Текст книги "Заколдованная рубашка"

Автор книги: Н. Кальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Все равно, рано или поздно он будет наказан, – повторил уже с полным самообладанием Гарибальди.

35. ЗАКОЛДОВАННАЯ РУБАШКА

"Государь! Вопль "помогите", раздавшийся в Сицилии, тронул мое сердце и сердца нескольких сот моих прежних солдат. Я не советовал моим братьям в Сицилии поднимать восстание; но с тех пор как они возмутились во имя представляемого Вами итальянского единства против постыднейшей тирании нашего времени, я не задумался стать во главе экспедиции. Если мы победим, я надеюсь, что Италия и Европа не забудут, что это предприятие было внушено самым великодушным порывом патриотизма. Если мы будем победителями, мне достанется слава украсить Вашу корону новою и, может быть, наиболее ценною из ее жемчужин, с тем единственным, однако, условием, что Вы никогда не позволите своим советникам передать ее чужестранцам, как было поступлено с моим родным городом".

Так писал королю Виктору-Эммануилу Гарибальди. Он помнил, что совсем недавно король и его министр Кавур отдали Франции его родной город Ниццу.

Теперь, после сражения у Калатафими, Гарибальди понимал, что к его словам будут прислушиваться не только в Италии, но и во всей Европе. Он был победителем. Генерал Ланди со своими войсками оставил Калатафими и бежал в Палермо, Франциск II был в полной растерянности: он не ожидал такого поражения. Теперь он видел, что его господству в Сицилии приходит конец.

Среди бурбонских солдат ходили легенды о Гарибальди и его "заколдованной" красной рубахе. Находились очевидцы, которые рассказывали, как Гарибальди невредимо стоял против жерла пушки, извергающей огонь. Другие якобы сами были свидетелями, как пятьдесят стрелков выпустили в него пули из пятидесяти ружей, однако ни одна пуля его не тронула, потому что он был в своей красной рубашке. Говорили, что в Америке некий вождь черного племени, которому Гарибальди спас жизнь, подарил "пирату" заговоренную рубашку, а после Гарибальди нарочно одел в такие же рубашки все свое войско. Да мало ли какие еще россказни ходили в напуганной до полусмерти и озлобленной от неудач бурбонской армии.

Отступая, армия эта зверствовала и бесчинствовала: солдаты короля хотели оставить после себя опустошенную и окровавленную Сицилию. "Все равно нас отсюда выпихивают, так дадим им жару напоследок", – сказал Ланди, и солдаты его грабили, поджигали целые селения и убивали ни в чем не повинных жителей.

От пришедшего в "тысячу" земляка Монти узнал, что бурбонцы вырезали всю семью его брата, а самого брата повесили посреди селения.

– За что? – наивно спросил Марко.

Волонтер пожал плечами.

– Болтали, будто они нашли в доме спичечную коробку, на которой был намалеван Галубардо. Да это все пустое. Им просто надо нас истребить, пока они еще здесь.

– Я понял, – сказал Марко.

С этой минуты прежний Монти исчез. Ни Пучеглаз, ни Лука, ни русские не узнавали своего тихого, кроткого товарища. Нетерпеливый, лютый, неукротимый мститель – вот кем стал теперь Марко. Семнадцатого мая, то есть через пять дней после высадки на остров, Гарибальди со своим войском вышел из Калатафими на Палермо. Это было неслыханно быстрое передвижение, победное шествие. Но Монти и другим сицилийцам оно казалось невыносимо медленным. Они рвались в бой, они рвались отомстить за все, что видели на своем пути.

А видели они сожженные селения, изуродованные трупы мирных жителей, измученных детишек, задушенных женщин. У, какая ненависть кипела в гарибальдийцах! Силы их, их мужество будто удесятерились при виде мучений собственного народа. "Тысяча" скрежетала зубами при упоминании о королевских войсках и только и мечтала поскорее расплатиться с ними в решающем сражении.

Теперь почти в каждом селении на пути гарибальдийцы хоронили убитых, вытаскивали из-под развалин еще живых и старались успокоить тех, кто уцелел от расправы.

Но были в гарибальдийском войске три человека, едва вышедшие из детства, которые бесконечно страдали от вида крови, пожарищ и трупов. Сразу, без всякого перехода, эти трое очутились в безжалостном, залитом кровью мире, и это их потрясло, внушило им ужас и отвращение.

Александр Есипов завидовал Мечникову, который твердо и умело распоряжался работами на пожарах, утешал взрослых, пристраивал осиротевших, бездомных ребятишек. Лев был старше, опытнее, закаленнее. Александр же места себе не находил с тех пор, как наткнулся однажды на трупик девочки с прелестной кудрявой головкой, почти отделенной от туловища ударом ножа. Девочка лежала у стены полусгоревшего дома, высоко вскинув руки, будто собираясь лететь. Прищуренные глаза придавали ее лицу очень гордое выражение. Александр долго стоял над девочкой, ноги его точно свинцом налились, а в голове билась одна и та же фраза без конца и начала: "Как же это? Ах, ну как же это?!"

Опомнился он, только когда кто-то прикоснулся к нему. Это была Лючия. Она тоже смотрела на девочку и всхлипывала.

Так, стонущую, дрожащую, Александр довел ее до полуразрушенного дома, где остановился Гарибальди, и сдал с рук на руки Агюйяру. И только тут, расставаясь, заметил, как осунулась и повзрослела девушка, как заострились и печально поникли плечи под красной гарибальдийской рубашкой. Александр вдруг почувствовал жалость и нежность. Гарибальди, сам Гарибальди опекал эту девушку и намеревался при первой возможности отправить ее к отцу в Геную, Гарибальди поручил ее заботам Агюйяра, верного и внимательного. Но даже и Гарибальди, занятый своими сражениями, борьбой, переброской своих волонтеров, не мог уберечь Лючию от мучительных, ранящих душу впечатлений войны. Да и события развивались так стремительно, так ждали гарибальдийцев в каждом здешнем доме, так нужно было торопиться, что о Лючии все как-то позабыли: не до того было. И вот потерянное юное существо теперь стонало и тихонько жаловалось и припадало к плечу Александра, ища у него единственную верную поддержку.

Долго не мог заснуть в эту ночь Александр, помещенный вместе с друзьями в уцелевший винный подвал. Он благодарил судьбу за то, что "Ангел-Воитель" далеко и не видит того, что привелось видеть ему и Лючии. "Какое счастье, что она избавлена от этих ужасов, что никогда не узнает про зарезанную девочку!" И спокойное, освещенное улыбкой любимое лицо выплывало из темноты и на миг вытесняло мертвое личико девочки, давало отдых, блаженную передышку горящей голове.

И третий из этого юного братства – Лука Скабиони, римский пастушок, тоже сильно изменился за последние дни. Он почти совсем потерял резвость языка и молча ехал за спиной Александра на Коньке-Горбунке. Когда он видел что-нибудь страшное, глаза его выражали скорбное удивление. Луке уже не казалось теперь, что война – великолепная, увлекательнейшая игра, где ничего не стоит совершать подвиги и получать ордена и награды. Как и вся "тысяча", мальчик продолжал рваться в бой, мечтать о победе, но уже не ради игры и приключений, а чтобы навсегда прогнать из родной страны врагов.

Гарибальди понимал общее настроение и вел своих людей почти без отдыха. Мелькали города, селения, отдельные хижины, дымились свежие пожарища. Город Партинико, который еще до прихода гарибальдийцев восстал против бурбонцев, был весь в развалинах. Уцелевшие от казней и боев жители влились в "тысячу". Блестящая победа у Калатафими воодушевляла бойцов Гарибальди, они были уверены, что и дальше их ждет победный путь. Однако обладатель "заколдованной рубашки" был дальновиднее и трезвее смотрел на положение вещей. Гарибальди понимал, что одолеть многочисленную, отлично вооруженную королевскую армию будет не так-то просто.

Чертежи и планы, которые принесли из пещеры Францисканца Александр и Мечников, оказались при ближайшем рассмотрении чертежами укреплений, которые бурбонцы возвели в Палермо и на подходах к столице Сицилии. Розалино Пило и другие вожди партизанских отрядов сообщали:

"В Палермо около двадцати тысяч отборного войска под командой Ланца и Боско. Сильная артиллерия. В порту стоят наготове военные корабли, которые будут держать под обстрелом все главные подходы к городу и освещать их прожекторами".

Ланца был новый наместник Палермо, назначенный королем специально для того, чтобы изловить и покарать "дерзкого пирата", то есть Гарибальди.

Франциск II неистовствовал: восемь генералов, в том числе Ланди, сдавший Калатафими, были уволены, как не оправдавшие доверия своего владыки. В Палермо ввели военное положение. С наступлением сумерек все должны были оставаться по домам, всякое движение по улицам, всякие сборища запрещались. Однако даже в этих условиях в городе работал подпольный революционный комитет.

Гарибальди знал: как только он появится у Палермо, его поддержат восставшие, у них есть спрятанное оружие, они постараются захватить казармы, крепость, дворец наместника. Но до этой минуты было еще далеко, и еще много испытаний ждало гарибальдийцев.

36. ПОД ПЛАЩОМ

– А телеграфные столбы на что? – спросил Лоренцо Пучеглаз.

В ответ раздался восторженный рев всего седьмого отряда:

– Ай да Пучеглаз! Всегда найдет выход из любого положения!

А положение и впрямь было не из веселых. Вторые сутки тяжелой серой стеной обрушивался на гарибальдийцев дождь. Кругом – над ними и под ними была вода. Разверзлись все хляби небесные, и низкие тучи стояли неподвижно, исторгая такие потоки, что ни на ком уже не осталось ни одной сухой нитки.

После тучных, богатых долин Алькамо и Партинико путь гарибальдийцев пошел вверх, через Боргетто к плато Ренне. Плато это, пустынное и плоское, лежит над необычайно зеленой и плодородной местностью, носящей поэтичное название "Золотая Раковина" (Конко д'Оро). И вот на Ренне "тысячу" настиг дождь. Теперь они уже и сами не могли бы сказать, что лучше – давешний зной или такой вот безнадежный, бесконечный ливень, от которого ломило суставы и начинался лихорадочный озноб во всем теле. Кругом все было голо: ни жилья, ни пастушеских шалашей, ни деревьев, чтобы наломать сучьев, разжечь костер и хоть немного обсушиться. Дороги и тропинки развезло так, что люди и лошади с трудом вытаскивали ноги и то и дело оступались в осклизлой грязи. Лошади, которые везли пушки, наконец совсем выбились из сил и стали. Тогда впряглись люди. Одни тянули лошадей, другие вытаскивали из глины застрявшие колеса. Волонтеры подбадривали себя песней, криками, но и это плохо помогало. В конце концов, чтобы облегчить лошадей, люди разобрали орудия и каждый понес на себе какую-нибудь часть. "Люди были страшно утомлены, – вспоминал после Гарибальди, – но горсть храбрецов показала себя доросшей до трудностей так же, как и до кровавых битв".

Все мечтали хоть немного обсушиться. И тогда Пучеглазу пришло в голову: телеграфные столбы! Вот что может служить великолепным топливом!

Сказано – сделано. И вот уже пар идет от красных гарибальдийских рубашек. Волонтеры теснятся у костров, и отсветы веселого пламени пляшут на обросших, исхудалых и загорелых до черноты лицах, на которых странно и резко сверкают зубы и белки воспаленных глаз. Люди повеселели от тепла, и хотя сверху по-прежнему льет дождь, но у костров уже слышатся шутки, и весь седьмой отряд сбежался смотреть, как Пучеглаз сушит себе платье. Лоренцо разделся почти догола и уговорил раздеться друзей. Потом он раздобыл где-то палку, развесил на ней всю одежду и начал медленно водить палкой над костром.

– Увидите, через полчаса все будет сухое, – говорил он. – Меня такой сушке научил у Комо, когда начался период дождей, один генуэзец. Э, что здешний дождичек в сравнении с тамошними дождями! Просто щенок и мальчишка! Вот помокли бы вы там, у Комо, узнали бы, что такое настоящий дождь.

– Ну, уж ты скажешь, – усомнился кто-то. – Хуже нынешнего дождя ничего быть не может. Гляди, я точно из реки выскочил. И табак весь промок.

– Давай свой табак, я его тоже высушу! – не унывал Пучеглаз. – Вот разгребем здесь угольки, поставим крышку котелка, насыплем твой табак сейчас, соседушка, закуришь и повеселеешь.

И, говоря так, Лоренцо одной рукой разгребал угли, ставил крышку котелка, высыпал табак из кожаного кошеля, а правой все водил да водил над костром палкой с навешенной на нее одеждой.

Один только Марко Монти никак не отзывался на прибаутки и рассказы Лоренцо.

Угрюмый, с тяжелым, одичалым взглядом, устремленным на огонь, он примостился на корточках у костра. С козырька картуза его лило, рубашка промокла насквозь, но, казалось, он ничего этого не замечал. Пучеглаз, который любил успех у публики и во что бы то ни стало хотел завоевать всеобщее внимание, наконец не выдержал и обратился прямо к Монти:

– Эй, земляк, не вешай голову! Погляди, какой славный огонек. Поверь мне, придет и наше время. Отольются Франциску Бурбону наши слезы. Ну-ка, друг, давай свою одежду, я тебе ее высушу.

Монти покачал головой.

– Не надо. Ничего мне не надо, – отрывисто отвечал он. – У, проклятый дождь! Как он нас задерживает! Не будь его, мы уже давно встретились бы с бурбонцами и дали бы им попробовать на вкус наши ножи.

– Не торопись, ты свое возьмешь, слово тебе даю, – утешал его Пучеглаз, все водя палкой над костром.

От просыхающей одежды валил густой пар. Толстые телеграфные столбы давали сильное, высокое пламя, и людям было любо смотреть на это пламя. Они все теснее скучивались у костра, в то время как с неба на них изливались нескончаемые потоки.

– Забирайте свое добро, пиччиотти, – командовал Пучеглаз. – И давайте следующую порцию. Чья очередь, любезные синьорины? Подходите, скидывайте ваши кружевные мантильи, красавицы!

Желающих просушить одежду оказалось очень много. Все с шутками и со смехом начали стаскивать с себя рубашки. Однако Пучеглаз кого-то заприметил в толпе, окружившей костер, и закричал:

– Стойте, стойте, пиччиотти! Я совсем забыл: сейчас очередь синьоров уффициале, моих начальников! Вот они уже стоят наготове. Синьор Леоне, синьор Алессандро, – обратился он к друзьям, – давайте сюда ваше платье! Нет, нет, не сомневайтесь, раздевайтесь. Сейчас вы получите теплую, сухую, под самым свежим дождем выстиранную одежду, и жизнь покажется вам прекрасной. Торопитесь, синьоры!

– А что, может, и правда разденемся? – предложил Лев, подымая мокрое лицо к серому, безнадежному небу. – Можно будет посидеть пока под моим плащом.

Александр с некоторым сомнением покосился на Пучеглаза, но тот уже протянул им свою палку.

– Вешайте сюда. Все вешайте: чулки, сапоги, галстуки, шарфы, брюки, рубашки! – распоряжался он.

И оба юноши послушно стаскивали с себя вещи, которые он называл, и нанизывали их на палку.

И вот они уже сидят, оба голые, под широким плащом Мечникова. Плащ суконный, от него пахнет мокрой собакой, но под ним тепло. И Александру и Льву становится вдруг удивительно уютно. От костра идет нестерпимый жар, жар опаляет лицо, щеки начинают гореть, и что-то от детства есть в этом сидении у костра под плащом. Наверное, даже взрослый и насмешливый Лев это почувствовал, потому что он первый начал говорить именно о детстве, и говорить по-русски, очень тихо, чтобы слышал один только Александр:

– У моего отца тоже был широкий-преширокий плащ и, когда я играл в путешествия, я делал из этого плаща палатку, забивался в нее и воображал, что я в девственном лесу. Потом я выходил на охоту. Я обшаривал полки на кухне и в буфетной. Мальчишкой я был очень тощий и плохо ел. Мои домашние были в отчаянии, они уговаривали меня, сулили мне сласти, если, к примеру, я съем супу. Но я почти не притрагивался к обеду. А тут, "на охоте", я сам, по собственному почину, забирал еду, как добычу охотника, в свою палатку и там в одиночестве пожирал все, что приносил. О моей игре узнали и стали потихоньку подкладывать на полки самое вкусное и питательное. Ах, какая это была отличная игра! – И Лев тихонько засмеялся у самого уха Александра. – А вы играли так, Александр? – спросил он и снова, не дождавшись ответа Есипова, засмеялся. – Нелепость какая, сидим голые под одним плащом, пять месяцев делим пищу и кров, плечо к плечу сражаемся, считаемся первыми друзьями, а говорим друг другу "вы"! Как вам это покажется?!

Александр смущенно завозился под плащом.

– Я полагал, вы сочтете это фамильярностью, – вымолвил он. – Ведь вы, Лев...

– Ну, так вот: с сего знаменательного часа переходим на "ты", решительно объявил Мечников. – А возьмем Палермо, так закрепим наш брудершафт по-настоящему. Сейчас же изволь, брат, выбранить меня! потребовал он. – Да не стесняйся, не стесняйся, бранись хорошенько, как полагается, – прибавил он, заметив, что Александр как будто колеблется.

– Ты... мерзкий насмешник, циник, ироник... – начал Александр и вдруг с внезапным порывом чмокнул Льва в щеку. – Знаешь, я очень горд и рад, что ты называешь меня другом! – закончил он.

– Ну спасибо, – тихонько сказал очень довольный Лев. – Знаешь, хотя ты и бранишь меня циником, а я верю в людей и верю в нашу дружбу. – Ему, видимо, хотелось вернуться к давешнему разговору. – Да, ты мне еще не сказал, случалось ли тебе играть в путешествия.

Александр покачал головой, и теплые капли с его волос упали на лицо Мечникова.

– Нет, Левушка, не приходилось, – сказал он каким-то тусклым голосом. – Ведь у меня, по правде говоря, и детства-то не было. – Он чуть помолчал. – Ведь вы, наверное, знаете...

– Знаешь, – тотчас же поправил его Лев.

– Что? Ах да, ведь мы же теперь на "ты", – спохватился Александр. Он под плащом пожал руку Льва горячей рукой. – Какой же ты хороший, Левушка! Ведь за мою жизнь по-настоящему ласкова со мной была одна только няня Василиса, а гуманен – мой гувернер-швейцарец. Матери своей я не помню, а отец...

Лев почувствовал, как при слове "отец" плечи Александра дрогнули, будто его зазнобило.

– Ну полно, полно, брось, забудь, – поспешно заговорил он. – И бога ради, прости меня за мои никчемные воспоминания. Сам не знаю, почему вдруг такой стих нашел.

– И прекрасно, и отлично, что нашел! – пылко возразил Александр. – Я вот тоже недавно вспоминал, как мы с тобой познакомились в Новый год у Дреминых на Васильевском. Помнишь?

– Неужто это было только в Новый год?! – искрение удивился Мечников. – Подумать только! Всего пять месяцев с небольшим прошло, а кажется – протекли годы... Петербург, снег, студенты – как давно все это было! Ты скучаешь по России? – неожиданно спросил он.

– Не скучаю, это не то слово, – отвечал Александр. – Я раньше не понимал, когда говорили, что у кого-то тоска по родине. А теперь иногда, как вспомню нашу псковскую деревню, запах скошенных лугов или как я катался зимой на коньках на пруду, так прямо сердце замрет... А вот есть же такие люди, как этот Датто, – задумчиво продолжал Александр. Изменник. Предатель. Что может быть страшнее! И какая страшная должна быть жизнь у такого человека, – сказал он, снова зябко подрагивая.

– Он плохо кончит, я уверен, – отозвался Мечников. – Ах, Саша, как мне хочется записать все, что было с нами в этой экспедиции! И про Датто и про наших друзей...

– Ну разумеется, ты непременно должен записывать все-все! – подхватил Александр. – Ты только представь себе: вот будущий историк берется написать о Гарибальди, о его походах, и вдруг находка – записки очевидца! И не просто очевидца, а очевидца просвещенного, умного, одаренного многими талантами...

– Ну, уж ты выдумаешь! – пробормотал донельзя польщенный Мечников.

– Нет, нет, я правду говорю, – настаивал Александр. – А как такие записки пригодятся нашим, в России, ты только подумай! – Он вдруг остановился, схватил друга за руку. – Послушай, а может, пока мы здесь воюем, там, у нас, уже освободили крестьян и наступила новая жизнь? – Он с трепетом ждал ответа Мечникова.

Лев покачал головой:

– Вряд ли. Мы услышали бы об этом. Ведь Гарибальди получает депеши, он непременно сказал бы нам. Ведь он всегда интересуется тем, что делается в России.

Александр понурился.

– Да, да, я и не подумал об этом... Ах, как мечтается иногда об этой новой жизни! Наверное, мой гувернер месье Эвиан был прав, когда говорил, что я всю жизнь буду стремиться к недостижимому. – Он вздохнул. – А помнишь, Левушка, как ты иронически осматривал меня, когда у Дреминых я выскочил и предложил себя в товарищи? Ты тогда не верил, что я могу быть тебе хорошим, настоящим товарищем? Ведь правда, не верил?

– Нет, я сразу, как только ты мне руку протянул, поверил в тебя, проникновенно отвечал Лов. – А ты не жалеешь, что поехал со мной, с таким авантюрным бродягой?

Вместо ответа Александр только крепче сжал пальцы Мечникова.

– Можно мне спросить у тебя одну вещь? Ты не обидишься?

– Я на тебя никогда и ни за что не обижусь, – тихо отозвался Лев.

– Тогда скажи мне: Наташа Осмоловская любит тебя? Впрочем, нет, нет, это я глупо спросил, – опять перебил себя Александр. – Даже слепой увидел бы, что она тебя любит. Но ведь ты-то ее не любишь?

– Нет, не люблю, – твердо отвечал Мечников.

На минуту под плащом все затихло.

– Бедная, бедная Наташа! – наконец чуть слышно пробормотал Александр.

И такую печаль услышал Мечников в этих словах, что понял: это себя самого пожалел Александр.

Он спросил осторожно:

– Ты... еще не остыл? Еще помнишь? Думаешь?

Александр встрепенулся.

– Как, значит, ты знал? – Он весь запылал. – Неужто ты полагаешь, что я могу когда-нибудь забыть, остынуть?! Это уж до самой смерти. А может, и после смерти я буду любить ее. – И такой веры, такой глубокой серьезности были исполнены эти слова, что Лев не решился даже улыбнуться.

– Она, верно, приедет сюда, когда мы возьмем Палермо, – лихорадочно продолжал Александр. – Она как-то обмолвилась, что мечтает повидать свободную Сицилию, если Гарибальди победит. И знаешь, о чем я иногда думаю? – спросил он вдруг.

– О чем?

– Я думаю, что должен совершить что-то в ее честь. Что-нибудь очень трудное. Такое, что требует большой смелости, силы, выдержки. Чтоб стать достойным встречи с нею.

Мечников про себя умилился и поразился горячему порыву друга.

– О, да ты из породы рыцарей, – сказал он чуть насмешливо, чтоб охладить Александра. – Подвиги в честь прекрасной дамы?

– Нет, Левушка, ты меня не собьешь, и ты, пожалуйста, пожалуйста, не смейся! – все так же серьезно сказал Александр. – Я здесь потому, что хочу свободы для Италии. Для этой же свободы трудилась, рисковала собой и моя, как ты говоришь, "прекрасная дама". И мне не хочется отстать от нее.

– Прости меня, друг мой, я не хотел тебя высмеять. Даю тебе честное слово, – смиренно сказал Лев. – Но ты знаешь меня и мой язык: никогда не могу утерпеть, чтоб не поддразнить тебя немножко.

– Я не... – начал было Александр, но в это мгновение чья-то рука приоткрыла край плаща у самой его головы и голос Пучеглаза прокричал:

– Эй, синьоры, заснули вы там, под своим плащом, что ли? Нате, получайте ваше платье, все уже просохло. Можете одеваться.

С большой неохотой вылезли оба друга из-под плаща. Им жаль было расстаться с плащом не потому, что он хранил их тепло и служил защитой от дождя, а потому, что под ним впервые заговорили они, как близкие друзья, поверили друг другу нечто важное и сокровенное. У Александра было такое чувство, словно он побывал в палатке мечниковского детства. Вместе с Левушкой он путешествовал, охотился в девственном лесу, и ласковые руки матери Мечникова подкладывали им обоим лакомые кусочки.

Они молча оделись, изредка переглядываясь, как заговорщики, и улыбаясь чему-то, что еще грело их изнутри. Лев Мечников с удивлением ощущал в себе огромную нежность к Александру. Как мил и дорог стал ему этот тонкий, смуглый мальчик с сильными руками и плечами мужчины. "Совсем как брат мне... Нет, дороже, гораздо дороже", – думал он, а сам уже суеверно страшился, что может потерять этого едва обретенного брата.

Между тем Пучеглаз, который успел уже обегать все отряды, вернулся обеспокоенный и принялся настойчиво выспрашивать офицеров, куда они девали своего денщика Луку Скабиони. Повсюду на равнине пылали костры, повсюду у костров толпились и обсушивались люди, но Луки среди них не было.

– Да почем я знаю, где пропадает этот негодный мальчишка! рассердился наконец Лев Мечников. – Едва мы расположимся бивуаком, как его и след простыл! Вот и сегодня: не успели прийти сюда, на плато, как он с собакой куда-то удрал. И мешок мой с собой унес. Воображаю, на что стали похожи мои вещи и книги под таким дождем! А может, Лука их вообще потерял. С такого станется!

– Ну, пускай только вернется, уж я ему намылю голову! – пригрозил Лоренцо. – Подумать только: со вчерашнего утра у мальчишки корки хлеба во рту не было, а он где-то бродит со своим лохматым! И что с ним сталось, понять не могу!

– Это все твоя медаль виновата, Лоренцо, – подал голос Александр. Лука вбил себе в голову, что должен во что бы то ни стало тоже получить награду. Вот он и старается найти для себя геройское дело.

– Гм!.. Я тоже знаю кое-кого, кто мечтает о подвиге, – пробормотал себе под нос Мечников, однако так, чтобы услыхал один только Александр.

Тот живо обернулся, хотел что-то сказать, но его цепко схватили за рукав, что-то завертелось у его ног, и Лука с Ирсуто, оба тощие, мокрые и возбужденные, появились перед ним.

– Синьор уффициале! Синьор Алессандро, послушайте, что я вам скажу, зашептал Лука в самое ухо Александра, в то время как Ирсуто отряхивался и пристраивался к костру. – Вы только не браните меня, а я вам все расскажу... Я видел нынче одного человека из Алькамо, и я все узнал... Лука дрожал не то от холода, не то от возбуждения. – Человек этот еще в Алькамо заприметил левшу. Говорит, нос и глаза, как у ястреба, и лошадь седлал левой рукой. Ну все-все сходится, и это непременно он, Датто... С ним были еще бурбонцы, и они вместе удрали из Алькамо на лошадях. Человек этот слышал, как они сговаривались ехать прямо в Палермо.

– Погоди, – перебил его Александр. – Расскажи все это синьору Леоне и Пучеглазу. Пускай и они тебя послушают.

– Нет, нет, не зовите их, я боюсь, они будут бранить меня за то, что ушел без спросу, – пугливо озираясь на Мечникова, продолжал шептать Лука. – Теперь мы уж непременно найдем левшу, не будь я Лука Скабиони. Клянусь мадонной, если только мы возьмем Палермо, я его в земле отыщу! Найду и сам приведу его генералу Галубардо. "Вот вам, скажу, самый главный изменник!"

Мечников, который давно уже издали прислушивался и приглядывался с любопытством к маленькому денщику, подошел ближе. Лука выглядел больным: исхудалое лицо, горячечные глаза. Вдобавок его великолепный наряд превратился в насквозь мокрые лохмотья, а от лаковых ботинок остались одни опорки, которые чудом держались на ногах.

– Ага, явился-таки, красавчик! – вырос перед ним грозный Пучеглаз. Ну-ка, рагаццо, пойдем со мной, поговорим по душам! Сначала я, так и быть, покормлю тебя и твоего лохмача. Я всегда был благочестивым католиком и не хочу морить голодом даже таких паршивых щенят, как ты и он. Но уж потом я с тобой за все разочтусь!.. Нет, видно, никогда тебе не научиться воинской дисциплине! Придется отправить тебя домой, в Романью!

Последняя угроза была страшнее всего. Лука вскрикнул от ужаса и, кажется, готов был зареветь. Но тут разом вступились оба русских.

– Не брани его, Лоренцо, – сказал Мечников останавливая руку Пучеглаза, уже занесенную для оплеухи. – И, уж конечно, не бей! Ты же сам распекал его за то, что давеча, в пещере, он упустил Датто. Ну, так теперь он отправился снова отыскивать след левши.

– И нашел его, – добавил Александр. – Так что спрячь свой кулак в карман, Лоренцо.

Пучеглаз вытаращил свои и без того выпуклые глаза.

– След левши, то есть Датто?! Да ведь он давно, с самого Калатафими, удрал! Его теперь и с собаками не сыщешь!

– А мальчик с собакой сыскал, – засмеялся Мечников. – Ну-ка, Лука, расскажи синьору Лоренцо, что ты узнал.

Маленький денщик, успокоенный заступничеством своих офицеров, повторил то, что ему удалось услышать от жителя Алькамо.

– Так он удрал в Палермо?! Эх, скорее бы нам очутиться там! вырвалось у Пучеглаза, когда Лука окончил свой рассказ.

– Скорее бы в Палермо! – мечтательно повторил Александр.

– Скорее бы в Палермо! – отозвались гарибальдийцы у ближайшего костра.

37. ДРУЗЬЯ РАССТАЮТСЯ

Толстые тучи зацепились за скалистые отроги гор и не желали с них слезать. Казалось, будто сверкание молний их раздражает. Тучи начинали глухо ворчать, эхо разносило и усиливало это ворчание, и все небо разражалось бранью и бешено плевалось от злости. Потом брань и воркотня стихали, зато начинал явственнее слышаться глухой, однообразный перестук дождевых капель.

Вторые сутки ни на минуту не прекращался дождь. Вторые сутки люди Гарибальди месили глину, скользили на скалистых уступах, спотыкались о мокрые камни и все время ощущали под одеждой холодные струи. Близ Ренне они столкнулись с бурбонскими разведывательными отрядами. Тотчас же с обеих сторон поднялась беспорядочная и, в общем, довольно безобидная пальба. По-видимому, королевские отряды не получили приказа, как действовать в случае встречи с противником, и потому, постреляв для приличия, удалились.

Волонтеры теперь держали под своим контролем дороги Партинико и Сан-Джузеппе. Позиция эта была тактически удачной, и, если бы королевские войска напали на гарибальдийцев именно здесь, они оказались бы в невыгодном положении. Однако Гарибальди искал еще лучшего расположения. Он посовещался со своими командирами и решил, что дорога Корлеона – Палермо еще выгоднее в военном отношении. Там можно было легко маневрировать, а главное – к этой дороге подтягивались многочисленные отряды повстанцев, которые действовали в окрестностях Палермо.

Когда на равнину спустилась ночь и мглистое небо окончательно слилось с землей, Гарибальди повел своих людей на корлеонскую дорогу.

К дождю прибавился туман. И без того почти непроходимое ущелье закрылось плотной серо-белой завесой. Много часов длился этот тяжелейший переход через ущелье. Бойцы выбились из сил, и даже никогда не унывающий Пучеглаз не удержался и сказал что-то о самом трудном в его жизни походе.

Разумеется, пушки застряли где-то в пути, и с ними остались артиллеристы, которые на себе вытаскивали их из засасывающей грязи. Однако дождь, а главное, туман сослужили гарибальдийцам отличную службу: неприятель узнал о переходе волонтеров, только когда они уже находились в городе Парко.

Головная колонна гарибальдийцев вступила в Парко, когда совсем рассвело. В колонне шли пехотинцы и ехали несколько верховых, в том числе наши друзья. Пушки должны были прибыть позже, но для них нужны укрепления, и Гарибальди сам отправился осматривать все подходящие для установки орудий пункты.