ему руку, и сел на стул, который княгиня указала ему против своего кресла.

– Слышал новость? Левушка наш приехал, – заговорила старуха, не спуская пристального и полного теплого участия взгляда с симпатичного лица молодого человека и пытаясь прочесть его мысли в его красивых темных глазах.

Но, кроме почтительного внимания, взгляд его ничего не выражал, а с его алых и сочных губ не сходила беспечная и слегка насмешливая улыбка человека, смело готового идти навстречу препятствиям, в полной уверенности победить их.

– Как не слышать! Весь город говорит про неожиданный приезд Льва Алексеевича, – спокойно ответил он на предложенный ему вопрос. – Его видели и в Большом дворце, и в Таврическом, и в апартаментах графа Платона Александровича Зубова. Всюду поспел, и толки о причинах его приезда занимают весь Петербург; одни говорят одно, другие – другое.

– А ты что изволишь полагать насчет этого приезда? – спросила княгиня, невольно любуясь умением владеть собой, проявляемым ее молодым другом.

– Я полагаю то же, что и вы, княгиня: Лев Александрович поспешил явиться сюда, чтобы не упустить случая воспользоваться вниманием светлейшего князя к его сестре.

– И тебе это кажется смешно?

– Мне всегда смешно, когда люди ошибаются в низких расчетах.

– Смотри! Левка – не промах, привык бить наверняка, и за него вся родня.

– А за нас с Людмилой Алексеевной – Бог да вы.

– И этого достаточно? – спросила с улыбкой старуха.

– Любовь с надеждой неразлучны, княгиня: они и зарождаются, и умирают вместе. Колеблется надежда, хладеет и любовь. Мы же перестанем надеяться только с прекращением жизни, потому что до последнего издыхания будем любить друг друга, – восторженно прибавил Рощин.

У его слушательницы глаза затуманились слезой умиления.

– Дай Бог вам счастья! – сказала она, протягивая ему руку, а затем, когда, поддаваясь потребности выразить ей свою признательность за неизменное участие, он опустился перед нею на колени, она высвободила руку, к которой он прижимался губами, чтобы торжественно осенить крестным знамением склоненную к ее коленям голову молодого человека.

– Княгинюшка, сиротами мы с сестрой выросли, будьте мне за родную мать, не оставьте без своей ласки и любви! – проговорил он изменившимся от волнения голосом, не поднимаясь с колен и устремляя на нее влажный умоляющий взгляд.

– Давно я тебя за родного считаю, голубчик; дал бы только Господь, чтобы ласка моя принесла тебе счастье, – ответила со вздохом старуха. – Что же сказал тебе граф Зубов? – спросила она, когда, поднявшись с колен, Рощин занял прежнее место против нее.

– Граф передал мне желание императрицы иметь меня своим дворянином посольства в Гишпании, поздравил меня с такою милостью моей монархини и присовокупил к этому, что государыне желательно, чтобы я ехал скорее к месту моего назначения, – ответил молодой человек с улыбкой, горечь которой могла уловить только его старая приятельница.

– И что же ты? Уж не думаешь ли отказаться исполнить волю императрицы? – спросила с усмешкой последняя и, не дожидаясь ответа, прибавила: – Сейчас поручилась за тебя твоей сестре, что ты слишком хорошо осознаешь свой долг дворянина и верноподданного, чтобы совершить такую низость.

– Благодарю вас, княгиня, что правильно, лучше родных, понимаете меня. Я ответил графу, что счастлив исполнить волю моей государыни.

– Когда же ты отправляешься?

– Как получу инструкцию и откланяюсь государыне.

– Скоро, значит?

– Доброжелатели мои медлить не станут. Крепко я им здесь поперек горла стою, – сказал Рощин с улыбкой.

– А ты на Бога надейся. Он за таких-то, против которых сильные мира сего ополчаются, всегда стоит.

Молодой человек ничего не возражал. Помолчав немного, княгиня продолжала:

– Пиши мне. Пока жива, буду интересы твои блюсти, и обо всем, что тебе нужно знать, будешь предуведомлен. Живи, значит, без опасения, помни изречение: «Довлеет дневи злоба его». Так-то, – прибавила она, обеспокоенная упорным молчанием своего слушателя и загадочной усмешкой, не перестававшей блуждать на его губах. – Увидимся еще, надеюсь?

– Вряд ли. Княгиня, я пришел проститься с вами и просить вашего благословения на дальний путь.

Опять наступило молчание. Рощин не нарушал его, а между тем его собеседница не могла отрешиться от мысли, что он находится под гнетом тайны, которую ему очень тяжело скрывать от нее. Почему не откроется он ей вполне, как родной матери? Мало разве доказательств расположения дала она ему? Дурного он ничего не может замышлять.

– С твоей сестрой я побранилась за то, что, как баба, она мужской чести не понимает, и с мужем ее за Людмилу посчиталась, – начала княгиня.

– За Людмилу Алексеевну? – с изумлением спросил Рощин.

– Он считает ее способной бежать из родительского дома с чужим мужчиной, – ответила старуха.

– Василий Карпович так же мало знает Людмилу Алексеевну, как сестра меня, – спокойно произнес Рощин. – Большое спасибо вам за то, что вы и тут за нас вступились, – прибавил он, нежно целуя руку княгини и поднимаясь с места.

Но как ни тронута была старуха категорическим опровержением запавших ей в голову догадок, она не успокоилась.

– А с Людмилой ты проститься не хочешь? – не вытерпела она, чтобы спросить.

Рощин вспыхнул, но, усилием воли сдержав ответ, готовый сорваться с его губ, ответил, что им лучше с Людмилой Алексеевной не видеться.

– Как знаешь, – сказала озадаченная старуха. – Я обещала послать за нею, когда ты придешь, но если ты не желаешь…

– Нам теперь лучше не видеться, – повторил Рощин.

Это были его последние слова.

VI

Праздничный день окончился у Дымовых танцами. Гостей съехалось столько, что на кухне с ног сбились повара, стряпая ужин.

Челядь, теснившаяся в дверях ярко освещенного зала с хорами, на которых играл оркестр приятеля-вельможи, с любопытством следила за тем, как волочился Плавутин за их барышней. Подходил он ее приглашать почти на каждый танец, и она, бедняжка, отказывать ему не смела.

Новый претендент на руку Людмилы не отличался ни изяществом манер, ни деликатностью чувств и нрава. Это был недоросль из дворян, росший на псарне родового поместья лет до пятнадцати, а затем отданный в полк под команду родственника и всюду видевший одно только баловство и поблажку скверным привычкам, пустившим такие глубокие корни в его душе, что трудно было разобрать: от природы ли он самодур или сделался им от безобразного воспитания.

Людмила понравилась ему с первой минуты, как он увидел ее, и мысль привезти в родные степи такую прелестную жену, да еще снабженную покровительством могущественнейшего вельможи в России, не могла не улыбаться ему.

Эта мысль была так соблазнительна, что Плавутина уже начинали разбирать нетерпение и беспокойство. Но – увы! – Людмилу нельзя было, как крепостную, скрутить силой и увезти к себе в деревню, чтобы безнаказанно наслаждаться ее прелестями; волей-неволей приходилось проходить через искус светских условностей и ждать. Всего неприятнее было то, что Лев Алексеевич, приехавший сюда по его вызову и оказавший ему любезность в тот же день, представив его родителям, избегал затрагивать с ним вопрос о сватовстве, ссылаясь на то, что об этом еще не время говорить и что торопливостью можно только испортить дело. Раньше он был другого мнения.

Но раньше Лев Алексеевич еще не виделся с сестрой Елизаветой, и в мыслях его еще не успел свершиться переворот, заставлявший его теперь смотреть иначе, чем он смотрел до сих пор. Елизавете Алексеевне удалось заразить его своими честолюбивыми замыслами, и он уже не находил ничего невозможного в мысли о браке между Людмилой и светлейшим. Свершались события чуднее этого, и Елизавета Алексеевна была права, припоминая при этом случае браки Орлова и Мамонова [2]2
  Орлов и Мамонов – фавориты императрицы Екатерины II.


[Закрыть]. У него тоже теперь эти два примера не выходили из ума.

– Так ты думаешь, что со сватовством Плавутина надо повременить? – спросил он сестру, внимательно выслушав подробности о том, что произошло в последние две-три недели.

– Храни Бог подать князю мысль, что Людмила может выйти замуж за кого бы то ни было, кроме него! На наше счастье, он влюблен в нее слишком страстно, чтобы допустить мысль о разделе, а она, сама того не подозревая, разжигает его чувство своим глупым страхом и отвращением. Опасен был больше всего Рощин.

– Рощин? Но разве с ним еще прошлой зимой не покончено? – сердито спросил Лев Алексеевич. – Я был уверен, что никогда ничего не услышу про него.

– Ты ошибся. Мне известно из достоверных источников, что он не теряет надежды жениться на Людмиле, влюблен в нее по-прежнему, и она отвечает ему тем же.

– Дура!

– Большого ума она никогда не проявляла. Я с тобой согласна. К счастью, я позаботилась о том, чтобы положить конец этому глупому роману: Рощина посылают в Гишпанию! Этот сюрприз выхлопотал ему один из претендентов его возлюбленной, князь Лабинин, – с усмешкой объяснила Панова.

– Помог тут, верно, и Плавутин – он с канцлером в родстве. Как бы то ни было, но довольно смешно, что оба претендента, освобождаясь от опасного соперника, играли в руку четвертому, самому опасному, и, точно по заказу, расчистили ему дорогу, – заметил Лев Алексеевич.

– Да, все это вышло очень кстати, но, признаюсь тебе откровенно, я тогда лишь успокоюсь, когда узнаю, что Рощин за границей. До тех пор я не перестану дрожать, чтобы светлейший не догадался о том, что Людмила любит другого.

– Как же может он узнать это, когда даже мы, ближайшие родственники, не желаем это знать? – высокомерно спросил Дымов.

– Болтунов в Петербурге всегда было много. Ну да все это – вздор; с отъездом Рощина все моя опасения исчезнут.

– Неужели ты так уверена в успехе?

– Князь без ума влюблен в Людмилу, – уклончиво повторила его сестра.

Разговор происходил в спальне последней и при затворенных кругом дверях, однако, прежде чем продолжать, она поднялась с места и заглянула в коридор.

– На чем же вы, однако, остановились с ним? – продолжал свой допрос Лев Алексеевич. – Просить императрицу благословить его на законный брак – светлейшему неудобно. Как там ни говори, а его ни к Орлову, ни к Мамонову приравнять нельзя, персона слишком важная.

– Он хочет обвенчаться с ней тайным браком, – прошептала чуть слышно Панова.

На лице Льва Алексеевича выразилось удовольствие, смешанное с недоумением.

– Он сам до этого додумался?

– Сам. Я только одобрила это намерение. Он просил, чтобы эта тайна осталась между ним и мною, и я дала ему слово никого, даже мужа, не посвящать в нее. Понимаешь теперь, как надо быть осторожным?

– Он значит, намеревается похитить Людмилу? – спросил Дымов. – А чем он докажет вам, что обвенчается с нею, когда она будет в его власти?

– Его любовь.

– Рассказывай это другим, а меня такими глупостями не проведешь, – прервал сестру Дымов. – Я требую большего. Я требую с ним личного объяснения.

Елизавета Алексеевна слишком хорошо знала брата, чтобы пытаться поколебать его решение.

– Хорошо, – произнесла она после небольшого колебания, – я скажу ему, что без вашего соизволения не могу решиться исполнить его желания.

– И это будет чистейшая правда, – сказал Лев Алексеевич. – А когда думаете вы действовать?

– Когда светлейший найдет возможным отлучиться из города на несколько дней, не возбуждая подозрений. За ним следят.

– Еще бы! Я знаю многих, которые дорого дали бы, чтобы знать то, что мы с тобой знаем! Знаю и таких, которые свое приплатили бы, чтобы нам способствовать.

– Но ты не беспокойся, – поспешил он прибавить, заметив тревогу, выразившуюся на лице сестры. – Никого я в наш заговор не посвящу. Надеюсь, ты все это сумеешь объяснить светлейшему, я же постараюсь повлиять на Людмилу.

– Ты хочешь сказать ей? – с испугом воскликнула Панова.

– Мне кажется, что не мешает предупредить ее об ожидающей ее судьбе. Хотя бы для того, чтобы она глупым испугом не поставила светлейшего в затруднительное положение.

– Ах, не надо, не надо! Пусть уж он сам, как хочет, объясняется с нею! Он сумеет, не беспокойся; ему не в первый раз, и, когда Людмила очутится одна с ним, вдали от своих, в незнакомой обстановке, – шелковою будет, вот увидишь. Уж ты мне поверь, я ее хорошо знаю. Главное – не надо, чтобы она что-либо подозревала, раньше чем узнает про отъезд Рощина.

Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.

– Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, – запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.

– Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.

– Кого же ты в этом подозреваешь?

– Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?

– И ты думаешь, что они там видятся?

– Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!

– А мой совет – этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.

Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.

VII

Прошло дней пять с приезда Льва Алексеевича, и, по-видимому, все шло в доме по-прежнему, но это было только видимостью; нравственное состояние семьи было неузнаваемо. Все, начиная с хозяина дома и кончая последней судомойкой, находились под жутким гнетом ожидания таинственного события, которое должно было произвести переворот в жизни семьи не то к лучшему, не то к худшему. Что это за событие – об этом никто не осмеливался рассуждать, но все ожидали его с нетерпением, а на Людмилу Алексеевну смотрели с благоговейною жалостью, как на намеченную жертву честолюбия родителей и брата.

После разъезда гостей в памятный день ее ангела Лев Алексеевич заперся с матерью в спальне и разговаривал с нею очень долго. Горничная Екатерина, дремавшая в гардеробной в ожидании звонка, рассказывала на другой день в девичьей, что уже солнышко вставало, когда ее позвали укладывать барыню в постель. С отцом Лев Алексеевич отложил до поры до времени всякие объяснения относительно затеянной опасной интриги и просил мать уговорить мужа ни во что не вмешиваться. И, должно быть, сенатор нашел удобным последовать советам супруги: все замечали, что он избегал оставаться наедине с сыном и большую часть времени проводил в кабинете один, за бумагами.

Обеспечив себе свободу действий со стороны родителей, Лев Алексеевич занялся Людмилой особенно старательно и стал следить за каждым ее шагом так ревниво, что у нее не оставалось ни одной свободной минуты на размышление и на то, чтобы сообразить, что с ней делают и на что ее готовят. Эти пять дней она прожила в умопомрачительном чаду, всецело под нравственным гнетом брата, который не давал ей свободно вздохнуть даже ночью: чувствуя его присутствие за стеной, она ни на чем не могла остановиться мыслями и не смела даже выплакать душившую ее тоску из опасения быть на другой день выбраненной за красные от слез глаза; от нее требовали, чтобы она с утра была хороша и свежа, как роза. С утра импровизировал Лев Алексеевич поездки и прогулки с сестрой по магазинам, где накупал ей красивых вещей и нарядов, чем возбуждал любопытство встречавшихся с ними светских дам и франтов, которые разносили по всему городу рассказы про его внимание и нежность к красавице-сестре. Но этим не ограничивались его заботы о ней; дня не проходило, чтобы во время катания с ней по улицам, или остановок у лучших магазинов, или прогулок по Летнему саду и по Английской набережной им не встретился, как бы невзначай, светлейший князь Потемкин и не остановился, чтобы милостиво поговорить о городских новостях с Львом Алексеевичем и сказать несколько любезных фраз его сестре.

Эти минуты были для Людмилы ужасны. Под страстным, пожирающим взглядом своего обожателя и строгим, неумолимым взором брата, перед которым она с детства привыкла трепетать, бедная девушка чувствовала себя совсем уничтоженной. Великолепный князь Тавриды с его колоссальной фигурой, сверкавшей золотым шитьем и драгоценными камнями, производил на нее впечатление страшилища резкими чертами лица и кривым глазом; она вздрагивала от ужаса при воспоминании о нем, а в его присутствии испытывала ощущение пичужки, загипнотизированной гигантским змеем. Она холодела, когда князь смотрел на нее, теряла сознание, и ответы, срывавшиеся с ее губ, казались ей произнесенными чьим-то чужим голосом, а не ею. И долго-долго стоял у нее гул в ушах от напыщенных двусмысленных комплиментов, которые светлейший щедро рассыпал перед ней.

В эти пять дней ей один только раз удалось вырваться к бабушке на антресоли, но не успела она обнять ее, как прибежала Марьюшка с известием, что молодой барин прислал за барышней. Так и не удалось Людмиле рассказать бабиньке про встречу с Рощиным на Адмиралтейском бульваре, когда она шла с братом и с князем. Тогда она так смутилась, что даже не ответила на почтительный поклон возлюбленного, и не успела она опомниться, как его и след простыл. Но это был не призрак – узнала его не она одна, а также и ее спутники.

– Это – Рощин, наш новый дворянин при испанском посольстве. Сейчас я видел его во дворце; он приезжал откланяться государыне, – сказал светлейший и, пытливо глянув на Людмилу, улыбнулся.

Ответа брата Людмила не расслышала: она была близка к обмороку. Хорошо, что, отпуская ее на прогулку с братом, мать догадалась нарумянить ее, чтобы скрыть следы бессонной ночи; Потемкин испугался бы бледности, внезапно разлившейся по ее лицу.

О том, что Рощин должен покинуть город, где они могли видеться и взглядом или улыбкой уверять друг друга в любви, Людмиле было известно. Но потому ли, что напоминание о скорой разлуке с милым она услышала почти в его присутствии, когда экипаж, уносивший его от нее, не совсем еще скрылся у нее из глаз, или потому, что напомнил ей об этой разлуке человек, которого она столько ненавидела и страшилась, сколько любила и доверяла Рощину, – так или иначе, но, если бы брат, крепко прижимавший к себе ее руку, не поддержал ее, она не устояла бы на ногах. К счастью, светлейший был в то утро чем-то озабочен, куда-то торопился и не заметил или притворился, что не замечает, ее растерянности.

– Опять дурой себя сегодня вела с князем! – с досадой сказал Лев Алексеевич, оставшись наедине с сестрой. – Почему ты не ответила на его вопрос?

– На какой вопрос? – спросила она, устремляя на него полный невинного недоумения взгляд. – Разве он меня о чем-нибудь спрашивал?

– Он у тебя спрашивал: не желала ли бы ты провести зиму в таком крае, где ни снега, ни холода никогда не бывает и где круглый год зреют апельсины и цветут розы? А ты хоть бы слово ему в ответ молвила! Смотришь на него, выпуча глаза, точно не понимаешь. Срам! Такое же воспитание получила, что и сестры. В хорошем обществе вращаешься, при дворе принята, а слово кстати сказать не умеешь, – злобно брюзжал он, уходя с бульвара и увлекая за собой смущенную девушку. – Что же ты молчишь? Оглохла, что ли?

– Я не знаю, что вы желаете знать от меня, братец, – чуть слышно проговорила она.

– Я хочу знать, желаешь ли ты сделаться самой богатой и знатной персоной в России после императрицы?

– Нет, братец, – чистосердечно ответила Людмила.

– Дура! – процедил сквозь зубы ее брат.

Ни слова больше не было произнесено между ними. Молча довел Лев Алексеевич сестру до дома и, повторив матери, чтобы та ни на минуту не отпускала ее от себя и следила за каждым ее движением, переоделся из утреннего костюма в визитный, после чего поехал по делам. Как всегда, он и в этот день не преминул заехать к сестре Елизавете, которая ждала его с новостями.

Светлейший каждый день бывал у Пановых и удостаивал супругу своего дальнего родственника большим доверием.

– Он уверяет, что после блаженства видеть нашу Людмилу самое большое для него счастье – говорить про нее, – сообщила Елизавета Алексеевна брату.

– Очень может быть, но мне кажется, что пора этой любовной канители положить конец, – угрюмо ответил Дымов.

– Да светлейший только этого и жаждет, и, если бы я не умеряла его пыла, он давно бы…

– Приехал к нашим родителям с формальным предложением? – злобно усмехнулся молодой человек.

– Я этого не говорю, но…

– Но когда Людмила будет обесчещена им, он на ней женится, вот что ты хочешь сказать? – продолжал безжалостно иронизировать брат. – Ты до сих пор веришь этому?

– Да и ты не дальше как на прошлой неделе… Но что с тобой сегодня? Случилось что-нибудь?

– Ничего нового не случилось, Людмила всегда была глупа, но я не воображал, что ей даже невозможно будет объяснить ее пользу.

– Ты ей сказал?

– Ничего я ей не сказал. Да с нею ни о чем и говорить нельзя: юродивая она какая-то, право! – с раздражением возразил Дымов на восклицание сестры. – Если надо чему-нибудь удивляться, так тому разве, что она до сих пор не надоела светлейшему. – Представь себе… – и он рассказал, как глупо и бестактно относится Людмила к ухаживанию князя. – Сегодня, например…

Но сестра не дала ему договорить.

– Сегодня вы Рощина встретили?

– Уж и это тебе известно! Откуда?

– От князя. Он уж был у меня и обещал вечером опять заехать. Ко всем он ревнует Людмилу, так влюблен! Уверяет, что и Голицын, и Стромилов, и Вяземский по ней вздыхают.

– С ума сошли! Стоило только князю обратить на нее внимание, чтобы весь город заговорил о ее прелестях, а раньше никто не замечал ее.

– Кроме Рощина, – подхватила Панова.

– Не напоминай мне про этого дурака! – гневно крикнул Дымов. – Когда он уезжает? Ты не знаешь?

– Узнаем сегодня вечером, а самое позднее – завтра утром. Князь тоже с нетерпением ждет его отъезда. Влюбленные прозорливы, – добавила Панова с усмешкой.

– А еще лучше было бы, если бы светлейший был столь же решителен, сколь прозорлив, и понял наконец, что я не могу всю жизнь водить к нему на свидания сестру. Мне эта подлая роль не к лицу, продолжал Дымов торопливо, точно спеша выложить одним разом все, что у него на душе. – Князь, кажется, забывает, что я – такой же дворянин, как и он, и должен заботиться о своей чести, а в городе начинают уже болтать… – Он на мгновение смолк, а затем, взглянув на сестру, прибавил: – Не лучше ли с Плавутиным сойтись? Партия изрядная: с одних имений больше двадцати тысяч в год получает. Хозяйственный малый, себе на уме и единственный наследник богача-дяди; таких женихов из-за пустых мечтаний упускать глупо.

– Подожди! Плавутин от нас не уйдет.

– Да долго ли еще ждать-то?

– Еще недельку, – ответила Панова, – а может быть, и меньше. И вот что еще: не выходи ты завтра утром никуда с Людмилой…

– Но я сказал князю, что, если погода не испортится, мы придем в Летний сад.

– Все равно. Никуда не води ее ни завтра, ни послезавтра; подожди моего приезда, я у вас на днях буду!