Текст книги "Минучая смерть"

Автор книги: Н Ляшко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Если раздумаешь, обязательно сообщи мне, слышишь?

XIV

В полутьме под ноги подбегали тротуарные столбикп, и Федя сошел на мостовую. Камни кракали под ним, из лужбрызгало месивом, из домишек подмигивали огонькп.

Он размахивал руками и, обдумав все, пробормотал:

– Врете, я сделаю!

В город он вернулся с четырьмя товарищами. Как и он, они были в коротких ватных рабочих пиджаках, в,кепках, понурые, одинаковые, и шли за ним гуськом. С моста он увидел у пивной человека с зонтиком, прикусил губу и пошагал по колдобинам набережной. Свет и мостовая оборвались. Человек с зонтиком постоял у последнего фонаря и неохотно двинулся в темноту. "Дурак ты с зонтиком, а не сыщик", про себя сказал Федя, сворачивая к домам, и пропустил товарищей в лохматый остов полусгоревшего сарая:

– Тссс...

Ноги сыщика расползались. Он дышал хрипло, не смел кашлянуть и часто перекидывал с руки на руку зонтик. Поровнявшись с сараем, он остановился, перевел дыхание и побрел дальше. Всплески грязи под его ногами утонули в шелесте мелкого дождя. "Поищи там", – усмехнулся Федя, дергая крайнего товарища, и остальные ощупью двинулись за ними к огородам. Они увязали в жхгрной земле, на канавах брались за руки. Федя с пустыря глазами нашел дом Саши и кивнул темноте в окнах типографии: "Не приходили еще". В руке его засерел аккуратный булыжник, и он подал его Луке Коростелеву:

– На, подкрадься с пустыря вон к тому дому, притаись и жди. Если подъедут или подойдут жандармы, бей булыжником в крайнее окно и убегай. Подкрадывайся тихо, в переулке шпики. Если попадешься, притворись пьяным и валяй дурака. Бери вот...

Федя вложил в руку Лука недопитую отцом сотку водки:

– Хлебни, чтоб разило от тебя, и помни: всех твоих слов, если влопаешься, два: пьян был, как попал на пустырь, не помню.

Коростелев ожегся водкой, шепнул:

– С глотка не опьянеешь, – и двинулся в темноту.

Остальных товарищей Федя повел к забору:

– Если услышите, что жандармы пришли, не ждите долго и не вздумайте выручать меня. Ну...

Двое подсадили его. Он исчез за забором, настороженно прокрался по мокрой листве во двор, вспомнил весну и, в ответ на тогдашние слова Фомы, подумал: "Хорошо, что пса нет, с псом ничего не вышло бы". Он воровато ощупал, заперты ли ворота и калптки, съежился при мысли, что на стук может выйти старуха, и щелкнул пальцем в коридорное окошко.

– Кто там?

Голос Саши отдался в нем ликованием.

– Это я, Саш, отопри, – выдохнул он.

– Что ты?

– Тихо, тссс...

Федя прикрыл за собою дверь и полами пиджака обвернул мокрую, в пятнах мыла, пахнущую бельевым паром Сашу. Его шопот развевал возле ее уха волосы и обжигал удивлением: "Вот кто чулочницы! Вот где печатались листки!" Дыхание и шопот Феди пьянили и лихорадили Сашу.

– Поняла? Тссс... слушай...

Вновь шуршали слова, и вновь Саша обмирала: "Вот почему он не подходил к дому! Вот какой зарок у него!"

– Надо скорее, слушай...

Сашины руки высохли под пиджаком на широкой спине, она обхватила ими близкую жаркую шею. Федя отвел их.

– Не надо, притти могут, И тебя и мать будут допрашивать. Матери ни слова, будто ничего не знаешь, а сама запомни: познакомились мы прошлым годом на рождестве, на главной улице. Я увязался за тобою, проводил тебя, стали видеться, гулять. Весною поссорились, ты не выходила ко мне. На пасху я зашел с каким-то человеком. Онквартиру снимать, а я-так, чтоб матери глаза отвести и помириться с тобою. Поняла? Ну, повтори, нет, повтори...

Ну, когда познакомились? Где? Вот, дальше...

Саша шевелила губами, гладила Федю, слышала, как подрагивает он от нетерпения, и прижала к его лбу ладонь. Мать два раза окликнула ее и наконец вышла с лампой:

– Да с кем ты тут шепчешься?

Федя опустил руки и отвернулся, но старуха узнала его и улыбчиво заворчала:

– Во-от, нашли время секретничать...

Саша обняла ее, легонько втолкнула обратно в комнату п на задвижку заперла за нею дверь:

– Давай выносить.

Федя нашел за карнизом ключ, без света нашарил в типографии корзины, приподнял их-тяжелы-и отстранил Сашу:

– Я сам, открывай двери, да тихо, тихо...

Он тихо выставил корзины в коридор, оттуда перенес их на крыльцо-и во двор. В переулке раздались шаги и голоса. Саша кинулась помогать Феде, исчезла за сараем и вернулась со скамейкой. Федя стал на нее, через забор спустил на руки товарищей корзины, втолкнул в землю ключ от типографии и до хруста обнял Сашу:

– Так помни: больше ни слова, а то запутают. Ну, до завтра... Да убери скамейку и притруси листьями следы.

Саша гладила полу его пиджака и шевелила губами:

– Ты ж осторожно, Федя, Федя...

– Иди, иди...

Шорканье сапога по забору приглушил дребезг разбитого Коростелевым окна. Товарищи подхватили Федю и повлекли к корзинам:

– Жандармы, надо скорее, а то кинутся сюда искать Луку.

– Берите, ну...

Корзины со скрипом врезались в плечи и поплыли к огородам. Со стороны домика темноту прорвал вопль старухи:

– Саша-а-а! Ломятся 11 Кара-у-улП

Ворота и калитка сыро гудели под ударами звякающих шпорами ног. Сзади и с боков чавкала земля, чудилось набегающее хриплое дыхание погони, и темнота забилась в глазах...

XV

– Стой! Кто такие?!

– Рабочие с поезда!

– А куда идете?

– На Собачий край. Не тяни, нам с зари на работу.

Твердые голоса, пиджаки и кепки успокоили сторожа.

– Да я разве не понимаю? Только уж больно тут ворье пошаливает.

Потным от натуги спинам стало легче, и корзины закачались в сторону окраины. В глухом, потонувшем в грязи переулке Федя увидел у ворот женщину в платочке и сказал ей:

– Здорово, от Фомы поклон привезли.

– Спасибо, Потап, заходите во двор.

Женщина велела поставить корзины на дрова и почти вытолкала всех за ворота:

– Уходите, да по одному и врозь, врозь...

Федя вышел последним, шепнул товарищам:

– Шагайте, я останусь, – и прижался к забору.

Чавканье грязи под ногами товарищей отдалялось, черные кепки мелькали на мутном зареве далеких огней и по одной скрывались за углами. Федя прошел вдоль домов по одной стороне переулка, затем по другой и опять припал плечом к забору: "Хорошо". Во дворе раздались шаги -и голоса, захрустели корзины, за домом затрещал забор. "Дальше переправляют", улыбнулся Федя. За ворота выбежала женщина и настороженно приблизилась к нему:

– Что, нализался, к забору льнешь?

– Это я, я; остался проверить, не привели ли шпиков, – шепнул Федя, протягивая руку.

Женщина недоверчиво приблизила к нему глаза и хмуро шепнула:

– Здесь живут не маленькие.

– Вижу, – усмехнулся Федя, но женщина оборвала его:

– Напрасно видите. Убирайтесь отсюда, да стороною, стороною...

Федя потупился, передвинул ушедшие в грязь ноги и побрел на фонарь газового завода: "Молодец тетка!"

Окраина утопала в жидком месиве, не шевелилась и уходила в сон. Сквозь окна прорывались мужские голоса, детский плач и выкрики женщин.

Федя месил в мутных полосах света грязь и усмехался Фоме: "Что, чортушка? А ты решеткой пугал. Погоди,наша машина еще застучит".

Из-за угла выплыла мощеная улица. Здесь, в свете фонаря, Федя осмыслил, что беда была над головою, рядом, а теперь ее нет, теперь... Федя вскинул голову и остановился: теперь нет "границы", теперь Саша будет помогать ему...

Ощущение ломоты в намятых корзиною плечах схлынуло, и он выпрямился. Завтра надо поговорить с Фомою и итти на дачи искать новую квартиру. Там типографию можно спрятать так, что никто не найдет. Удача все делала простым, ясным, а мысль, что в доме Саши роются жандармы, что типография ушла из-под их носа, вызывала смех.

Федя крякнул: "Пускай поищут-посвищут!" – и стал думать об отце. Согласится ли он покинуть дом, осокорь и перейти жить в бывшую типографию? Дальше от завода.

Надо посоветоваться: может быть, удобнее старухе и Саше перейти на слободку? Места всем хватит.

Пересекая главную улицу, Федя свернул в фруктовую лавку, купил винных ягод, халвы, яблок и лимон, всю дорогу размахивал кульком и подмигивал темноте: "Спит, небось, а я с миной к нему".

Слободка затихала, только в трактирах и пивных было еще людно. Федя осторожно вошел во двор, вытер у сарая сапоги, на носках поднялся по ступенькам, железкой открыл дверь и зажег лампу. Отец держал руку на зажившей ноге и похрапывал. Федя бесшумно поставил самовар, накрыл стол, выложил на тарелки сласти и подошел к отцу:

– Вставай инжир и халву есть.

Старик глянул на него, протер глаза и вскочил:

– Ой, чего ты забаловал?

Федя заварил чай, налил стаканы и выкрикнул:

– Женюсь!

Старик спустил с кровати ноги:

– Ну-у? Федюк, да комар тебя забодай! Вот это дело о-о, дело-о! А мать-то дуреха не дождалась...

Глаза отца стали влажными. Он сделал вид, будто ожегся чаем, долго дул на блюдце и тихо спросил:

– Что ж, на той, что к заводу прибегала? Белобрысенькая такая...

Федя спрятал улыбку и уныло сказал:

– Нет, та не по нас, с другой познакомился. Не очень чтобы красива, а что сделаешь? Раз на раз не приходится.

Старик насторожился:

– Не очень красива, говоришь?

– Да так себе...

Старик помолчал, хмыкнул и начал мудрить:

– А на что тебе очень красивая? Конечно, покрасивше лучше, а только в красоте подчас один пшик, глупость и фанабер: "Я – красивая!" Возьми, к примеру, покойницу мать. Так себе была, только и того, что все на месте, да улыбалась хорошо, а найди-ка такую. Ага-а... Ни тебе грызни, ни защемки какой, ни грязи, ни лени. А красота что? Видал я, брат, что с красотою бывает. Далеко и ходить не надо. Задорин из механического на красавице женился, а что вышло? Ручки, чертовка, боится пачкать, штукатурится каждый день и боты требует...

Федя вслушивался в покойные, теплые слова отца, рисовал себе, как он улыбнется Саше, покачает головою и станет журить его-обманул, мол, – как они втроем будут хохотать. Улыбнулся, а сердце раскачивала тревога, и оно ныло, сжималось. Второго стакана чаю он не допил и поднялся:

– Угорел я, видно, на кухне, проветриться надо.

Он надел пальто и заторопился. Город засыпал мертвым сном, сторожей дождь прижал к домам, под навесы. За больницей Федя поднял воротник, нахлобучил шапку, согнулся и вошел в переулок. В бывшей типографии, у Саши было темно. "Зайти бы узнать", – подумал Федя и увидел впереди человека. Тот вдруг зашатался и пьяной походкой пошел навстречу. "Притворяйся, дрянюшка", насторожился Федя и через дорогу пошел на пустырь.

– Нет ли спичечки? – спросил человек.

Федя выругал себя: "Балда, зачем я прибежал сюда?"

и, пересекая пустырь, побежал к огородам. Человек бежал следом и падал. Федя покружил у речки и на слободку выбрался без сил. Свет в окне удивил его: "Неужто отец рще чай пьет?" Едва закрыл он за собою калитку, от ворот и от сирени выступили жандармы:

– А-а, явился, голубчик? А мы ждем...

Федя понял, почему на перекрестке стоят фаэтоны, и

метнулся к сараю:

– Брысь, черти...

Жандармы перехватили его:

– Ну, ну, не уйдешь! – повисли на нем и повели к крыльцу.

В доме все было сдвинуто с мест и разбросано. В печке темнела пробоина, из-под приподнятых половиц зияла чернота подполья. Отец сидел у окошка и всхлипывал.

– Не плачь, – кинулся к нему Федя, – они не туда попали.

Жандармы подтолкнули его к столу:

– Вот-с, убежать хотел.

Ротмистр оглядел его и указал на этажерку с книгами:

– Одно это, молодой человек, свидетельствует, что мы на верном пути. Разденьтесь.

– Мне не жарко.

– Раздеть и обыскать!

Жандармы сдернули с Феди пальто, сапоги, ощупали на нем все складки и развели руками:

– Ничего нет.

– Не может этого быть, – заволновался ротмистр. – Обыщите его еще раз.

Федя глядел на поднятые половицы, на сломанную печь и, заглушая тревожные мысли, усмехнулся: "У меня найдете, как же". Обыск сарая, двора и чердака смутил жандармов. Они хмуро написали протокол и заторопились:

– Собирайтесь, молодой человек.

Федя завернул в одеяло необходимые вещи, поцеловал отца и всю дорогу готовился к допросу.

XVI

За приземистым собором чоканье копыт оборвалось в тишине переулка.

– Ссаживай!

Жандарм спрыгнул на тротуар, опустил верх фаэтона и вытянулся:

– Пожалуйте.

Федя оглядел освещенный дом, полоску мглистого неба над ним и пошел к подъезду. В переднюю из всех комнат высыпали жандармы, штатские, чиновники и, вытянув шеи, оглядывали и как бы обнюхивали Федю. "Сползлись!" поежился он. Ротмистр медленно провел его в большой, добела освещенный кабинет, звякнул шпорами:

– Всего хорошего, – и удалился.

Со стены глядел царь в тяжелых, будто вылитых из желтой меди, эполетах. У дивана скалила зубы волчья шкура.

Федя оглядел стены, шкаф, шагнул к столу и обернулся на шорох: из-за мутно-зеленой портьеры вышел сухой, лысый полковник.

– Ну, голубчик, пожаловал? Вот мы тебе разъясним, что ты наделал.

Федя знал, что надо притворяться глупым, испуганным, но е губ сорвалось:

– Если с тыканьем, то не стоит и разъяснять.

– Ого!

Полковник прищурился, поводил пальцами по письменному столу и мягко, с грустью заговорил:

– Я люблю, господин Жаворонков, по-русски, попростецки. Выкать, уверяю вас, мне ничего не стоит. Или вы думаете, мне приятно по ночам вести допросы? Служба!

А наша служба тяжела, ох, тяжела! Я не стариком и жандармом родился. Нет-с, молодой человек, молодость и у меня была. И я, как вы, увлекался, был даже в одной, похожей на вашу, неприятной истории. Был, был, не скрываю. Садитесь, пожалуйста. Эй, дать чаю и позвать Арефьева!

Бесшумно вошел прыщеватый человек в косоворотке, разложил на столе бумаги и приготовился писать. За ним, скрипя сапогами, влетел молодой высокий жандарм с подносом и поставил перед Федей стакан чаю, сахарницу и блюдечко с печеньями.

– Кушайте, да приступим, поздно уже...

Федя отодвинул стакан, положил на прогретое им место руку и насторожился. Полковник умял себя в кресле и начал спрашивать Федю, как его зовут, сколько ему лет, кто его родители, где они. Спрашивал он спокойно, вяло, а когда лицо Феди посерело от скуки, вдруг зашептал:

– А скажите, вы у мещанки Свечиной для кого квартиру снимали? Что? Вы ни у кого никогда не снимали квартиры? Вот как! Виноват. Да, да, понимаю, а скажите...

Полковник шаркнул под столом ногами и вновь стал убаюкивать Федю: давно ли он работает на заводе, тяжело ли ему там, много ли он зарабатывает, не хочет ли перейти на более легкую работу? Федя запоминал свои ответы, силился понять, как узнали жандармы, что он снимал у матери Саши квартиру, и вновь услышал шопот:

– А скажите, вы больничной сиделки, молоденькой такой, русой, не знаете? Ее, кажется, Александрой зовут.

Что-о? Это ваша невеста? Вон как...

Полковник сжал губами усы, помял их и развел руками:

– Ничего не понимаю. Здесь какое-то недоразумение. Вы фамилию своей невесты знаете? Свечина? А-а, так это же в корне меняет положение. Позвольте извиниться, что мы потревожили вас, но раз вы уже здесь, ответьте на один вопрос... Но предупреждаю: это вопрос вполне частный. Вы уже можете считать себя свободным. Можно задать вопрос? Мерси... Видите, мм... Моя жена, ну, понимаете, женщина, а все женщины интересуются чулками. И я был бы благодарен, если бы вы сказали, честные ли чулочницы живут у матери вашей невесты? Жена хочет сделать им ваказ, но сомневается. Ах, вы не знаете их... Вон как, даже в глаза не видали... Значит, вы в доме невесты не бывали?

Понимаю, понимаю...

Полковник переглянулся с прыщеватым и круто повысил голос:

– А что выскажите, если я докажу, что это, мягко выражаясь, не так?

Федя глянул в его прищуренные глаза и перекосил плечи:

– Попробуйте.

– Вот как, – хм! – вы разрешаете? Да вы не волнуйтесь, это же пустяки. И кушайте чай, остыл, вероятно. Не знаете, значит? Ах, молодой человек, молодой человек... Исправьте свою ошибку, говорите все откровенно. В двадцать лет говорить неправду, это же, ой-ой-е-е-о...

Полковник покачал головою, последил за лицом Феди и хлопнул в ладоши:

– Эй, введите Свечину!

Федю охватило жаром и холодом: "Что же ото такое?"

По коридору рассыпался звон шпор, дверь полуоткрылась, и рука в синем сукне выдвинула из-за нее мать Саши.

Полковник заторопился к ней, усадил ее в кресло и указал на Федю:

– Мамаша, этот человек заходил к вам перед нашим приходом?

Старуха вгляделась в Федю и, потемнев, закричала на него:

– Ты что ж ото, ирод, подсудобил мне?! За Шуркой увиваешься, а про стыд-срам и забыл? Захотел опозорить меня на старости?

– Мамаша, мамаша, – взмолился полковник, – не кричите, отвечайте на вопрос: он был?

– Он, он, а меня отпусти, сделай милость: ночь, в доме ни души...

– Не волнуйтесь: в доме будет все в полной сохранности. Скажите, он квартиру снимал?

– Он, кабы я знала, что они такие шельмы, к двору не подпустила б, поганцев...

Полковник подмигнул Феде-чудачка-дб старуха-и спросил:

– Вы слышите?

– Слышу, но она забыла, кто снимал у нее квартиру.

– А кто ее снимал?

– Не знаю...

– Мамаша, он снимал?

– Вдвоем они были. Другой усатенький такой, шутник и балаболка. Вышла я, а они с Шуркой тары-бары.

Повела это я их...

Полковник кивал, давал прыщеватому знаки, что надо записывать, и повернулся к Феде:

– Ну, господин Жаворонков, картина, как видите, ясная. Вы хотели оговорочками отделаться. Извините, нас интересует истина в полном объеме. Не вы снимали, не вы задаток давали, но осматривать-то вы, как видите, осматривали, быть-то при найме были. Не отрицаете? Вот_ и хорошо! Запиши. Как? Вы у видели того, другого, с усами, у ворот и, не будучи знакомы с ним, зашли? Оригинально.

А зачем, позвольте вас спросить? Вон как... Чтоб увидеть Александру? Мамаша, ваша дочь тогда уже была знакома с господином Жаворонковым?

– Вроде того. Вышла это я, а они стоят с нею...

Старуха принялась рассказывать, как Федя попросил у нее воды и вошел с нею в комнаты, как Саша налила ему чаю, как они молчали.

– Прекрасно, прекрасно, – нетерпеливо остановил ее полковник, – я вас понял. Господин Жаворонков, а куда вы минувшим вечером шли по слободке? Гулять? Вон как...

А с кем? А-а, ну, конечно, конечно, вы даже не видели, что за вами идут четыре человека. Прекрасно, а зачем вы, примерно, через час после этого очутились у Свечиных?

Вон как! Узнать захотели, почему не вышла Александра?

А куда она должна была выйти? Ах, на свиданье. Извините.

Мамаша, где ваша дочка вечером была? Стирала белье?

Весь вечер? Верю, верю, не клянитесь... Эй, уведите мам...

госпожу Свечину!

За старухой полковник выпроводил прыщеватого, прикрыл за ним дверь и, как бы опасаясь, что его могут подслушать, зашептал:

– Ах, простота, святая простота! Вы и не подозреваете, насколько вы наивны. Должен вам прямо сказать: типография чулочниц с "дядей" уже в наших руках, она рядом, в одной иа соседних комнат. Ваши сообщники или, как их называют там, товарищи помогли нам захватить все и дали сведеяия о вашей роли в этом деле. В грязную компанию попали вы, и вам надо выпутываться. Я не прочь помочь вам в атом, но так, знаете, частно. Я понимаю: вы увлеклись красивыми фразами. Ну, что ж? Кто не ошибается? Но нельзя же знаться с предателями. Вы искренне шли с ними, верили, а оказывается, они у нас на службе.

У вас такая чудная невеста, вас ждало счастье, дети, может быть, перемена к лучшему и вдруг... Это должно послужить вам на пользу. Все еще поправимо, надо лишь серьезно взглянуть на вещи...

С шопота голос полковника перешел на журчанье, с журчанья на рокот-он пел о свободе, о свадьбе, о детях, о возможности бросить заводскую работу, переехать в другой город, получить какое-то место, зажить человеческой жизнью. Голос его пел и манил. Федя знал, к чему клонит полковник, и ему чудилось, что вот оттого, что он слушает и молчит, к нему уже прилипло что-то зазорное, грязное.

Он вытянул ноги и неожиданно для самого себя уронил:

– Напрасно вы это.

– Что, собственно, напрасно?

– Напрасно, говорю, надрываетесь.

Полковник откинулся на спинку кресла и брезгливо передернул плечами:

– Фи-и! Я по-отечески, а вы с грубостью.

"Ух ты, чорт лысый!" – до скрипа сжал Федя челюсти и, хотя голос шептал ему об осторожности, громко кинул:

– А на что мне такой отец, как вы?

– Ах, вы та-а-ак? Похоже, вы птичка стреляная? А вам известно, что я из Петербурга уполномочен поступить с вами по всей строгости закона?

– Ну, и поступайте.

Полковник покраснел и поднял указательный палец:

– Господин Жаворонков, вы на опасный путь становитесь! Подумайте, взвесьте.

– Нечего мне взвешивать, раз я не виноват.

– Вы не виноваты? Ого1 Но я не мальчик, я серьезно могу разговаривать. Я отучу вас разыгрывать невинненького женишка. Эй! сведите его в тюрьму! Да в секретку!

И чтобы все как следует! Пусть попляшет там!

Вбежали жандармы, подхватили Федю и повели в коридор. Прыщеватый сзади дергал его за рукав и умоляюще шептал на ухо:

– Молодой человек, что вы делаете? Поверьте, хуже будет. У вас все провалилось. В самом комитете есть предатели. Вы ничего не поправите, а свою жизнь разобьете.

Все уже известно. Сознайтесь сейчас же, скажите все, зачем вам страдать?

Федя стряхнул с себя его руку и двинулся между жандармами к выходу.

XVII

Секретка таилась в конце сводчатого коридора. От камер уголовных ее отделяли печь и пост надзирателя.

Сквозь мутный, тяжелый воздух Федя увидел в ней на койке человека и подумал: "Должно, подсадили выведывать все от меня". Человека не видно было, – он лежал под одеялом и в щелочку лучил на Федю глазом. Когда замок щелкнул, одеяло собралось в гармошку и из-под него выплыло худое, бородатое лицо:

– Ну, здравствуйте. Я-Казаков, а вы? А-а, по руке вижу, что с завода. К вашему приходу здесь приготовились и поставили козлы. Располагайтесь на них. Вас по какому делу арестовали?

Федя оглядел Казакова и удивился:

– По делу? Как по делу? Я без дела, а вы?

Казаков улыбнулся сквозь усы и развел руками:

– Я тоже без дела. Приехал, на вокзале схватили и сторожат четвертый месяц. Снится им, что я не Казаков, а заграничный агент какой-то партии. В политику записали человека с такой бородой. Мы с вами выделены из рядов политиков. Те сидят в особом коридоре, в другом здании. Там свободнее, лучше, а здесь день и ночь подглядывают.

– Чорт с ними.

– Конечно, но вам следует знать это.

Казаков юркнул под одеяло, обернул им лицо и, точно из норы, забубнил о тюремных порядках. Федя слушал его и оглядывал окно у потолка, железные, краями вмурованные в стены, койку, стол, стул. Потрогал привинченный к стене футляр с ведром для нечистот, осмотрел запертый на замок сетчатый фонарь с жестяной лампочкой, бросил на козлы узел и зашагал.

В глазах его кружились Фома, Саша, корзины, переулок за вокзалом, винные ягоды, жандармы. Он перебирал события вечера, вспоминал слова полковника и хмурился:

"Какую-то ниточку поймали они, псы, поймали".

Козлы укоротили камеру-можно было делать только пять шагов. От частых поворотов и желания понять, как жандармы узнали о его связи с типографией, кружилась голова. К двери подходил надзиратель, сдвигал со стеклышка в ней железку, глазом ошаривал секретку и ворчал:

– Ложись спать. Слышь? Здесь тебе не бульвар. Слышь?

Федя садился и вновь ходил. К окну незаметно подсту-.

пил сизый рассвет, от насыщенной чадом лампочки воздух стал густым и противным. Во дворе надрывно затенькал колокол, в коридоре затопало, зазвенело, застучало и разлилось воплями:

– Вставай!

– Вставай на поверку!

– Ну-у, вы! Шевелись!

С лестницы ворвался гул шагов, смял остаток ночи и поплыл вдоль камер. Железка на двери защелкала, к стеклышку по очереди приникали глаза.

– Два, – отметил голос.

– Два, – подтвердил другой и добавил: -Второго ночью из жандармского подкинули.

Загремели отпираемые двери, из-за них выплеснулся.

звон кандалов, где-то залязгали умывальники. Казаков зевнул, хрустнул суставами пальцев и поднялся:

– Ну, начинается день. Сейчас нас выпустят оправляться. Потушите эту вонючку. Станьте на стул и дуньте.

Вот так. Напрасно вы все ходили: донесут, что волнуетесь, а жандармы любят это и начнут подбавлять вам жару.

– А почему вы думаете, что я волнуюсь?

– Слышу.

– Я не говорил с вами.

– Это ничего не значит: я по шагам слышу, что волнуетесь...

"Ишь ты какой", – смутился Федя. Умывание, надзиратель, арестант с хлебом и кипятком, похожая па насмешку пятнадцатиминутная прогулка, обед мелькали перед ним в дымке заботы: как жандармы узнали, что в доме Саши была типография?

За домом была слежка, – об этом говорил Фома. Ладно, но разве жандармы знали, что там типография? Да знай они это, все сложилось бы хуже. А так... ведь чулочницы с "дядей" ушли, оборудование унесено. Стало быть, произошло что-то после обыска, а вот что произошло? Может быть, – в помещении типографии остались следы краски, бумаги? Или жандармами захвачены те корзины? Но этого не могло случиться, не могло... Он сам слышал, как корзины переправляли за вокзалом через забор. Или... да, да. Могли арестовать кого-либо из помогавших ему...

И почему он не зашел узнать, уцелел ли Коростелев? Его могли арестовать, а он еще молодой, зеленый. Впрочем, что Коростелев и другие знали? Что в корзинах какие-то комитетские вещи, – только и всего. Нет, здесь что-то другое, а вот что? что?

Сильнее всего Федю тревожила Саша: ей он все сказал, она все знает. Жандармы могли застращать ее, а тогда, тогда... Дрожь взбегала со спины на шею, стискивала челюсти и обжигала пальцы. В мозгу плыла мысль: "Недаром полковник поминал вчера о четверых... Хотя, хотя..."

Разве Саша видела, сколько человек брало корзины? Не могла она этого видеть, да и не четверо-было их. Нет, Саша тут ни при чем... Ах, да-а! И как он забыл? Ведь против моста, у пивной, был сыщик с зонтиком. Он мог сообщить...

От раздумья и тревоги ныла голова, в доносившихся с норидора звуках чудились крики Саши. Он подходил к двери, жадно слушал и был уверен, что Саша сидит где-то рядом, сидит одна и мучается, думает. Глаза Саши, испуганные, настороженные, как бы вплывали в секретку, повисали в мутном, противном воздухе и спрашивали: "За что же меня-то? Я ж ничего не делала..."

Феде хотелось, чтобы эти глаза не спрашивали, не искали защиты, но представить их твердыми, спокойными он не мог, терзался и вскакивал во сне. Однажды ему приснилось, будто он подбежал к какой-то камере, через волчок заглянул в нее, увидел жандармов, Сашу, с криком проснулся, увидел рядом с собою Казакова и испуганно вскочил:

– Вы что?

– Вы кричите во сне. Лягте на правый бок.

Сердце Феди сжалось от гнева, и голос зашептал ему, что Казаков подслушивал, о чем он говорил во сне... Да, да, не похож на сыщика, а войди в него, узнай...

XVIII

Поздним вечером надзиратели растолкали Федю и через мглистый, залитый тоскою коридор вывели на лестницу.

На стенах ломались лохматые тени, звуки шагов прыгали вниз, а навстречу, из сырого холода, по ступенькам стлалось шуршащее эхо.

– Куда вы меня?

– Иди, узнаешь.

В нижнем этаже, за визгливой дверью из железных прутьев, Федю обыскали и ввели в контору. Его охватило теплом, ярким светом и запахом папирос. Из-за стола поднялся ротмистр:

– Доброй ночи, господин Жаворонков. Садитесь, пожалуйста. Я с вашим делом тороплюсь. Курите. Оказывается, ничего серьезного нет, и вы напрасно погорячились с господином полковником. Конечно, и он поступил несколько опрометчиво, но он добрейший человек. Его ввели в заблуждение показания вашей невесты. Видите.... Но лучше я зачитаю вам показания Александры Семеновны, а затем мы посоветуемся, как вам поступить. Нам уже ясно, что ваша роль в атом деле случайна и, как бы сказать... ну, более связана с побуждениями сердечного характера, хехе-хе... Но разрешите...

Подрезанные усы ротмистра были в пятнах мутной прокуренной седины и напоминали приклеенные к губе аккуратные щеточки. Он распахнул папку и принялся читать показания Саши. В них говорилось, что в такой-то вечер, во столько-то часов, к ней, Саше, явился Федя, взял из квартиры чулочниц вещи и унес их. Стук часов на стене.

начал отдаваться в ушах Феди грохотом, пол стал мягким, засасывал ноги, но возле сердца, в том месте, где начинало жечь от безнадежности, шевельнулось сомнение и голосом озорного мальчишки насмешливо крикнуло: "Хо, Федь, да он на пустой крючок хочет поймать тебя!"

В горле Феди запершило. Он дослушал ротмистра и, наливая голос ленью, тихо спросил:

– А почему же она не сказала, какие я вещи взял у нее?

Ротмистр смазал улыбкой губы и успокаивающе поднял руку:

– О, это пустяки! Мы знаем, какие вещи, они у нас.

Вас должно тревожить то, что вы взяли эти вещи не у Александры Семеновны, а в типографии местного комитета этой самой... ну, партии...

Федя почувствовал, что ротмистр не знает, какие вещи он взял и8 типографии, в чем они были, и решил играть свою роль смелее:

– В какой типографии? Чего вы хотите от меня?

Ротмистр верил в силу своих глаз, уставился ими в глаза Феди и зашептал:

– Я, поверьте, я ничего от вас не хочу. Разве у меня могут быть основания желать вам зла? Вот именно потому, что их нет у меня, я и пришел к вам в такую пору. Вам надо лишь указать, кому вы сдали эти вещи, больше ничего.

"Ага, ты думаешь, я один переносил вещи? Значит, все у тебя враки, и ты ловишь меня", – обрадовался Федя и, округлив глаза, взволнованно проговорил;

– Я в тот вечер ни у кого никаких вещей не брал!

Ротмистр погладил усы и просветлел:

– Знаете, я был уверен в этом. Вопросы я задаю вам пишешь формально, лично я ни на чем не настаиваю, ибо, -ибо...

Он запнулся и, как бы делая над собой усилие, сказал:

– Ибо, между нами, конечно, говоря, я расположен почему-то к вам и верю, что вы обманывать меня не станете. Вам надо только помочь мне распутать это. Ну, укажите, где и с кем вы были тогда с сумерек по момент ареста. Это необходимо для того, чтобы я смог показаниями свидетелей доказать вашу непричастность к этому и освободить вас. Где вы были?

"Эх, и ловок же!" – подумал Федя и, помедлив немного, спросил:

– А если я был у мужней жены?

Ротмистр перекосил губы и приосанился:

– Господин Жаворонков, оставьте шутки. Вас подозревают в тяжелом преступлении, и вы не мешайте мне, пока вас не потребовали в Петербург. Там с вами будут говорить иначе.

Феде было ясно, что ротмистр все обдумали заранее распределил места своим улыбкам, смущениям, испугам. Это занимало его, во ему не хотелось, чтобы ротмистр уловил в его голосе нотки игры, и он обиженно протянул:

– Ну да-а, мне шутить нельзя, а вам можно.

– Помилуйте, разве я шучу? Я среди ночи явился, хотя, кажется, не обязан делать этого...

Федя до боли прижал к колену кулак и глухо забормотал:

– Выходит, мне еще благодарить вас надо. Взяли меня, лишусь я на заводе места. Ну и ладно. По-вашему, значит, я виноват в чем-то. Вот и орудуйте, доказывайте, судите.

А мороки вашей мне не надо. И без нее тошно, надоело...

Федя положил ногу на ногу и отвел в сторону глаза.