Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4."
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– Пишет так, словно и не помышлял никогда… – заметил принц. – Впрочем, наверное, ему известно, что я здесь.
Возможно, он был недалек от истины, но госпожа, обрадованная невинным содержанием письма, сочла намеки супруга возмутительными. Ее лицо порозовело от сдерживаемого негодования и стало таким прелестным, что принц готов был простить ей любое преступление.
– Напишите же ответ. Не бойтесь, я не буду смотреть, – сказал он и отвернулся. Откажись она отвечать, у него наверняка возникли бы новые подозрения, поэтому Нака-но кими послушно написала:
«Ваша поездка в горы возбудила в душе моей невольную зависть. Что до перестройки дома, я во всем полагаюсь на Вас. Чем искать потом себе пристанище среди утесов, не лучше ли заранее позаботиться о сохранности нашего старого жилища? Я буду весьма признательна, если Вы выполните все Вами намеченное».
«Похоже, что в их отношениях нет ничего предосудительного», – думал принц, читая письмо, и все же сомнения по-прежнему одолевали его, тем более что, будь на месте Тюнагона он сам…
В засохшем саду «рукавами в траве» (461) торчали длинные стебли мисканта. Еще только начавшие выпускать метелки, они бессильно клонились под порывами ветра, колебались, словно нити, унизанные драгоценными каплями росы. Пейзаж, вполне обычный для осени, но в тот вечер в нем таилось какое-то особенное очарование.
Метелки мисканта,
В душе затаив свои чувства,
Машут призывно
Рукавами, и капли росы,
Сверкая, падают вниз.
На принце было носи, под которым виднелось домашнее платье, простое и вместе с тем изящное. В руках он держал бива. Оно было настроено в тональности «осики», и его печальные звуки проникали до самой глубины души. Плененная чудесной мелодией, Нака-но кими забыла свои обиды и тихонько выглянула из-за маленького переносного занавеса, за которым сидела, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Она была истинно прекрасна в тот миг.
– Унылая осень
Давно на луга опустилась.
Эту весть мне принес
Ветер, возникший где-то
В чаще мисканта в саду…
Так, «уже потому…» (319), – сказала Нака-но кими, с трудом сдерживая слезы. Смутившись, она прикрыла лицо веером, и принц едва не заплакал от умиления и жалости. Вместе с тем ему невольно подумалось, что и Тюнагон вряд ли устоял бы…
Хризантемы в саду еще не приобрели осенней яркости, ведь чем лучше за ними ухаживают, тем позже меняют они цвет. Однако по какой-то никому не ведомой причине одна все-таки уже потемнела, да так красиво, что принц попросил сорвать ее и принести ему.
– «Не скажу, что всем цветам предпочту…»[36]36
Не скажу, что всем цветам... – Принц Ниоу цитирует стихотворение китайского поэта Юань Чжэня (779—831) (Ваканроэйсю, 267): «Не скажу, что всем цветам предпочту цветок хризантемы, /Но когда расцветает она, других в саду не бывает цветов».
[Закрыть] – произнес он. – Мне рассказывали, что некий принц однажды вечером любовался хризантемами и вдруг прилетел к нему бессмертный небожитель и научил приемам игры на бива.[37]37
Мне рассказывали, что некий принц... – Речь идет о Минамото Такаакира (914—982), пятом сыне имп. Дайго. Легенда гласит, что однажды, когда он был еще мальчиком, в сад перед его домом спустился небожитель и научил его правильно толковать стихотворение Юань Чжэня о хризантеме, после чего показал ему несколько тайных приемов игры на бива.
[Закрыть] Увы, в наш век такого уже не случается. Мы слишком суетны.
Вздохнув, он отложил бива, и огорченная госпожа сказала:
– Возможно, люди и стали суетнее, но ведь приемы, унаследованные от древних, остались прежними, так отчего…
Догадавшись, что ей хочется еще раз услышать новую для нее мелодию, принц ответил:
– Раз так, присоединяйтесь и вы ко мне, обидно в такой прекрасный вечер играть одному.
Кликнув дам, он велел им принести кото «со» и предложил Нака-но кими сыграть, но она решительно отказалась.
– Когда-то меня учили, – смущенно сказала она, – но, к сожалению, я почти ничему не научилась.
Ну, уж меня-то вам стыдиться нечего. Особа, которую я теперь посещаю, и та охотно играет в моем присутствии, хотя начала учиться совсем недавно и успехи ее незначительны. А ведь с вами мы куда более близки. Вот и Тюнагон говорит, что главное достоинство женщины – мягкий, открытый нрав. Его-то вы, наверное, не стесняетесь.
Видя, что новые упреки готовы сорваться с его уст, госпожа вздохнула и придвинула к себе кото. Струны его оказались натянутыми довольно слабо, и она настроила их в тональность «бансики». Кото звучало в ее руках прекрасно. Принц благородным, звучным голосом запел «Море Исэ», и дамы, подойдя поближе, слушали, умиленно улыбаясь.
– Разумеется, было бы лучше, если бы он ограничился нашей госпожой, – шептались они, – но ничего не поделаешь, при его положении в мире… И все же судьбу нашей госпожи можно считать счастливой.
– В прежние времена мы и мечтать не смели о таком великолепии.
– Неужели госпожа действительно хочет вернуться в Удзи? Как неразумно…
Они говорили довольно громко, и дамам помоложе пришлось призвать их к молчанию.
Три или четыре дня провел принц Хёбукё в доме на Второй линии, обучая госпожу игре на кото. Дочери министра он объяснил свое отсутствие тем, что ему будто бы предписано воздержание. Тем не менее она чувствовала себя обиженной, и однажды, возвращаясь из Дворца, Левый министр сам заехал на Вторую линию.
– К чему такие церемонии? – поморщился принц, но поспешил в свои покои, чтобы оказать тестю достойный прием.
– Как давно я не бывал здесь! – вздыхая, сказал министр. – Сколько воспоминаний связано с этим домом!
Некоторое время они говорили о прошлом, затем министр уехал, забрав с собой принца. Глядя на его великолепную свиту – а министра помимо многочисленных сыновей сопровождали самые знатные сановники и придворные, – дамы вздыхали, понимая, как трудно будет их госпоже соперничать с дочерью столь важной особы.
– Левый министр необыкновенно хорош собой! – восхищались одни, потихоньку разглядывая гостя. – Сыновья его тоже красивы, к тому же они в самом расцвете молодости, но, пожалуй, и им далеко до отца.
– Где это видано, чтобы человек столь высокого ранга сам приезжал за своим зятем? – возражали другие. – Госпоже и без того тяжело.
«Довольно вспомнить прошлое, – думала Нака-но кими, – чтобы понять тщетность моих попыток занять достойное положение в мире. Увы, я слишком ничтожна».
И ей снова стало казаться, что лишь в Удзи она сможет обрести желанный покой. Тем временем год незаметно подошел к концу.
На исходе Первой луны состояние Нака-но кими резко ухудшилось, и принц, не имевший достаточного жизненного опыта, был вне себя от тревоги.
Во многих храмах служили постоянные молебны, но принц беспрестанно заказывал новые. Однако Нака-но кими не становилось лучше, и скоро сама Государыня-супруга изволила прислать гонцов, дабы справиться о ее здоровье. Уже три года жила Нака-но кими в доме на Второй линии, и велика была любовь к ней принца, но мир не жаловал ее вниманием. Однако стоило распространиться слуху о столь исключительной милости Государыни, как все один за другим стали присылать своих гонцов.
Тюнагон был обеспокоен состоянием Нака-но кими не менее, чем сам принц. «Что станется с нею?» – вздыхал он, изнемогая от жалости, но принужден был ограничиться самыми общими знаками внимания. Часто навещать ее он не мог и лишь тайком заказывал молебны.
В то время в столице только и говорили что о предстоящей церемонии Надевания мо на Вторую принцессу. Все приготовления взял на себя Государь, и отсутствие влиятельных родственников с материнской стороны не помешало ему блестяще справиться с этой задачей. Кое-что припасла нёго, остальное было изготовлено в дворцовых мастерских или прислано наместниками разных провинций. Было решено, что сразу же после церемонии принцессу начнет посещать Тюнагон, поэтому и он принимал деятельное участие в приготовлениях, хотя мысли его были по-прежнему далеки от принцессы.
В Первый день Второй луны состоялось так называемое Дополнительное назначение. Тюнагон, став гон-дайнагоном, одновременно был произведен в чин правого дайсё, поскольку Правый министр, до сих пор имевший чин левого дайсё, недавно вышел в отставку. Обходя знатнейшие дома столицы с изъявлениями благодарности, новый дайсё зашел и на Вторую линию. Узнав, что принц изволит находиться в покоях госпожи, которой состояние оставалось весьма тяжелым, он прошел во флигель.
– О нет, здесь полно монахов, это не к добру! – всполошился принц и, накинув парадное платье, спустился к подножию лестницы, чтобы ответно поклониться гостю. Трудно было сказать, кто из них прекраснее.
Вскоре Дайсё прислал принцу приглашение пожаловать на пиршество, устраиваемое им для чиновников соответствующих ведомств. Но принц не дал определенного ответа, ибо боялся оставлять госпожу. Пиршество состоялось в доме на Шестой линии, как и в тот раз, когда праздновали назначение Левого министра. Принцев крови и высших сановников собралось ничуть не меньше, чем тогда. Принц Хёбукё тоже изволил почтить собрание своим присутствием, однако на душе у него было неспокойно, и он ушел задолго до окончания празднества, весьма огорчив этим дочь Левого министра. Эта особа была довольно своенравна, возможно потому, что принадлежала к одному из влиятельнейших в мире семейств, хотя, если говорить о происхождении, преимущество явно было на стороне Нака-но кими.
На рассвете следующего дня госпожа из Флигеля наконец разрешилась от бремени младенцем мужского пола. Принц был безмерно счастлив, почувствовав себя сполна вознагражденным за волнения и тревоги последних дней. У Дайсё же появилась еще одна причина для радости. Немедля отправившись к принцу, он, не присаживаясь, выразил ему свою благодарность[38]38
...не присаживаясь, выразил ему свою благодарность... – Дом, где только что были роды, считался оскверненным. Не садились, чтобы избежать соприкосновения со скверной.
[Закрыть] за присутствие на вчерашнем пиршестве и поздравил со столь значительным событием. Поскольку принц не покидал дома на Второй линии, не было никого, кто не пришел бы его поздравить.
Приготовления к Третьему дню принц взял на себя, а на Пятый день вечером Дайсё прислал пятьдесят рисовых колобков, дары для победителей в «го», большие блюда с рисом – словом, все, что полагается в таких случаях. Кроме того, лично госпоже он преподнес тридцать подносов с разнообразными яствами, пять платьев и пелены для младенца. Казалось бы, самые скромные дары, но, когда их рассмотрели, оказалось, что все до последней мелочи подобрано с отменным вкусом. Принцу Дайсё прислал двенадцать подносов из аквилярии с различными яствами и много высоких столиков с пятицветными пампушками[39]39
...много высоких столиков с пятицветными пампушками.– Имеются в виду особые праздничные пампушки из пяти сортов муки.
[Закрыть]. Для дам тоже принесли изысканное угощение на подносах из криптомерии и в тридцати коробках из дерева хиноки. Все это Дайсё постарался передать незаметно, без особых церемоний.
На Седьмую ночь в доме на Второй линии было особенно многолюдно, ибо пришли гонцы с поздравлениями от Государыни-супруги. По этому случаю съехались все придворные и высшие сановники, начиная с дайбу из Службы Срединных покоев. Слух о том дошел до Государя, и, изволив заметить: «Как не радоваться, что принц стал наконец взрослым…» – он прислал младенцу охранительный меч.
На Девятый день пришли с поздравлениями от Левого министра. Не питая особой приязни к Нака-но кими, он тем не менее не захотел обижать принца и прислал своих сыновей, так что и в тот день ничто не омрачило праздничного веселья, а госпожа почувствовала себя наконец вознагражденной за все испытания, выпавшие на ее долю. Да и кого бы не утешили столь многочисленные знаки внимания?
Дайсё, радуясь счастливому повороту в судьбе своей подопечной – в самом деле, разве не об этом мечтал он когда-то? – одновременно испытывал и некоторое разочарование. «Теперь, став взрослой женщиной, – думал он, – она окончательно отдалится от меня. Да и привязанность к ней принца, несомненно, умножится…»
По прошествии Двадцатого дня Второй луны состоялась церемония Надевания мо на принцессу из павильона Глициний, и в тот же день ее посетил Дайсё. Это событие было отпраздновано весьма скромно.
– Вся Поднебесная знала, как нежно лелеял ее Государь, – шептались дамы, недовольные этим союзом. – Отдать ее простому подданному… Поистине незавидная участь!
– Пусть Государь и изволил дать свое согласие, но стоило ли так спешить?
Однако, приняв решение, Государь был неизменно тверд в его осуществлении, и хотя история не знала подобных примеров… Простой подданный, получивший в супруги девицу из высочайшего семейства, – не столь уж редкое явление, такое бывало и в старину, и в наши дни, но вот чтобы Государь в пору своего могущества спешил подыскать для дочери супруга…
– Редко, кто удостаивается такой чести, – сказал как-то Левый министр принцессе Отиба. – Вот уж действительно счастливая судьба. Когда-то министр с Шестой линии тоже получил в жены принцессу, но ее отец, Государь из дворца Судзаку, был в то время очень стар и готовился принять постриг. А уж обо мне и говорить нечего. Я подобрал опавший лист, даже не имея на то согласия…
«Увы, он прав…» – смутилась принцесса и молча вздохнула. На Третью ночь Государь отдал соответствующие распоряжения принцу Окуракё, дяде Второй принцессы по материнской линии, и прочим опекающим ее лицам, а также служителям Домашней управы, и приближенные Дайсё – передовые, телохранители, выездные и прочие слуги – получили скромное, но весьма приличное вознаграждение.
Разумеется, все это носило вполне частный характер. С того дня Дайсё стал время от времени посещать принцессу, однако мысли его беспрестанно устремлялись к прошлому. Дневные часы он коротал в доме на Третьей линии, погруженный в унылые раздумья, а с наступлением темноты отправлялся к принцессе, хотя и не лежало к ней его сердце. Столь непривычный образ жизни тяготил Дайсё, и он решил перевезти принцессу на Третью линию. Мать его была тому рада и даже выразила желание уступить невестке главный дом, где до сих пор жила сама. Однако Дайсё ограничился тем, что перевел ее в западные покои, соединив их заново отстроенной галереей с молельней. Вторую принцессу он намеревался поместить в Восточном флигеле, перестроенном и заново отделанном после пожара. Он лично позаботился о том, чтобы покои его супруги были убраны с изысканнейшей роскошью. Услыхав о приготовлениях Дайсё, Государь встревожился, опасаясь, что столь поспешный переезд вызовет нежелательные толки. Так, видно, сердца государей обречены на «блуждания во мраке» (3) точно так же, как сердца простых подданных. Он написал письмо матери Дайсё, решив поделиться с ней своими сомнениями.
Когда-то Государь из дворца Судзаку поручил ему заботиться о Третьей принцессе, и он никогда не оставлял ее своим вниманием. Даже после того как она отвернулась от мира, Государь продолжал вникать во все ее нужды, и благодаря его милостивым попечениям принцесса жила в полном достатке.
Но, увы, ни почести, ни благоволение высочайших особ почему-то не радовали Дайсё. Лицо его всегда оставалось печальным, словно какая-то тайная горесть поселилась в сердце, и, кроме строительства храма в Удзи, ничто не занимало его.
Подсчитав, когда маленькому сыну принца Хёбукё исполнится пятьдесят дней, Дайсё заранее позаботился о праздничных лепешках-мотии. Он лично проследил за тем, чтобы были подобраны соответствующие корзины и кипарисовые короба, а поскольку ему хотелось придать празднеству несколько необычный характер, он призвал к себе в дом самых искусных резчиков по аквилярии и сандалу, лучших мастеров золотых и серебряных дел, и много прекрасных вещей сотворили они, стараясь превзойти друг друга.
Сам Дайсё по обыкновению своему пришел в дом на Второй линии, когда принца не было дома. За последнее время что-то величавое появилось в его осанке: впрочем, возможно, это была простая игра воображения…
«Уж теперь-то господин Дайсё забыл о прежних безрассудствах», – подумала госпожа и, успокоенная этой мыслью, согласилась встретиться с ним. Однако ожидания ее оказались обманутыми: почти сразу же со слезами на глазах Дайсё принялся жаловаться ей на свои несчастья.
– Теперь, когда мне пришлось вступить в столь нежеланный союз, – говорил он, – мир кажется мне еще более тяжким бременем. О, вы и вообразить не можете, в каком смятении мои чувства!
– Вы не должны предаваться отчаянию, – отвечала госпожа. – Что, если кто-нибудь услышит?
Вместе с тем она была глубоко растрогана. «Вот подлинная верность, – думала она. – Даже столь прекрасной супруге не удалось изгладить в его сердце память о прошлом и заставить изменить своему чувству. О, если бы сестра была жива! Впрочем, тогда ее положение было бы сродни моему, и мы только и делали бы, что изливали друг перед другом свои обиды. Увы, таким ничтожным особам, как мы, нечего рассчитывать на достойное положение в мире».
Только теперь она поняла, какую прозорливость проявила Ооикими, не уступив домогательствам Дайсё.
Гость просил, чтобы ему позволили увидеть младенца, и Нака-но кими, как ни велико было ее смущение, не решилась отказать. «Стоит ли обращаться с ним как с посторонним? – подумала она. – Я вправе выказывать ему неудовольствие, ежели он переступает границы дозволенного, но в остальном…» Ничего не ответив, она велела кормилице вынести младенца. Нетрудно было предвидеть, что он окажется миловидным, но чтобы он был так хорош… Право, подобная красота всегда рождает в сердце дурные предчувствия. Мальчик что-то лепетал, смеялся, и, глядя на его прелестное белое личико, Дайсё невольно позавидовал принцу: «Ах, когда б это дитя было моим!» Увы, видимо, ему так и не удалось расстаться с суетными помышлениями. «Как жаль, что та, к которой стремилось мое сердце, была столь неприступна! Могло ведь статься, что, покинув мир, она по крайней мере оставила бы мне такое вот прелестное существо!» Вместе с тем его совершенно не волновало, будут ли у него дети от его высокородной супруги. Воистину непостижимо человеческое сердце! Впрочем, возможно, не стоит изображать Дайсё столь женственно-слабым, своенравным. Вряд ли Государь почтил бы его таким доверием, будь он хоть в чем-то несовершенен. Многие полагали, что он оказывает замечательные успехи в государственных делах.
Весьма тронутый тем, что Нака-но кими согласилась показать ему младенца, Дайсё беседовал с ней дольше обыкновенного и не заметил, как стемнело. Тяжело вздыхая, он удалился, посетовав, что приходится уходить в столь ранний час.
– Какой чудесный аромат! – зашептались взволнованные дамы. – Того и гляди, прилетит соловей. Кто же это сказал: «Ветку сорвал…»? (285).
Зная, что летней порой двигаться в сторону Третьей линии неблагоприятно, Дайсё решил перевезти принцессу, не дожидаясь, пока солнце повернет на лето, что должно было произойти в начале Четвертой луны. Накануне переезда Государь лично посетил покои принцессы, где было устроено пиршество в честь расцветших глициний. В южной части павильона подняли занавеси и установили там сиденье для Государя. Любование глициниями входит в число годовых дворцовых праздников, поэтому принцесса могла не принимать участия в приготовлениях. Угощение для высшей знати и придворных было подготовлено служителями Дворцовой сокровищницы. В тот день в павильон Глициний пожаловали Левый министр, Адзэти-но дайнагон, То-тюнагон, Сахёэ-но ками, а также два принца крови – принц Хёбукё и принц Хитати. Придворные менее высоких рангов расположились в южном саду, неподалеку от цветущих глициний. Восточная часть дворца Корёдэн была отдана в распоряжение музыкантов, и, как только наступили сумерки, зазвучала стройная мелодия в тональности «содзё». Для высших сановников, которым предстояло играть в присутствии Государя, были принесены инструменты из покоев принцессы. Левый министр почтительно передал Государю два свитка с нотами для китайского кото, принадлежащие кисти покойного министра с Шестой линии, который когда-то преподнес их Третьей принцессе. Свитки были привязаны к ветке пятиигольчатой сосны. Были принесены также кото «со», японское кото и прочие инструменты, некогда принадлежавшие Государю из дворца Судзаку. Среди них оказалась и та самая флейта, прощальный дар покойного Эмон-но ками, которую министр с Шестой линии увидел однажды во сне. Государь изволил как-то похвалить ее, и, рассудив, что более торжественного случая не представится, Дайсё извлек ее из своего хранилища. Государь оказал честь собравшимся, лично раздав им музыкальные инструменты. Министру он предложил японское кото, а принцу Хёбукё – бива. Дайсё играл на флейте, и никогда еще не звучала она так сладостно. Придворные с самыми красивым голосами услаждали слух Государя пением. Из покоев принцессы принесли пятицветные пампушки. Угощение гостям подавалось на четырех маленьких столиках из аквилярии и сандаловых подносах, покрытых лиловым шелком, расшитым цветущими глициниями. На серебряных блюдах стояли чаши для вина и кувшины из темно-синего лазурита. Обязанности виночерпия были возложены на Сахёэ-но ками. Потчевать вином одного Левого министра было неудобно, а как среди принцев не оказалось достойного, Государь передал чашу Дайсё. Тот, смутившись, попытался было отказаться, но, как видно, у Государя были причины настаивать…
– Почту за честь, – проговорил Дайсё, принимая чашу, и эти самые обычные слова прозвучали в его устах чудесной музыкой.
Так, сегодня даже в движениях его сквозило особое благородство. Отведав вина, он спустился в сад и исполнил благодарственный танец, вызвавший всеобщее восхищение. Получить чашу от Государя – великая милость, не всякий принц и не всякий министр удостоится ее, а уж о человеке в чине дайсё и говорить нечего. Будучи зятем Государя, Дайсё пользовался большим влиянием в мире, и все же он оставался простым подданным, а потому, вернувшись, занял за пиршественным столом одно из последних мест, и многие проводили его сочувственными взглядами.
Адзэти-но дайнагон, полагавший, что выбор Государя падет на него, с трудом скрывал досаду. Когда-то он питал нежные чувства к матери Второй принцессы, нёго Фудзицубо, и даже после того, как ее отдали во Дворец, продолжал обмениваться с ней письмами. Со временем его внимание обратилось на дочь, и он неоднократно намекал на свое желание, однако нёго даже не уведомила о том Государя, немало уязвив тем самым самолюбие Адзэти-но дайнагона.
– Несомненно, Дайсё – человек особой судьбы, – недовольно ворчал он, – но прилично ли Государю проявлять столь преувеличенную заботу о зяте? Где это видано, чтобы простой подданный чувствовал себя как дома в Девятивратной обители, рядом с высочайшими покоями? Посмотрите, ведь с ним обращаются как с самым почетным гостем!
Адзэти-но дайнагон даже хотел отказаться от чести участвовать в сегодняшнем торжестве, но искушение было слишком велико, и он все-таки пришел, затаив в душе обиду.
Скоро зажгли огни, и гости приступили к сочинению стихов. По очереди подходили они к столику и клали на него листки бумаги с написанными на них стихотворениями. Каждый казался уверенным в успехе, но в большинстве своем их произведения (как обыкновенно бывает в таких случаях) были слишком заурядны и старомодны, а потому я сочла возможным не записывать все подряд. К сожалению, высокий ранг далеко не всегда сочетается с поэтическим дарованием. Тем не менее я приведу здесь несколько стихотворений, чтобы создалось более полное представление об этом вечере. К примеру, вот что сказал Дайсё, сорвав в саду цветущую ветку и преподнеся ее Государю:
– Цветами глициний
Я хотел украсить прическу
Своего Государя,
Но, увы, рукав мой задел
Слишком высокую ветку…
Право, ему следовало быть скромнее… Государь ответил:
– Не поблекнет в веках
Красота цветущих глициний,
Но хочу пожелать,
Чтобы прелестью их сполна
Насладились люди сегодня… (462)
Были сложены и такие песни:
Для тебя, Государь,
Я сорвал эту нижнюю ветку.
Она так ярка,
Даже лиловые облака
Вряд ли бывают ярче… (463).
К Обители туч,
Поражая еще невиданной
Яркостью красок,
Цветущие глицинии
Взметнулись пышной волной (464).
Последнюю песню наверняка сложил раздосадованный Адзэти-но дайнагон! Возможно, что-то я передала не совсем точно, но, уверяю вас, ничего примечательного сложено не было.
С наступлением темноты звуки музыки стали словно еще стройнее. Дайсё запел «Благословение», восхитив собравшихся редкостной красотой голоса. Ему подпевал Адзэти-но дайнагон, которого голос до сих пор не утратил звонкости, снискавшей ему такую славу в прежние времена. Седьмой сын Левого министра, совсем еще дитя, играл на флейте «сё». Он был так мил, что Государь пожаловал ему платье. Министр, спустившись в сад, исполнил благодарственный танец. На рассвете Государь удалился в свои покои.
Дары для высшей знати и принцев были подготовлены самим Государем, а принцесса позаботилась о том, чтобы наградить музыкантов и придворных.
На следующую ночь Дайсё перевез принцессу в дом на Третьей линии. Трудно представить себе более пышное зрелище. Государь распорядился, чтобы принцессе сопутствовали все прислуживающие ему дамы. Она ехала в роскошной карете с навесом, за ней следовали три кареты, украшенные алыми шнурами, но без навесов, шесть карет, отделанных золотом, с плетенными из пальмовых листьев крышами, двадцать таких же карет, но без золотых украшений и две кареты с плетенным из тростника верхом. В каретах располагались тридцать дам, из которых каждую сопровождали восемь девочек-служанок. Дайсё же выслал за супругой двенадцать карет, в которых помещались дамы, прислуживающие в доме на Третьей линии. Все сопровождавшие принцессу лица, начиная с высших сановников и кончая простыми придворными, блистали великолепными нарядами.
Теперь Дайсё имел возможность познакомиться с супругой поближе, и она превзошла все его ожидания. Стройная и изящная, принцесса отличалась кротким и миролюбивым нравом; право, трудно было найти в ней какой-нибудь изъян. Словом, у Дайсё не было оснований сетовать на судьбу, и он чувствовал бы себя вполне счастливым, когда бы не память о прошлом. Увы, ему так и не удалось забыть Ооикими, и в сердце его по-прежнему жила тоска. «Вряд ли мне удастся найти утешение в этой жизни, – думал он. – Очевидно, только достигнув высшего просветления, я сумею понять, чем навлек на себя эти несчастья, и обрету желанный покой». Строительство нового храма – вот что занимало его теперь.
Миновала беспокойная пора подготовки к празднеству Камо, и в двадцатые дни Четвертой луны Дайсё снова отправился в Удзи. Посмотрев, как идет строительство, и отдав соответствующие распоряжения, он решил навестить монахиню Бэн, зная, что она будет огорчена, если он проедет мимо, даже не взглянув на «засохшее дерево».[40]40
...не взглянув на «засохшее дерево». – См. выше в тексте пятистишие, отмеченное (*)
[Закрыть]
Подъезжая к дому, он приметил, что по мосту движется внушительная процессия, состоящая из скромной женской кареты в сопровождении грубых на вид воинов из восточных земель с луками и колчанами за спиной и многочисленных слуг. «Какая-нибудь дама из провинции», – подумал Дайсё, въезжая во двор. Еще не смолкли крики его передовых, как процессия приблизилась к дому, явно собираясь въехать в ворота. Спутники Дайсё зашумели, но, остановив их, он послал узнать, кто приехал. Какой-то человек, судя по выговору – провинциал, ответил:
– Дочь бывшего правителя Хитати была на поклонении в Хацусэ, а теперь возвращается в столицу. По пути туда мы тоже останавливались здесь на ночлег.
«Да ведь это же та самая особа!» – догадался Дайсё и, повелев спутникам своим отойти в сторону, отправил к вновь прибывшим слугу, поручив ему сказать следующее:
– Можете вводить карету во двор. Здесь действительно остановился на ночлег один человек, но он занимает северные покои.
Хотя спутники Дайсё были одеты в скромные охотничьи кафтаны, нетрудно было догадаться, что они сопровождают весьма значительную особу. Растерявшись, слуги дочери правителя Хитати отвели лошадей в сторону и замерли, почтительно склонившись.
Карета была введена во двор и поставлена у западного конца галереи.
В заново выстроенном доме еще не успели повесить занавеси, и внутренние покои проглядывались насквозь. Дайсё прошел в ту часть дома, где решетки были опущены, и, спрятавшись в покоях, примыкавших к западной галерее, стал наблюдать за происходящим сквозь отверстие в перегородке. Дабы шелест одежд не выдавал его, он снял верхнее платье.
Девушка не спешила выходить из кареты, как видно решив сначала узнать у монахини, что за важный гость остановился в доме. Однако Дайсё строго-настрого запретил дамам называть его имя, и, не смея ослушаться, они передали:
– Не соблаговолите ли выйти? У нас и в самом деле гость, но он разместился в другой части дома.
Сначала из кареты вышла молодая дама и подняла занавеси. Она была довольно миловидна и выгодно отличалась от остальной свиты. Затем появилась дама постарше.
– Прошу вас, поторопитесь, – сказала она, обращаясь к госпоже.
– Но я окажусь у всех на виду… – ответила та.
Ее еле внятный голос показался Дайсё очень приятным.
– Вы ведь уже бывали здесь! – настаивала дама. – Решетки и тогда были опущены. Откуда вас могут увидеть?
С трудом преодолев смущение, девушка вышла. О да, сходство с Ооикими было поразительно. Та же форма головы, та же тонкая, изящная фигура, то же благородство движений. Лица разглядеть не удалось, ибо девушка все время прикрывала его веером. Сердце Дайсё томительно сжалось.
Карета была высокой, а место, к которому ее подвели, – низким. Обе дамы спустились быстро, но для госпожи это оказалось, судя по всему, нелегким делом, во всяком случае прошло довольно времени, прежде чем она выбралась из кареты и скрылась в глубине покоев. На ней было темно-красное платье и хосонага цвета «гвоздика», а поверх него – еще одно платье цвета молодых побегов.
С той стороны перегородки, за которой расположился Дайсё, стояла ширма высотой в четыре сяку, но отверстие оказалось выше, поэтому ему было все видно как на ладони. Он видел, как девушка прилегла, опасливо отвернувшись от перегородки, за которой он стоял.
– Ах, вы, наверное, устали… Переправляться через реку Идзуми в эту пору так тяжело… – говорили дамы.
– Когда мы проезжали здесь на Вторую луну, воды было куда меньше. Впрочем, после восточных дорог испугать нас не так-то просто.
Сами они были, судя по всему, весьма бодры, но госпожа, утомленная тяготами дальней дороги, лежала, не имея сил вымолвить ни слова. Рука, которой она поддерживала голову, была округла и слишком изящна для дочери правителя Хитати.
От долгого стояния на одном месте у Дайсё заныла поясница, но он не двигался, боясь выдать себя. Вдруг младшая дама говорит:
– Ах, как чудесно пахнет! Какие-то необыкновенные курения. Наверное, их возжигает монахиня?
– В самом деле, удивительный аромат, – отвечает старшая. – Столичные дамы никогда не утрачивают вкуса к роскоши. Супруга правителя Хитати всегда гордилась своим умением составлять ароматы, послушать ее, так в целой Поднебесной не найдешь никого искуснее, но там, в восточных землях, и вообразить невозможно… Как ни скромно живет эта монахиня, одета она с отменным изяществом: и серые и зеленые платья ее равно прекрасно сшиты.
Тут со стороны галереи появилась девочка-служанка.
– Вот целебный отвар для вашей госпожи, – сказала она. За ней внесли несколько подносов с разными лакомствами, и дамы принялись будить девушку:
