Текст книги "Минучая смерть"

Автор книги: Н Ляшко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Федя перестал шевелить языком и оторвался от яблонь и слив.

– Пора вставать. Сможете? – спросил Вишняков.

– Смогу-у...

Вишняков взял со стола хлеб. Они оба старались не глядеть на него, подошли к двери, спинами прижались к стене и сквозь звон в ушах слушали. От аромата хлеба, от его верхней розовой корки охватывала пьянота, и рука, в которой он был, легонько дрожала.

По коридору перекатывался грохот открываемых и закрываемых дверей, с деревянных лотков соскальзывали Оаки со щами и кашей. В секретку прорывались дразнящие запахи и стесняли дыхание. Язык шевелился, зубы ловили края губ и стискивали их.

Вот загремела дверь соседней камеры. Теперь их очередь. Шаги ближе, тише: надзиратель и арестант подкрадывались. Надзиратель чуть слышно зашурудел в скважине ключом и открыл дверь:

– Скорей...

Вишняков преградил арестанту с обедом дорогу, через него выбросил в коридор хлеб, вынес за порог ногу,уперся ею в пол и закричал:

– Опять!? Ставьте обед у двери и убирайтесь!

Надзиратель подтолкнул арестанта:

– Неси, неси. Отступитесь, господа! Доиграетесь вы с этим, ой, доиграетесь! Вам больничную еду дают, а вы...

Арестант согнулся, намереваясь проскользнуть в секретку, но Федя вырвал из его рук судок, прикрытый миской с кашей, и, расплескивая суп, швырнул за дверь.

Вишняков принял с коридора ногу:

– Вот и все.

Надзиратель яростно захлопнул дверь и заголосил:

– Над пищею глумятся! Супом, как собаку, обливают, а ты терпи, гляди им, чертям, в зубы...

– Что, опять? – донесся издалека голос.

– А, ну да, опять! Распустили на свою голову!

Голоса покатились к лестнице, окрепли и в топоте ног ринулись назад:

– Гляньте, что на полу!

– Хуже сумасшедших стали!

– Скрутить надо, а то всю посуду перебьют!

Вишняков и Федя молча спустили с коек ноги и сели.

Из-за распахнутой двери ветром влетел выбритый гибкий помощник начальника тюрьмы:

– Гаспада, вы опять?! Пасуду портите, на людей наводите страх! Мы вынуждены применить к вам самые стражайшие меры! Мы...

Вишняков и Федя глядели на него выпитыми голодом глазами и ждали, а когда он перестал размахивать руками и кричать, Вишняков спокойно проговорил:

– Пусть ставят пищу у двери. Мы не раз говорили об этом, но кому-то нужно, чтобы шум повторялся.

– Это вот ему нужно, – подхватил Федя, указывая на старшего надзирателя. – Мы восемь дней твердим ему, чтоб ,к нам не вносили пищи.

– Гаспада, пачему!

– Не будем есть, пока не переведут к политическим...

– Гаспада, гаспада...

Помощник доказывал, что ни он, ни начальник тюрьмы не в праве переводить секретников в корпус политических, что, положа руку на сердце, он не понимает, зачем такие умные люди, а он считает Вишнякова и Федю "таковымы" – подвергают свою жизнь риску. Надзиратели про себя ругали его: "Защелкала, глиста дворянская!" – хмурились и нетерпеливо перебирали ногами.

Старший надзиратель раздраженно шепнул:

– Да, чего вы, ваше благородие, говорите с ними? Они вон даже не встают перед вами.

Тут только, казалось, помощник заметил,что Вишняков и Федя сидят, и округлил глаза:

– Гаспада, это же, это... ну, вы не признаете законов, но это же невежливо... Я же стою перед вами, а между тем...

– Да, да, – согласился Вишняков, – но нам трудно соблюдать правила вежливости.

– Я нанимаю, но в паследний раз предупреждаю, в паследний раз...

– Переведете, без предупреждений все кончится.

– Это невазможно, прашу заметить, невазможно, и мы вынуждены будем наступить с вами...

Помощник запнулся, как бы поймал что-то пальцами, стиснул их и вышел.

Феде хотелось сказать, что помощник сносный человек, что другой дал убы волю надзирателям, но слабость пригнула его к подушке, и он поплыл в туман. Разбудило его щелканье замка. Серый арестант запер в фонарь над столом капающую керосином лампу с желтым огоньком и исчез.

Одуряюще запахло пролитым супом. Зубы перехватывали слюну, в ребра толкалась зудящая, сродни изжоге, боль.

В воображении лесом оглобель встала виденная когдато ярмарка, закружились столы с пряниками, столбы баранок, вороха воблы. Над ними замигали глаза надзирателей, зашевелились их колючие усы и лохматые брови. Их заслонил коридор, усеянный веснушками просыпанной каши и рыжего маслянистого жареного лука. Веснушек было много. Федя подогнул колени, ртом начал собирать их с пода и вздрогнул.

– Кипяток!

У стола копошился арестант с красным, до блеска начищенным, чайником. День уже отступил от решетки. Дверь, захлопываясь, обвеяла Федю паром. Он вдохнул его и очутился дома, на лежанке, рядом с котом.

"Феди-инь, – от окна позвала его мать, – глянь, на осокорь какая птичка села. Скорей, а то улетит, хохлатенькая, а ножки тонюсенькие, как соломинки..."

Федя животом скользнул по углу лежанки, затопал к матери, взлетел на ее руки и, не успев взглянуть на осокорь, упал на койку секретки.

– Дон! Дон-дон-дон! – по-псиному лаял тюремный колокол на поверку.

Ватага надзирателей топала по коридору, гудели голоса.

Из общих камер прорывалось пение молитвы. Взвизгнула дверь на лестницу, гул шагов свернулся, и тюрьму обняла длинная, бредовая, голодная ночь...

XXVII

– Встать! Смирно-о!.

В секретку вошел чиновник, похожий на грача с белой грудью. Неподвижность Вишнякова и Феди как бы подсекла его коротенькие ноги. Он повернулся к затянутому в сюртук начальнику тюрьмы и по-французски курлыкающим голосом удивился: не притворяются ли заключенные? Начальник колыхнулся и, с трудом подбирая слова, прогудел, что заключенные голодают серьезно, но, в общем, конечно, от них всего можно ожидать.

Вишняков повернул голову и в тон ему по-русски добавил:

– Даже того, что околеют...

Начальник встопорщил губы, а чиновник обрадовался и шагнул к Вишнякову:

– Приятно, что вы знаете французский, но объясните нам, почему вы голодаете? А-а? Но представьте, что будет, если каждый заключенный захочет сидеть, где ему вздумается? Наконец войдите в мое положение и в положение администрации. Господин начальник всячески, я это по опыту знаю, смягчает положение вверенных ему людей, а вы, человек образованный, вместо того, чтобы ценить это, стараетесь причинить ему больше хлопот, волнений, вы...

Чиновник, должно быть, чувствовал, что говорит слишком гладко, и старался подогреть свои слова жестами, игрою голоса. Это не удавалось ему. Федя перестал понимать его и раздраженно подумал: "Гусь лапчатый". Бас-"

начальника насторожил его, а слова о том, что заключенные вообще не отдают себе отчета, как трудно управлять тюрьмой, сбросили его с постели и обожгли горло криком.

– Ага, вы печетесь о нас! Угождаете этой секреткой жандармской сволочи, позволяете в конторе вести допросы по ночам, а перед нами разыгрываете благодетеля! Но мы не дураки, мы понимаем и... и убирайтесь вон! вон!

Федя затопал дребезжавшими ногами, перервал голос и, хватаясь за тюфяк, полетел в черноту. Затылок начальника взбежал на воротник.

– Это еще что? – закричал он. – Истерика? Бабий маневр?

Чиновник подхватил его под-руку, повел за дверь и закурлыкал по-французски. Начальник хмыкнул, неожиданно разразился криком:

– Фельдшера с прислугой! Дажжива!! – вбежал в секретку и захрипел в лицо Вишнякову: – Отправляйтесь оба в больницу, оттуда переведу, но языком не болтать мне, ни-ни-ни...

Начальник погрозил Вишнякову пальцем, вдосталь наворчался, отдуваясь, вышел в коридор и загудел прибежавшему с арестантами фельдшеру:

– Обоих в пустую палату и сделать все, что... ну, при этих дурацких голодовках... Если что, насильно кормить, без разговоров и всяких пустяков...

– Слушаю! Взять обоих!

Арестанты положили неподвижного Федю на одеяло и понесли. Вишняков отказался от их помощи и пошел сам.

Стены на коридоре шарахнулись от него, арестанты и надзиратели то вырастали в великанов, то расплывались. Ноги казались Вишнякову склеенными из кусочков и трещали. На лестнице площадка хрустнула под ним и понеслась книзу, но арестанты успели подхватить с нее Вишнякова:

– Вот чудак-то! Клади...

В себя пришел он в палате, на койке, под серым кусачим одеялом. Перед ним стоял арестант с комком ваты на блюдечке и мешал увидеть то, чего ему недоставало. Чего ему недоставало, он не смог бы сказать, но запрокидывал голову и глазами ошаривал пустую палату. Арестант оглянулся.. Вишняков окинул взглядом койки и вздохнул:

"Здесь, ну, и хорошо".

Федя в стороне от него с мукой всплывал из беспамятства на руки фельдшера. Веки его взметнулись и обнажили тусклые глаза. Он скользнул ими по койкам и тоже затревожился: "Где же он? А-а, здесь". Взгляд Вишнякова оживил его, но воспоминание о том, как он потерял сознание, перекосило его лицо: "Опять я подгадил".

– Ну, во-от, во-от, – протянул фельдшер и, должно быть подражая помощнику начальника тюрьмы, оживился: – Атлично, атлично, гаспада...

Он помешал что-то в эмалированных кружках и скомандовал:

– Посадить и поить, да не сразу, глотками.

Арестанты с двух сторон приподняли Федю в поднесли кружку:

– Пей, брат...

Федя не знал, как ему быть, беспокойно потянулся взглядом к Вишнякову, и когда тот кивнул, разнял губы.

Питье было сладковатым и густым. Струйки его, пробегая по горлу, рассыпали в груди искорки тепла, те скользили к рукам, к ногам и приятно туманили голову. Веки свела слабость. Федя не слышал, как его укладывали и укутывали одеялами. Лишь в полночь он почувствовал на себе прохладную руку и увидел фельдшера.

– Атлично, атлично...

Его вновь приподняли, вновь поили, вновь по телу сновали искорки, вновь приятно радужилась голова, но покоя больше не было: будили удары сердца, поражало то, что секретка стала такой просторной, глаза искали окошка у потолка и смыкались.

Вишняков с рассвета до утра бежал на лыжах по чистым сибирским снегам. Его обступали ели в слюдяных шапках, радовали мягкие, обшитые мехом лыжи. В бок дул ветер, из-за пригорка по белизне снегов набегала синяя щетина горы, и сердце барабанило: прощай, ссылка, ау-у1 За горою город, в городе друзья... Но гора вдруг расплылась, в лицо вместо ледяного ветра пахнуло теплым, багровым светом и ворчаньем:

– Ну-у, ты-ы...

Он вскинул веки, зажмурился в полосе яркого морозного солнца и увидел старого острожного врача.

– Проснись, или прикажешь пушками будить? Много чести. Покажи язык. Что болит? Скажите, пожалуйста.

Моли создателя, что легко отделался. С бородой, а ум детский. Что?

Старик поводил по липу Вишнякова крабьими глазами и двинулся к Феде:

– А ты что? Мальчишка, а туда же. Покажи язык.

Спал как? Ах, беспокоило сердце. Эка невидаль? Все мудрят, все недовольны, все им-не так...

Врач заерзал дряблыми ногами к выходу. За ним вышел фельдшер, а надзиратель оглядел палату, путая полосы солнечного света, ощупал решетки, поднял что-то с пола и протянул руку:

– Ваша, должно быть?

– Что это? – удивился Федя.

Надзиратель подошел к нему вплотную, положил на его ладонь пуговицу, раскрывающуюся капсюлю для порошков, улыбнулся:

– Пришьете, пригодится, – и ушел.

В ноги Феди вступил холод, кожа на голове приподнялась, и под нею прошла мысль: "Яду прислали, боятся, что я начну выдавать". Он до подбородка натянул на себя одеяло, отвернулся к стене и оглядел капсюлю. На ней чернилами тонко были выведены буквы "Ф.Ж." Он с трудом раскрыл капсюлю и удивился: вместо яду оттуда выглядывала трубочка пергамента. Он выдернул ее, снял ниточку, развернул и впился глазами в написанные знакомой рукой мелкие строки:

"Брат в вере! Миновали глад и мор. Мы во благовремении совлекли на новую землю пепелища, скот и плуги. Дух Господний укрыл нас и труд наш облаком сладчайшей тайны и послал нам мир и довольство. Воздай на чужбине хвалу Всевышнему, не ропщи и денно и нощно очищай душу для иной жизни. Лютует море, нужны крепкие челны-человеки-пловцы к восходу чаемой Славы на земле. Стройнейший Лука здоров, крепок и распускается, яко кедр Ливанский. Предай забвению дерзость нашу о юнице. Крепость души ее, немота уст ее и благостное терпение источили камень маловерия. Слава силе Господней, что мчит братию к Радости и Счастию на бренной земле.

Любящий тебя Фома Кемипиский".

Грудь Феди колыхнулась, и в ней освежающим дождем зазвенело: "Типография работает, Лука помогает Фоме, Саша не созналась, усатый подослан, позора нет и не будет, не будет".

В воображении Феди зароились Смолин, Фома, отец, осокорь, сад, могила матери. И все это ополоснул голубой блеск глаз Саши. Занемевшая в сердце чернота, со вздохом вырвалась из груди.

Федя вложил в капсюлю записку, проглотил ее, прижал ко рту руки, придавил губы, но смех вырвался из-за них и ужаснул Вишнякова.

– Что вы? – вскочил он. – Жаворонков, товарищ, да что с вами? Слушайте, погодите...

Феде хотелось кинуться к нему, обнять, поцеловать его аапавшпе глаза, его лоб, его руки, те самые, что вынимали его из петли, рвали за ухо, подносили пить, касались лба. Хотелось сказать, что смерть прошла, пролетела, рассеялась, но в напруженной радостью груди как бы встал кто-то, только что родившийся, перешагнул через боль позора, через муки смерти, сдержал смех, притушил глаза и почти спокойно сказал:

– А ведь одолели мы их, а? Переведут? Здорово!..

1926-1927 гг.