Текст книги "Заколдованная рубашка"

Автор книги: Н. Кальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Позиции в Парко были удобны для обороны, однако Гарибальди видел, что неприятель может воспользоваться окружающими горами, обойти его и напасть совершенно неожиданно. Между тем надо было торопиться. Розалино Пило, вождь сицилийских патриотов, уже влился со своим отрядом пиччиотти в гарибальдийское войско. Кроме того, под Палермо находились еще разрозненные партизанские группы, которые надо было собрать и присоединить к "тысяче". Революционный комитет в Палермо также ожидал от Гарибальди сигнала к действию.

Сиртори приехал в старые казармы Парко, в которых временно расположился седьмой отряд. Был час обеда, и люди, за неимением лучшего, закусывали хлебом и сыром. Впрочем, Пучеглаз, как всегда, ухитрился разыскать в городке вдову одного из бесчисленных своих кумовьев, и та снабдила его куском мяса и даже флягой вина, которыми он и делился с Александром и Монти. Дождь прекратился, и все трое устроились на просохших каменных плитах обширного двора. Мечникова с ними не было – он отправился в сопровождении Луки и его Ирсуто побродить по живописному городку: ему хотелось сделать несколько зарисовок в альбом, а если случится, зайти в тратторию и промыслить чего-нибудь съестного для себя и для друзей.

Сойдя с коня во дворе казармы, Сиртори тотчас увидел своими зоркими маленькими глазками всю компанию. Пучеглаз был известен ему еще в Комо, и его же награждал он медалью за бурбонского "языка".

Лоренцо тоже заметил полковника и почтительно поднялся ему навстречу.

– Тебя-то мне и надо, – отрывисто сказал ему Сиртори. – Ты ведь старый, опытный боец. Хочешь заработать еще одну медаль и сделать большое дело для Италии?

– Еще бы! Кто бы от этого отказался! – отвечал, подмигивая, Пучеглаз. – А что для этого нужно?

Сиртори отвел его в сторону:

– Нужно пробраться в Палермо и передать письмо генерала адвокату Франческо Мерлино.

– Ага, понимаю. Это тому, что руководит всеми повстанцами в Палермо? – спросил Лоренцо.

Сиртори с удивлением уставился на него.

– Ну и проныра! Все-то он пронюхает, этот Пучеглаз!

– Синьору полковнику известно мое прозвище? – обрадовался Лоренцо. А я-то думал, что его никто, кроме наших ребят, не знает! Пусть синьор полковник не удивляется, что мне известны разные вещи. Я ведь здешний, мне половина жителей либо кумовья, либо родня. Вот и я соображаю, что к чему.

– Значит, соображаешь, что Мерлино должен в нужный час поднять своих людей и помочь нам? – сказал уже совсем доверительно Сиртори. – Подбери себе пару товарищей, лучше тоже каких-нибудь местных, из ремесленников. Мы дадим вам подходящее платье и бумаги, что вы идете, скажем, строить дом какому-нибудь палермскому купцу.

– Флоридо Матеучи собирался строить дом, когда я был здесь в последний раз, – подсказал Пучеглаз.

– Отлично. Впишем в бумаги твоего Матеучи, – согласился Сиртори. – А кого ты возьмешь в товарищи?

– В товарищи? – Пучеглаз подумал, оглянулся. – Вон там сидят мои друзья, синьор полковник, все хорошие люди. Один вон, бородатый, – это Монти Марко. Он тоже сицилиец, как и я. Вот его бы я взял. Можно мне поговорить с ним?

– А ручаешься за него? – спросил Сиртори.

– Как за самого себя, – твердо отвечал Пучеглаз.

– Тогда скажи ему, – позволил полковник.

Пучеглаз подошел к Монти и принялся ему что-то шептать. Александр, который давно наблюдал за его беседой с полковником Сиртори, беспокойно поднялся.

– Что там такое, Лоренцо? – спросил он. – Что случилось?

– Сейчас, сейчас, – повернулся к нему Пучеглаз. – Ну, так как же. Марко, идешь или нет? – обратился он к Монти.

– Иду, конечно! – отвечал тот.

Александр увидел, как вспыхнуло его лицо, какой радостью заблестели глаза. Он догадался.

– Вы куда-то отправляетесь, Лоренцо? – спросил он, и голос его задрожал. – Вдвоем? Без меня?

– Сейчас, сейчас, – заторопился Пучеглаз. – Одну минутку, синьор Алессандро.

Он подбежал к Сиртори:

– Монти согласен идти. Но есть тут одна загвоздка, синьор полковник. Нас тут пятеро друзей. И мы, как начали вместе наш поход, так не расстаемся. Нельзя ли нам идти всем вместе?

– Пятеро – это слишком много, – покачал головой Сиртори. – Самое большое – трое. Иначе все дело провалится. А кого еще ты хотел бы взять?

– А вон того, молодого, – отвечал Пучеглаз, указывая на Александра. Правда, он новичок, но очень смелый. Помните, синьор полковник, это он у Калатафими взобрался на батарею и сшиб офицера-бурбонца.

– Как же, помню, – сказал Сиртори, приглядываясь к Есипову.

Он подозвал его к себе.

– Кажется, русский студент? – обратился он к Александру. – Предстоит опасная вылазка в расположение неприятеля. Короче говоря, надо пробраться в Палермо и передать там нашим людям поручение генерала. Вот он, – Сиртори показал на Пучеглаза, – хлопочет за тебя. Хочешь идти третьим?

Александр радостно вспыхнул, так же как Монти. "Вот оно, то большое дело, о котором я столько мечтал! И в Палермо!" Он с минуту молчал и только с восторгом смотрел на полковника.

– Так согласен? – снова спросил тот, хотя был уверен в ответе – такое красноречивое лицо было у юноши.

– Согласен, разумеется, согласен! – выговорил наконец Александр. Только... – Он замялся. – Синьор полковник, мой друг, капитан Мечников, тоже, наверное, захочет участвовать в этом деле. Нельзя ли взять и его? Он сейчас должен вернуться сюда, и я просил бы вас...

– Капитан Мечников получает другое задание от генерала, – сказал Сиртори. – Когда я был у Гарибальди, он при мне распорядился вызвать твоего друга.

– Другое задание? – растерянно повторил Александр. – Значит, мы не будем вместе?

Что-то в его голосе тронуло сурового аскета Сиртори.

– Тогда, может, ты тоже останешься? Не пойдешь в Палермо? – спросил он. – Мы легко найдем на твое место охотников.

– О нет, нет, что вы, что вы! – испугался Александр. – Я пойду! Я непременно пойду с ними, – кивнул он на Пучеглаза и Монти. – Они ведь тоже мои друзья.

– Тогда через два часа приходите все трое, я дам вам бумаги и одежду, – сказал Сиртори.

Пучеглаз подвел ему коня, Сиртори вскочил в седло и ускакал – прямой, бледный, решительный священник-солдат.

Пока во дворе казармы шел весь этот разговор, Мечников, пристроив с помощью Луки походный этюдник, рисовал у маленького фонтанчика двух абруццких девушек. Девушки конфузились, кокетливо прикрывались черными шалями, задирали Луку и его лохматого Ирсуто, и все было мирным и безмятежным в этом уголке зеленого городка до той минуты, пока не прибежал от Биксио запыхавшийся посланный.

– Синьор уффициале, вас требует генерал!

Лука, на ходу складывая этюдник, побежал с Ирсуто за Мечниковым, который шагал буквально семимильными шагами. В штабном домике, куда их привел посланный, оказался не Гарибальди, а Биксио. Он тотчас принял Мечникова.

– Генералу известно, что у Комо вы участвовали в строительстве укреплений, – сказал он Льву. – У нас очень мало людей, знакомых с этим делом. Генерал надеется на вас. Вы показали себя большим другом Италии и храбро дрались за нее. Мы дадим вам абруццких крестьян. Надо срочно построить несколько брустверов, рвов, баррикад. Займитесь этим тотчас. Все нужные указания вам дадут. – Тут он заметил Луку, который примостился с Ирсуто прямо на полу и не сводил с него глаз.

– Это ваш ординанца? Держите его при себе. Он может пригодиться для связи. Там, где не пройдет иной раз взрослый, пройдет мальчишка. Обстановка усложняется, предупреждаю вас.

Мечников прямо из штаба отправился в казарму седьмого отряда. У него была еще смутная надежда забрать с собой Александра, Пучеглаза и Монти. Но, придя в казарму, он узнал, что трое друзей куда-то спешно отправились по приказу полковника Сиртори, что сам полковник был здесь и долго с ними разговаривал. Льву стало не по себе. Безотчетная тревога не давала ему ни на чем сосредоточиться. А тут еще Лука то и дело приставал к нему с вопросами.

– А синьор Алессандро поедет с нами? А Ирсуто мы возьмем? А мы скоро отправимся? А далеко это? А бурбонцы на нас там не нападут?

Наконец раздраженный Мечников велел ему замолчать. Вдруг Лука закричал:

– А вот и наши возвращаются!

В самом деле, во двор казармы входили трое друзей. У каждого под мышкой был большой сверток с полной одеждой местных ремесленников: беретом, длинной блузой и бархатными штанами. Все трое были возбуждены и страшно торопились: приказано было выйти из города непременно днем и вполне открыто.

Александр, увидев Мечникова, бросился к нему:

– Левушка, мы отправляемся, и знаешь куда – в Палермо! – Он наскоро рассказал, зачем они идут в столицу Сицилии. – Мы хотели, чтоб и ты и Лука шли с нами, но Сиртори сказал, что Гарибальди уже поручил тебе другое дело. Это правда?

– Правда, – сказал Лев, хмурясь. – Иду строить укрепления, хотя, честно говоря, мало что в этом смыслю. Но если Гарибальди говорит, что это нужно... Послушай, – перебил он сам себя, – неужто ты не пойдешь со мной? Ведь стоит только сказать Сиртори.

– Да нет же, Левушка, как ты не понимаешь, ведь я иду в Палермо, опять принялся объяснять Александр, не замечая, как это сердит Мечникова. – Мы же ненадолго разлучаемся. Увидимся в Палермо. И ты непременно должен в это время записывать все-все, что случится с тобой и вокруг тебя, чтобы я после мог прочитать. И про меня напиши, как мы сидели под плащом, – улыбнулся Александр. – Будешь писать свои записки? Обещаешь?

Лев чувствовал и досаду, и странное стеснение в сердце.

– Писать записки буду, но о тебе нарочно не скажу ни слова, – сказал он, и Есипов не понял, говорит он шутя или серьезно.

А Лев смотрел на радостного, розового от волнения мальчика, который стал ему братом, и где-то глубоко внутри шевелилась беспокойная мысль: "Не надо бы нам расставаться. Не было бы худа".

38. НА УКРЕПЛЕНИЯХ

(Из записок Льва Мечникова)

Едва садилось солнце, я брал с собою по несколько человек абруццев с лопатами и топорами, и мы отправлялись в сторону от шоссе разыскивать все бывшие там проселочные дороги, и те из них, по которым можно было бы провезти пушки или пройти конным отрядам, мы перерезывали рвами, ставили там рогатки и всякого рода баррикады. Часто нам приходилось забираться очень близко к неприятельским аванпостам. Иногда мы даже слышали разговоры в бурбонском лагере, и разговоры почти всегда происходили на немецком языке. Поросшая густым кустарником местность благоприятствовала нам, а благодаря неисправности аванпостной службы в королевском войске мы были вне всякой опасности. Три или четыре дня кряду продолжались наши вечерние экскурсии. Мы изрезали все дороги и тропинки. Возвращаясь, я вздумал забраться несколько в чащу, в сторону от дороги. Я шел со всевозможною осторожностью, медленно ступая и держа саблю под мышкой. Работники, притаив дыхание, пробирались за мною. Вдруг раздалось несколько выстрелов, и пули прожужжали над нашими головами. Испуганные абруццы согнулись в три погибели и повернули назад с намерением выбраться на дорогу. Они, конечно, поступили очень нерасчетливо. За нами могла быть погоня, а в кустах спрятаться было несравненно легче, нежели на ровной дороге, убежать же от конной погони нечего было и надеяться. Уговаривать их и объяснять им все это было некогда, а одному оставаться было слишком невыгодно, и я отправился вслед за ними. Они бежали так быстро, что угнаться за ними я не мог. Погони, однако, никакой не оказалось, но, едва мы прошли или, правильнее, пробежали несколько шагов, снова раздались выстрелы, и несколько пуль впереди нас взбороздили землю почти у нас под ногами. Очевидно, невдалеке был поставлен пикет, состоявший, насколько можно было судить по выстрелам, из пяти или шести человек. Если б их было больше, они непременно вышли бы помешать нам работать. Сообразив все это, я увидел, что опасности особенной не было, и старался объяснить это работникам, которые при выстрелах повалились все на землю. "Странное это дело, подумаешь, – проговорил, вставая, несколько сконфуженный бритый детина лет тридцати с плутовской физиономией. – Ведь летит она, проклятая, словно жук или комар какой, а ведь так сердце и ёкнет, как услышишь этот мерзкий визг".

Бурбонцы не сочли нужным беспокоить наше дальнейшее путешествие. После нескольких минут скорой ходьбы мы выбрались наконец на большую дорогу. Тут нашими стараниями была воздвигнута баррикада, которая служила нам самым передовым пунктом.

Баррикада была сооружена из материала, какой попадался под руку.

Я хотел воспользоваться оставшимся свободным временем и распорядился немедленно об окончании баррикады. Работники, довольные счастливым исходом нашего последнего предприятия, весело принялись за дело, припевая свои народные горные напевы. Сицилийский полковник Коррао сидел на барабане. Возле него живописной группой расположились несколько солдат и офицеров его батальона и вели оживленный разговор.

Я присоединился к ним. В стороне солдаты лежали на солнце у сложенных в кучки ружей. Гремели пушки. Их сухой, отрывочный гул раздавался странным диссонансом среди местности, которая казалась созданною для сцен иного рода. Молодой медик с черною бородкой живописно стоял, опершись на щегольской карабин. Новая красная рубашка с широкими складками облегала его могучую грудь и плечи. В выговоре легко было узнать венецианца. Он с жаром рассказывал о своем побеге из Виченцы, где его принуждали вступить медиком в австрийское войско. Каждое его слово дышало пылкостью молодости.

Внезапно из города приехали две извозчичьи коляски, остановились невдалеке, и из них вышли несколько человек в красных рубашках. "Да здравствует генерал!" – раздалось повсюду, и не было никакой возможности удержать работников на местах. Гарибальди шел впереди группы офицеров. Он был в своем обыкновенном костюме. Полинявшая красная рубаха, узкие серые панталоны раструбом книзу и худые нечищенные сапоги. Венгерская черная шапочка была надвинута на самые брови.

Видно было, что он не в духе. Голова была опущена на грудь, и брови нахмурены. Он подошел к начатым работам, влез на парапет, посмотрел во все стороны и молча пошел дальше. Работники кидали шапки вверх и восторженно кричали: "Вива!" Он, казалось, ничего не слышал. Вдруг, откуда ни возьмись, дон Доменико, руководитель абруццев, бежит вприпрыжку, застегивая сюртук. Он догнал Гарибальди, забежал вперед, стал на одно колено и, поймав его правую руку, поцеловал ее в экстазе. "Io baccio quella destra, – сказал он торжественно, – che porto il glorioso alloro di liberta nel mio paese". ("Я целую десницу, принесшую славный лавр свободы в мое отечество".) Абруццы неистово рукоплескали и кричали: "Вива!" Гарибальди, кажется, было очень неловко: он скорыми шагами пошел вперед и ловко вскарабкался на крутой холм. "Генерал очень озабочен сегодня", сказал мне один из сопутствовавших ему офицеров и поспешил вдогонку за ним.

– Досадно, что я не взял с собою своего сынишку. Кто знает, придется ли ему увидать этого удивительного человека, – сказал дон Доменико, утирая рукавом свои глаза.

* * *

Вот и еще одно происшествие. По дороге пробирались две фигуры, вида которых нельзя было различить. Несколько солдат с заряженными ружьями выбежали вперед.

– Picciotto! – флегматически заметил Коррао. – Не пожалей глотки, закричи им, чтоб прямо шли сюда.

– Ну, а как они в сторону – да тягу? – возразил толстый часовой с отвисшими рукавами рубахи, что еще больше придавало ему вид пульчинеля, которого и без того напоминала вся его фигура.

– А если они в сторону – да тягу, – повторил полковник, – то пошли им на дорогу по золотнику свинца на брата и увидишь, что они недалеко уйдут с этой ношею.

Шедшие приостановились. Один из них упал на колени. Солдаты прицелились в них и махали им, чтоб они шли вперед, те, однако, не двигались с места.

– Gigillo! Малый! – крикнул полковник своему денщику. – Возьми моего жеребца да лети во всю прыть и приведи сюда этих двух животных. Sara qualche spia. Верно, шпион, – прибавил он, обратясь к нам.

Прохожих привели. Один – худой, загорелый, в одежде мужика, другой мальчик лет восемнадцати, одетый по-городскому, с полным лицом, бледным от страха. Его черные волосы были сильно припомажены и щегольски причесаны, с английским пробором на затылке. Оба дрожали от страха и судорожно повторяли: "Viva l'Italia... Siamo tutti fratelli... Nonci fatte danno..." "Да здравствует Италия... Мы все братья... Не делайте нам зла..."

– Зла вам никто делать не намерен, – грозно сказал им Коррао. – А вы рассказывайте, что вы тут таскаетесь? Да, чур, не лгать, а то добра не будет!

Мальчик приободрился первый. Он рассказал, что у него семейство в Капуе, что несколько дней назад, сильно опасаясь за участь своих родных, он решился отправиться в осаждаемый город. Через наши аванпосты он прошел благополучно и обратился к генералу, командовавшему неприятельской передовой линией. Там ему выдали позволение отправиться в город. Но едва он явился, его схватили, начали издеваться над ним, били и потащили в каземат, грозя расстрелять его на следующий день как изменника и шпиона. В каземате продержали его двое суток без пищи и наконец сегодня выпустили его оттуда, вывели за передовую линию и прогнали.

Контадин (крестьянин) сказал, что он из одной близкой деревни, что сын его отправился с возами, и, не имея с тех пор ни о нем, ни о возах никаких известий, он отправился сам на розыски, что он пробрался чащей и проселками, не встречая нигде бурбонских солдат, и вблизи нашей баррикады вышел на дорогу, где и встретил теперешнего своего товарища. До этого он никогда его не встречал и даже еще не успел перемолвиться с ним ни словом.

Приступили к обыску. У контадина нашли письменное дозволение перейти через бурбонскую линию, теперь и обратно, кошелек с медными деньгами и образ мадонны в оправе из фольги. Коррао собственноручно снял оправу с образка и, обшарив его весь, не нашел ни клочка бумаги и ничего компрометирующего. "Клянись на этой мадонне, что ты сказал чистую правду!" – сказал он ему. Контадин молчал и дрожал. Его долго уговаривали, и наконец он дрожащим голосом объявил, что прокрался не проселками, а прошел через аванпосты, на что выхлопотал разрешение у бурбонского генерала. Он прибавил, что утаил это, боясь, что его расстреляют, но что остальное чистая правда и в том он клянется мадонной и святым Януарием. Он прибавил еще, что в неприятельском лагере, выдавая ему разрешение, вместе с тем приказывали непременно возвратиться, как только он окончит свое дело.

У мальчика найдено было несколько записных книжек и других карманных вещей, кошелек с несколькими золотыми и в бумажнике тоже разрешение возвратиться, явно противоречившее всему им сказанному. Кроме того, нашлось несколько лоскутков бумаги, вырезанных в виде кругов и разрезанных потом на части.

– Это очень похоже на условные знаки, – сказал полковник, пристально глядя ему в глаза.

Юноша смутился и побледнел. Оправившись несколько, он сказал, что один знакомый просил передать это аптекарю, чтоб тот выслал ему лекарство, от которого у него не сохранилось рецепта, но которое заключалось в коробочке, обложенной этими лоскутками бумаги. Все это могло быть правдой, хотя очень походило на ложь. В показаниях юноши встречалось много противоречий, но эти противоречия, могшие подать повод к подозрению, ни в коем случае не дозволяли заключать о виновности.

– Ну что прикажете делать с такими господами? – обратился ко мне Коррао.

– Тот еще, пожалуй, и нет, – сказал я, указывая на контадина, – а за этого поручусь, что шпион.

– Отправьте их в штаб. Я сегодня буду там и сообщу полковнику Порчелли результаты наших допросов. Много их тут шатается! По-моему, этого молодчика взять да и расстрелять тут же. Время военное. А вот Гарибальди не такого мнения и ни за что на это не решится. Ему прежде расспроси да докажи виновность, да и потом велит в тюрьму запрятать. А они этому и рады. Вспомните, как переодетые полицциоти на нас из окон смолу и масло горячее лили. Взяли их больше тридцати человек, всех бы подряд расстрелял, да и баста, так и то не велено.

– Русская императрица Екатерина Вторая говорила, что лучше простить десять виноватых, нежели наказать одного правого.

– Я с этим не согласен. Правого, конечно, наказывать не следует, а виноватого не простил бы ни за что.

39. ЧТО ТАКОЕ ГАРИБАЛЬДИЙЦЫ

(Продолжение записок Мечникова)

Тысяча большею частью молодых людей, слепо доверившихся своему вождю, начали трудное и опасное предприятие. Они не имели никаких форменных отличий, ни знамени, ни правильной организации и дисциплины. Гарибальди и общая всем любовь к независимости Италии были единственною связью между ними.

В гарибальдийском войске никогда не было полных и правильных списков. Вообще не было никакого принудительного средства удерживать солдат на их местах. Про офицеров и говорить нечего: каждый был где хотел, и некоторые роты в самые решительные и трудные минуты и в глаза не видывали своих предводителей. В огонь шел тот, кто хотел, но те, которые уже пошли, стояли крепко.

Тут были люди всех наций, всех сословий. Я несколько раз, обходя аванпосты, видел негра, не говорившего вовсе по-итальянски, но с большим успехом исполнявшего должность сержанта. Юноши самых знаменитых и богатых итальянских фамилий служили наравне с романьольскими пастухами, и всякий только личным своим достоинствам был обязан повышением и отличиями. Старых воинов было очень незначительное число: в роте едва можно было найти до двадцати человек с усами и с бородой, остальные все были юноши, часто не старше четырнадцати лет, а многие на вид казались двенадцатилетними детьми. И эти-то больше всего отличались в минуту опасности.

Первое время все служили почти без жалованья и постоянно нуждались в необходимом. Несмотря на отсутствие правильного устройства и строгой дисциплины, окрестные жители никогда не жаловались на угнетения и на неизбежные в подобных случаях грабежи. Гарибальди в этом отношении шутить не любил: во время кампании 1859 года он приказал расстрелять солдата, укравшего какие-то пустяки у одного из окрестных контадинов (крестьян). Солдаты знали характер своего вождя и нередко терпели голод и нужду, но ни разу не поживились курицей за счет мирных жителей.

* * *

Немолодой офицер маленького роста спросил меня:

– Вы ломбардец?

Я отвечал отрицательно.

– И не венецианец?

– Нет, даже не итальянец, – сказал я, чтоб избавить бедного старика от труда пересчитывать все провинции Италии.

– Так вы венгерец, – заметил он уже вовсе не вопросительно.

– И то нет. Я славянин.

Если бы я сказал, что я троглодит, это бы меньше удивило офицера. Глаза его блестели в темноте и обегали меня с головы до ног.

– Да, велика и эта нация, – прибавил он после нескольких минут молчания.

40. ТРИ МАЛЯРА

Пучеглаз умел по-особому щелкать пальцами, точно кастаньетами. И вот он шел, чуть приплясывая, прищелкивая пальцами и напевая песенку, пойманную где-то на улицах Генуи:

Я кривой, и я косой,

Я урод, и я босой.

Но богатого синьора

Я богаче буду скоро,

Потому что Беатриче

Мне в любви призналась нынче.

Пучеглаз хотел во что бы то ни стало вызвать улыбку на лице Александра. С самого ухода из Парко, когда схлынула горячка сборов и лихорадочное оживление, в котором Александр находился с той минуты, когда его взяли в Палермо, он сделался мрачно-задумчив и молчаливо шагал за своими товарищами по горным тропинкам-"сокращалкам".

Тропинки прихотливо петляли. День был горячий, и удушающе пахла краска, которую все трое несли в ведерках, как самые настоящие маляры. Даже те, кто хорошо знал Александра Есипова, вряд ли узнали бы его сейчас в длинной рабочей блузе оливкового цвета, таких же бархатных штанах и черном сицилийском берете, сдвинутом на одно ухо. Из-под берета смотрело смуглое молодое лицо с темными глазами, которое вполне могло принадлежать природному итальянцу. Александр уже свободно говорил по-итальянски, а его сицилийский диалект приводил в восторг Пучеглаза и Марко Монти.

– Совсем наш стал! – восклицали они оба, когда Александр, чтоб пощеголять, говорил что-нибудь забористое и чисто местное.

Но сейчас Александру было не до шуточных песенок, и он, только чтоб сделать удовольствие Лоренцо, выдавил из себя улыбку. Его мучила разлука с Мечниковым и особенно то, как он легкомысленно, по-мальчишески отнесся к этой разлуке. Ведь с самого Петербурга они не расставались со Львом, и он постоянно чувствовал рядом друга. Здесь, на чужбине, Александр вполне оценил ум, веселую энергию, насмешливую легкость, с которой Мечников относился ко всем невзгодам жизни, его доброту, его бережную и ненавязчивую дружбу. И вот теперь впервые за все время дружбы они врозь, и Лев, кажется, всерьез на него обиделся. Хоть и обнялись они на прощание, но глаза у Мечникова были какие-то сердитые. А может, не сердитые, а грустные? И какая-то суеверная тоска все глубже забирала Александра, и даже надежда увидеть в Палермо "Ангела-Воителя" сейчас не утешала его. Зачем, зачем они расстались с Левушкой?

Между тем тропиночки понемногу приближали трех путников к главной дороге на Палермо. Уже встретились им несколько прохожих, а однажды они наткнулись на патруль бурбонских солдат. К счастью, патруль расположился на отдых в тени старого оливкового дерева, и, видно, солдаты были расположены больше подремать да выпить винца из походной фляги, чем останавливать и осматривать трех безобидных на вид маляров. Бурбонцы только проводили их глазами, и каждый из трех маляров остро почувствовал на спине их взгляды. Отойдя от солдат на приличное расстояние, Пучеглаз остановил товарищей:

– Давайте-ка на всякий случай уговоримся, – сказал он. – Я – самый старший из вас, и это мне полковник Сиртори вручил письмо генерала. Так вот, если нас задержат, вы оба знать ничего не знаете, направляетесь в Палермо красить дом купца Матеучи. Если задержат меня и станут обыскивать, я постараюсь передать письмо кому-нибудь из вас, а вы уже доставите его по адресу. Не удастся это – просто-напросто проглочу письмо. Мне это уже случалось делать, когда меня заставали с воззваниями Галубардо. Невкусно, правда, но вытерпеть можно... – Пучеглаз засмеялся. Потом, снова став серьезным: – Но я хочу предложить вам вот что: пусть каждый на всякий случай выучит адрес Мерлино и письмо наизусть. Этак будет вернее. Кто-нибудь из нас уцелеет же! А если уцелеет, то проберется к Мерлино и расскажет ему все письмо.

И вот, усевшись так же, как солдаты патруля, под раскидистым старым деревом, трое друзей принялись заучивать наизусть письмо Гарибальди и адрес: в собственном розовом доме, на набережной. Это было нетрудно. Письмо оказалось коротким и содержало просьбу при первом известии о приближении гарибальдийского войска в Палермо поднять повстанцев, вынести гарибальдийцам оружие и занять монастыри Ганчиа, Святого Креста и ратушу, то есть несколько опорных пунктов города.

Александр выучил письмо и адрес за несколько минут. Хуже пришлось Марко Монти: он был неграмотный, и его пришлось учить с голоса. Пучеглаз, поминутно чертыхаясь и проклиная бестолковость друга, сам принялся его учить. Иногда он забывался и начинал от раздражения кричать слова письма прямо в ухо Марко, как будто тот был глухой.

– Что ты делаешь, Лоренцо? Скоро все окрестности будут знать письмо Гарибальди, – остановил его Александр.

Пучеглаз схватился за голову:

– Ах я осел этакий! Ах я дурак вонючий! Ваша правда, синьор Алессандро. Но с этим тупым мулом всякий потеряет терпение! – пожаловался он.

У бедного Марко уже давно по щекам и лбу катились крупные капли пота. В конце концов письмо и адрес были все-таки выучены, и три товарища продолжали свой путь в Палермо.

Между тем адвокат Франческо Мерлино, которому было адресовано письмо Гарибальди, объявил в Палермо, что хочет устроить торжественный ужин по случаю дня своего рождения. Мерлино славился в городе как щедрый и хлебосольный хозяин, и все охотно откликнулись на его приглашение. Однако день рождения – это был только предлог. Мерлино понимал, что он слишком видная фигура в Палермо, что за каждым его шагом следят Манискалько начальник полиции и генерал Сальцано – комендант города.

Гарибальди уже совсем близко от Палермо – Мерлино знал это от верных людей. Значит, надо во что бы то ни стало и как можно скорее собрать весь комитет, всех членов революционной организации, решить, когда и как выступить для помощи гарибальдийским войскам, как лучше организовать восстание.

Торжественный ужин – что может быть естественнее в день рождения богатого адвоката! И кому придет в голову, что среди именитых гостей заядлые революционеры, старые враги Франциска Бурбона и его приспешников, а в кабинете хозяина за карточными столиками вместо экарте решают куда более серьезную задачу: быть Сицилии свободной или и дальше страдать под игом Бурбонов.

Все приглашения были уже разосланы. И вдруг сам новый наместник Палермо генерал Ланца прислал сказать, что и он намерен приехать почтить хозяина своим присутствием. А раз приедет наместник, то уж, конечно, явятся и Сальцано с Манискалько!

Франческо Мерлино был в отчаянии. Что делать? Как избавиться от непрошеных гостей?

За день до приходившегося на двадцать третье мая рождения адвоката полиция Палермо получила подписанное каким-то странным значком письмо. В письме сообщалось, что двадцать третьего мая в доме купца Флоридо Матеучи состоится собрание заговорщиков – сторонников Гарибальди. От Гарибальди на собрание явится посланец – полковник Сиртори.

Вся полиция Палермо была поставлена на ноги. Доложили наместнику Ланца. Он распорядился, чтобы Сальцано и Манискалько сами отправились к Матеучи и сразу захватили всех бунтовщиков.

Дом Мерлино сиял огнями, густое и терпкое сицилийское вино лилось в бокалы, когда в залу влетел обезумевший "генерал Иуда" Сальцано. Он бросился к маленькому, заплывшему жиром наместнику.

– Ваше сиятельство, только что получено известие, что Гарибальди уже под Палермо!

Ланца, забыв снять с себя салфетку, ринулся из зала. За ним в панике повскакали и остальные гости. Мерлино дождался, чтоб удалились ненужные люди, потом сказал своим:

– Это я поднял всю тревогу. Нужно поговорить свободно, без непрошеных соглядатаев и шпионов.

Тотчас поднялся один из друзей Розалино Пило.

– Я видел Гарибальди после Калатафими. Настроение у его волонтеров прекрасное. Но у него в настоящее время около четырех тысяч бойцов, а у бурбонцев – двадцать четыре тысячи. Мы должны помочь Гарибальди, это ясно всем.

"Гости" Мерлино просидели до рассвета. Уже под утро было решено послать человека к Гарибальди сообщить, что палермские патриоты начнут восстание, как только войска Гарибальди приблизятся к городским окраинам. Восставшие отвлекут и задержат бурбонцев, а потом ударят им в тыл. Оружие есть, хотя и не очень много, потому что все, что было собрано в монастыре Ганчиа, попало в руки королевских властей.