Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4."

Автор книги: Мурасаки Сикибу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Однако лежавшая без сна Ооикими, уловив звук приближающихся шагов, потихоньку встала и скрылась за занавесями. Младшая же сестра безмятежно спала. «Что я наделала! – ужаснулась Ооикими. – Мы должны были спрятаться вместе». Но вернуться она уже не могла и, дрожа всем телом, ждала, что будет дальше.

Вот в тусклом огне светильника показалась мужская фигура. Привычно приподняв полу переносного занавеса, Тюнагон вошел в опочивальню. «Бедняжка, что она подумает?» – казнила себя Ооикими, но не покидала своего укрытия – узкой щели между стеной и стоящей рядом с ней ширмой. «Ее сердили даже намеки, а теперь… О, она никогда мне этого не простит». А все потому, что они остались совсем одни, без надежного покровителя. Ооикими невольно вспомнился тот вечер, когда, простившись с ними, отец ушел в горы. «Словно это было вчера», – думала она, и грудь ее сжималась мучительной тоской.

Увидев, что девушка спит одна, Тюнагон возблагодарил Бэн, сумевшую все так ловко устроить. Надежда заставила его сердце забиться несказанно, но уже в следующий миг он понял, что перед ним вовсе не та, к которой так стремилась его душа. Впрочем, эта юная особа была едва ли не милее и изящнее, чем Ооикими. Между тем Нака-но кими проснулась и остолбенела от ужаса. Было ясно, что она не ожидала ничего подобного. Испуганный вид младшей сестры возбудил жалость в сердце Тюнагона, но он был слишком возмущен поведением старшей, сыгравшей с ним злую шутку. Дурно было пренебрегать Нака-но кими, но он никогда не помышлял о союзе с ней, к тому же ему не хотелось давать Ооикими повод упрекать его в неверности. Что же, придется остаться на ночь здесь, а там будет видно. Если судьбе и в самом деле угодно соединить его с младшей, она ведь тоже не чужая…

И Тюнагон провел эту ночь, ласково беседуя с девушкой – точно так же, как когда-то беседовал с ее старшей сестрой.

Утром старые дамы, уверенные в том, что все произошло именно так, как они замыслили, не могли понять одного – куда исчезла младшая госпожа.

– Где же она? Вот странно… – недоумевали они.

– Впрочем, за нее беспокоиться нечего.

– Но как же хорош господин Тюнагон! Стоит лишь посмотреть на него, и морщины разглаживаются. О таком супруге только мечтать можно! И почему госпожа так противилась союзу с ним?

– Кто знает? Быть может, она во власти какого-нибудь страшного духа?[5]5
  Быть может, она во власти какого-нибудь страшного духа? – Древние японцы считали, что женщина, вовремя не вступившая в брачный союз, может оказаться во власти злого духа, не позволяющего ей вступать в брак.


[Закрыть] Я слышала, и такое бывает, – недовольно ворчали некоторые, кривя беззубые рты.

– Не к добру вы это говорите! – возражали другие. – При чем здесь духи? Просто она воспитывалась вдали от людей, в глуши, и до сих пор не имела дела с достойными мужчинами. Потому-то она и боится.

– Ничего, со временем привыкнет и будет с ним поласковее.

– Ах, скорее бы….

Тут дамы улеглись, и сразу же раздался громкий храп.

В этом случае длина осенней ночи вряд ли зависела от того, «с кем проводишь ее» (417), и тем не менее Тюнагону показалось, что рассвет наступил слишком быстро. Он уже и сам не мог сказать, которая из сестер нравилась ему больше, и, любуясь нежной прелестью младшей, чувствовал себя обманутым, хотя никто ведь не принуждал его…

– Не забывайте меня, – сказал он. – Надеюсь, вы не будете брать пример со своей бессердечной сестрицы?

И, пообещав навестить ее снова, он вышел. Все случившееся ночью казалось ему каким-то странным сном, но, надеясь, что удастся предпринять хотя бы еще одну попытку объясниться с Ооикими, он постарался успокоиться и, пройдя в свою обычную опочивальню, лег.

Бэн поспешила в покои сестер.

– Как странно, где же младшая госпожа? – спросила она.

Нака-но кими лежала, готовая со стыда провалиться сквозь землю. У нее никогда и мысли не было… Как же случилось, что Тюнагон?.. Тут она вспомнила вчерашний разговор с сестрой, и ей стало обидно: «Как она могла!»

Когда яркий солнечный свет озарил покои, из своей щели тихонько выполз сверчок… Чувствуя себя виноватой и изнемогая от жалости к сестре, Ооикими не в силах была выговорить ни слова. Нака-но кими тоже молчала. «Теперь он видел нас обеих, – терзалась Ооикими. – Увы, впредь надо быть осторожнее».

Тем временем госпожа Бэн прошла к гостю и, узнав от него, что Ооикими снова удалось повернуть все по-своему, не сдержала негодования. «Какая жестокость!» – сетовала она, искренне сочувствуя Тюнагону.

– Ваша госпожа и раньше не баловала меня благосклонностью, но у меня оставалась надежда… Вчера же я пришел в такое отчаяние, что готов был искать забвения в водах реки. И когда бы не вспомнил об их почтенном отце, о том, как печалился он, расставаясь с ними… Да, ради него я не должен уходить из мира. Я больше не стану докучать ни той, ни другой, но оскорбления, нанесенного мне вчера, никогда не забуду. Очевидно, ваша госпожа предпочитает Третьего принца, который, как мне известно, не терял времени даром. Что ж, удивляться тут нечему, женщины всегда выбирают того, кто повыше. Не знаю, решусь ли я приехать сюда еще раз, мне стыдно показываться на глаза дамам. Об одном прошу, не рассказывайте никому этой нелепой истории.

Крайне раздосадованный, Тюнагон уехал раньше, чем обычно.

– Ах, как жаль их обоих! – перешептывались дамы.

Ооикими, сознавая свою вину, окончательно лишилась покоя. «Неужели он рассердился теперь еще и на сестру? – думала она. – Как ужасно, что дамы так бесцеремонны и вмешиваются во все, даже не пытаясь понять…»

Тем временем принесли письмо от Тюнагона.

Как это ни странно, Ооикими обрадовалось ему более обыкновенного.

Словно забыв, что уже наступила осень, Тюнагон прикрепил письмо к ветке, на которой листья покраснели только с одной стороны:

 
«Владычица гор,
Ты в два разных цвета окрасила
Ветку одну.
Как узнаю, который из них
Окажется более стойким?»
 

Письмо было коротким, но в нем не чувствовалось и тени досады. Глядя на старательно свернутый листок бумаги, Ооикими невольно подумала: «Он, кажется, хочет сделать вид, будто ничего особенного не произошло, и таким образом положить конец…» Эта мысль встревожила ее, а между тем дамы настойчиво торопили с ответом. Она не решилась просить сестру и после долгих колебаний ответила сама:

 
«Увы, не дано
Мне проникнуть в тайные думы
Владычицы гор,
Но разве не более стойким
Яркий бывает цвет?»
 

Она писала так, словно ничего не случилось, почерк же ее был настолько прекрасен, что от гнева Тюнагона не осталось и следа.

«Она ведь не раз намекала на свое желание отдать мне сестру, – думал Тюнагон. – Разве не говорила она о том, что они едины в помышлениях? Очевидно, потеряв надежду склонить меня к согласию, она и решилась на столь отчаянный шаг. Однако ее ожидания оказались обманутыми, ей не удалось изменить направления моих мыслей. Боюсь, что теперь я окончательно потерял ее доверие и надеяться больше не на что. Даже эта старая дама, до сих пор бывшая моей сообщницей, готова осудить меня. Нельзя было поддаваться искушению. Проявив малодушие, я сам привязал себя к этому миру и вполне заслуживаю того, чтобы надо мной смеялись. Нетрудно вообразить, как будут злословить люди, узнав о том, что я, словно самый заурядный повеса, снова и снова возвращаюсь в их дом. Да, «по каналу челнок…» (44)».

Всю ночь Тюнагон не смыкал глаз, а утром, когда в прекрасном небе еще видна была предрассветная луна, отправился к принцу Хёбукё.

С тех пор как сгорел дом на Третьей линии, Тюнагон переехал на Шестую, а поскольку принц жил рядом, часто наведывался к нему.

Жилище принца Хёбукё было средоточием всей мыслимой роскоши. Сад перед домом поражал невиданным великолепием, даже самые простые цветы казались здесь необыкновенно изысканными, а травы и деревья изящнее, чем где-либо, склонялись под порывами ветра. В ручьях отражалась луна, прекрасная, словно на картине. Как Тюнагон и предполагал, принц бодрствовал.

Когда ветер донес до принца чудесное благоухание, происхождение которого не вызывало сомнений, он поспешил переодеться в носи и, приведя себя в порядок, вышел к гостю. Тюнагон приветствовал его с середины лестницы, принц же, не приглашая его подняться, устроился у перил, и тут же начался разговор обо всем на свете. Разумеется, принц вспомнил и о горном жилище, не преминув при этом высказать Тюнагону свои обиды. «Как же нелепы его подозрения! – подумал тот. – Я ведь тоже потерпел поражение…» Однако он не мог не понимать, что, если бы искательства принца увенчались успехом, перед ним самим наверняка открылись бы новые возможности, а потому с большей, чем обычно, горячностью принялся рассуждать о том, к каким еще средствам… Близился рассвет, окрестности тонули в густом тумане. Похолодало. Луны уже не было видно, под деревьями в саду стало темно. Впрочем, сад и теперь был по-своему прекрасен. Очевидно, принцу вспомнилось печальное жилище в Удзи, ибо он сказал:

– Надеюсь, что в следующий раз вы не забудете и обо мне. – А поскольку Тюнагон не сразу нашелся, что ответить, шутливо добавил:

 
Ты решил, о скупец,
Окружить этот луг просторный
Вервью запрета,
Чтобы «девичья краса»
Досталась тебе одному…
 

 
– Непроглядный туман
Лег на луг, где пышно цветет
«Девичья краса».
Увидит ее лишь тот,
Кто ей отдаст свое сердце.
 

Да, не всякому дано… – отвечает Тюнагон, и явная укоризна звучит в его голосе.

– Право, «как суетны…» (418) – сердится принц.

Принц Хёбукё давно уже докучал Тюнагону своими просьбами, но тот не решался брать на себя роль посредника, опасаясь, что принца ждет разочарование. Теперь же он был уверен в обратном. Более того, если раньше у него были сомнения относительно душевных качеств Нака-но кими, то, познакомившись с ней поближе, он убедился, что она безупречна и в этом. Жестоко было разрушать тайно вынашиваемые замыслы Ооикими, но мог ли Тюнагон изменить своему чувству? Если же младшая сестра достанется принцу, никто не посмеет упрекать его…

Между тем принц, не подозревая о тайных мыслях друга, продолжал сетовать на его бессердечие. Ну не забавно ли?

– Ваша случайная прихоть может обернуться для девушки новыми страданиями, – говорит Тюнагон, изображая из себя почтенного отца семейства.

– Но дайте мне срок, и вы увидите. Поверьте, ни одной женщине не удавалось так глубоко затронуть мое сердце, – вполне серьезно отвечает принц.

– Так или иначе, пока ваши намерения не находят отклика в их сердцах. Думаю, что мне нелегко будет сослужить вам эту службу.

Тем не менее Тюнагон не преминул снабдить принца подробнейшими наставлениями.

Выяснив, что Двадцать восьмой день, последний день празднеств Другого берега, благоприятен для этой цели, Тюнагон потихоньку подготовил все необходимое и повез принца в горы.

А надо сказать, что решиться на это было непросто. Если бы слух о готовящейся поездке дошел до ушей Государыни, она наверняка запретила бы им ехать, но принц горел нетерпением, и Тюнагону ничего не оставалось, как согласиться, хотя сохранить это предприятие в тайне казалось ему почти невозможным.

Переправляться на противоположную сторону реки было опасно, останавливаться же на ночлег в роскошной усадьбе Левого министра Тюнагон не хотел, поэтому, оставив принца в расположенном по соседству доме своего управляющего, он поехал дальше один. Скорее всего их никто бы не заметил, но Тюнагон боялся, что у ворот усадьбы может прогуливаться сторож, которому совсем ни к чему было видеть принца.

Дамы, как обычно, обрадовались гостю. «Господин Тюнагон приехал, господин Тюнагон…» – засуетились они, стараясь устроить его поудобнее. Сестер же появление Тюнагона повергло в сильнейшее замешательство. «Разве я не дала ему понять, что его думы должны принять иное направление?» – подумала Ооикими.

Нака-но кими знала, что сердце Тюнагона принадлежит другой и что бояться ей нечего, однако после той ночи, которая произвела столь болезненное впечатление на ее душу, она изменилась к сестре и начала от нее отдаляться. Теперь девушки сообщались только через дам, и те, встревоженные столь неожиданной переменой в обстоятельствах, то и дело вздыхали: «Чем же все это кончится?»

Когда стемнело, Тюнагон потихоньку провел в дом принца.

– Я должен непременно поговорить со старшей госпожой, – сказал он, вызвав к себе Бэн. – Мне хорошо известно ее отношение ко мне, и я не хочу казаться навязчивым, но я не могу расстаться с ней, даже не объяснившись. А потом вы проводите меня туда, где я был в прошлый раз.

Уличить его в неискренности было невозможно, и, подумав: «Не все ли равно, к кому из барышень его вести», Бэн отправилась в покои Ооикими.

«Так, мол, и так», – доложила она, и та, облегченно вздохнув: «Значит, не зря я надеялась…» – велела впустить Тюнагона, предварительно заперев перегородку со стороны галереи, а двери, ведущие в покои младшей сестры, оставив открытыми.

– Мне надобно поговорить с вами, – сказал Тюнагон. – Но неужели вы хотите, чтобы я кричал на весь дом? Прошу вас, раздвиньте немного перегородки. Вы ставите меня в весьма неловкое положение.

– Я прекрасно слышу и так, – ответила Ооикими и наотрез отказалась выполнить его просьбу. Однако уже в следующий миг решимость ее поколебалась. «Вправе ли я лишать его возможности проститься со мной? – подумала она. – Ведь теперь его сердце принадлежит другой. К тому же это не первая наша встреча… Так стоит ли отказывать ему? Лучше постараюсь быть с ним полюбезнее, а когда настанет ночь…»

Но стоило Ооикими приблизиться, как Тюнагон, просунув руку сквозь щель в перегородке, схватил ее рукав и притянул девушку к себе, осыпая упреками. Нетрудно вообразить ее ужас. «Ах, зачем я послушалась его!» – казнила себя Ооикими, но, увы… «Я должна смягчить его сердце и заставить уйти», – подумала она и снова стала просить Тюнагона не пренебрегать ее младшей сестрой. Невозможно было не растрогаться, на нее глядя.

Тем временем принц, следуя указаниям друга, приблизился к дверце, ведущей в покои младшей сестры, и тихонько постучал по ней веером. К нему вышла Бэн и пригласила следовать за ней. «Как все же странно, – невольно подумал принц, – ведь столько раз уже приходилось ей быть проводником на этом пути…»

Ооикими ни о чем не ведала, и мысли ее были заняты одним – как бы поскорее отправить Тюнагона к младшей сестре. Тюнагон же, довольный тем, что замысел его удался, чувствовал себя виноватым перед Нака-но кими. К тому же он предвидел, сколь велик будет гнев Ооикими. Сумеет ли он оправдаться перед ней?

– Принц Хёбукё так упрашивал меня, что я не смог отказать, – сказал Тюнагон. – Сейчас он находится в доме. Полагаю, что ему удалось проникнуть в покои вашей сестры, заручившись поддержкой одной весьма расторопной дамы. А я, как видите, остался ни с чем, и наверняка надо мной будут смеяться.

От неожиданности у девушки потемнело в глазах.

– Я проявила поистине преступную неосторожность, доверившись вам, – сказала она прерывающимся от негодования голосом. – Но такого коварства я не ожидала. Вы вправе презирать меня. Нельзя быть столь легковерной.

Невозможно выразить словами меру ее отчаяния.

– Стоит ли об этом говорить теперь, – ответил он. – Вы все равно не простите меня, какие бы доводы я ни приводил в свое оправдание. Что ж, можете ударить меня или ущипнуть. Вероятно, высокое положение принца прельщало и вас и вы тешили себя надеждой… К сожалению, жизнь неподвластна человеческой воле. Принц увлекся другой, и некого в том винить. Я искренне сочувствую вам, но постарайтесь и вы понять меня. Надежды мои разбиты, и сердце разрывается от боли… Почему бы вам не примириться с судьбой? Как бы крепко ни была заперта эта дверца, вряд ли кто-то поверит в целомудренность наших встреч. И разве тот, чьим проводником я стал, может представить себе, что мне пришлось провести столь безрадостную ночь?

Испугавшись, что он сломает перегородку, Ооикими, как ни велико было ее возмущение, снова попыталась успокоить его.

– Судьба, о которой вы изволите говорить, непостижима, – сказала она, – и мне не дано ее понять. Увы, лишь «горькие слезы струятся из глаз» (111), застилая взор. Я не знаю, каковы теперь ваши намерения. Ах, все это словно страшный сон! Право, если найдется человек, который почему-либо сочтет нашу историю поучительной и станет рассказывать <> ней другим, мы с сестрой наверняка войдем в число женщин, слывущих образцом глупости. В старинных повестях таких немало, не правда ли? Могу я узнать, как отнесся к вашему замыслу сам принц? Прошу вас впредь не подвергать нас подобным испытаниям. Если мне удастся задержаться в этом мире еще на некоторое время, в чем я сомневаюсь, мы вернемся к нашему разговору… Теперь же силы мои иссякли, свет меркнет в глазах, и я нуждаюсь в отдыхе. Отпустите меня.

Несмотря на крайнее замешательство, она не утратила способности рассуждать здраво, и Тюнагон был смущен и восхищен одновременно.

– О госпожа! – возразил он. – До сих пор я проявлял поистине беспримерное терпение, во всем повинуясь вам. Вряд ли в мире найдется другой такой глупец. Но, что бы я ни делал, мне не удалось смягчить ваше сердце и пробудить в нем приязнь. Зачем мне жизнь, если и впредь придется влачить столь же унылое существование. Прошу вас, не покидайте меня так быстро! Неужели мы не можем поговорить хотя бы через перегородку?

Он выпустил ее рукав, и Ооикими тут же отодвинулась, но совсем не ушла. Этого было довольно, чтобы Тюнагон почувствовал себя растроганным.

– Смею ли я мечтать о большем? – сказал он. – Какое счастье знать, что вы рядом. Я готов просидеть так всю ночь…

До самого рассвета оставался он в покоях Ооикими. Грохот падающей по камням воды не давал ему и на миг сомкнуть глаз. Вздрагивая от стонов ночного ветра, он чувствовал себя фазаном, в одиночестве коротающим ночные часы… (419).

Лишь забрезжил рассвет, раздался знакомый колокольный звон. Принц, не привыкший вставать рано, не появлялся, и Тюнагону пришлось поторопить его. Как же все это странно, право…

 
– Ах, отчего,
Указав дорогу другому,
Я должен теперь
Блуждать в предрассветном тумане
С неутоленной душой?
 

Неужели с кем-то еще случалось такое? – говорит Тюнагон.

 
– Разве блуждаешь
Ты не по собственной воле?
Подумай о том,
В какой беспросветный мрак
Ты душу ввергнул мою… —
 

тихонько отвечает Ооикими, и Тюнагону становится еще труднее расставаться с ней.

– О, неужели вы никогда не согласитесь…

Небо быстро светлело, но скоро показался и принц. При каждом движении от его одежд исходило сладостное благоухание, распространявшееся по дому и сообщавшее обстановке еще большую изысканность.

Увидев его, старые дамы остолбенели от ужаса, но тут же нашли утешение в мысли, что Тюнагон дурного не придумает.

Молодые люди уехали затемно. Обратный путь показался им куда длиннее, и принц Хёбукё приуныл, подумав о том, как нелегко будет ему ездить в Удзи. И в самом деле… «Проведу ли ночь я без тебя…» (85).

Они вернулись в столицу рано утром, когда все еще спали и в доме было тихо. Подъехав прямо к галерее, молодые люди вышли и поспешили укрыться во внутренних покоях, напоследок с улыбкой взглянув на свои кареты, нарочно убранные так, как если бы в них путешествовали дамы.

– Надеюсь, у нее не будет повода усомниться в вашей преданности, – говорит Тюнагон, не решаясь поведать другу о том, сколь незадачливый ему попался проводник. Принц поспешил отправить Нака-но кими письмо.

Тем временем в горном жилище царило смятение. Случившееся ночью казалось девушкам дурным сном. Нака-но кими сердилась и не желала даже смотреть на сестру: «Наверняка она все знала, а мне даже не намекнула…» Ооикими тоже молчала, хотя сердце ее разрывалось от жалости. «Сестра вправе чувствовать себя обиженной», – думала она, но ни слова не говорила в свое оправдание.

– Что произошло? – недоумевали дамы, но, поскольку старшая госпожа, на которую они привыкли во всем полагаться, была не в состоянии отвечать на вопросы, их любопытство так и осталось неудовлетворенным.

Развернув письмо, Ооикими протянула его сестре, но та и не подумала встать. А гонец между тем начал роптать: «Как долго…»

 
«По склонам крутым
Сквозь тростник, покрытый росою,
Пробирался к тебе.
Неужели ты не поверишь
В искренность чувств моих?»
 

Принц прекрасно владел кистью, и когда-то его изящнейшие послания приводили Ооикими в восторг, но теперь ее одолевали сомнения. Отвечать вместо сестры она не хотела, ибо это могло показаться нескромным, и в конце концов ответ написала сама Нака-но кими, причем старшая сестра с нежной снисходительностью объяснила ей, как должно отвечать на такие письма.

Гонцу поднесли хосонага цвета «астра-сион» и трехслойные хакама. Увидев, как он смутился, дамы увязали дары в узел, который вручили его спутникам. А надо сказать, что гонцом принца был простой мальчик-слуга, которого он всегда посылал в Удзи, полагая, что тому легче остаться незамеченным. Принц больше всего на свете боялся огласки и, увидев столь щедрые дары, встревожился. «Наверное, не обошлось без той расторопной старой дамы», – подумал он.

Принц попросил Тюнагона стать его проводником и на этот раз, но тот отказался.

– Меня ждут сегодня во дворце Рэйдзэй, и, к сожалению…

«Ну можно ли проявлять такое равнодушие к мирским делам?» – посетовал принц.

Тем временем Ооикими почти убедила себя в том, что не должна выказывать своего пренебрежения принцу, хотя этот союз и был заключен вопреки ее воле. В доме не нашлось приличного случаю убранства, однако ей удалось украсить покои сестры с изящной простотой, вполне отвечающей местным условиям.

Как это ни странно, сегодня она скорее обрадовалась, узнав о приезде принца: ведь раз не испугали его тяготы долгого пути… Нака-но кими по-прежнему лежала не двигаясь, и Ооикими распорядилась, чтобы ее принарядили. Заметив, что рукава темно-красного платья насквозь промокли, она не выдержала и расплакалась сама, в один миг утратив самообладание.

– Я вряд ли надолго задержусь в этом мире, – говорила она, расчесывая сестре волосы, – и единственное, что волнует меня, – это твое будущее. Я понимаю, как тебе надоели дамы с их постоянными разговорами о выпавшей нам на долю удаче. Но они прожили немало лет, и им ведомо многое. Возможно, они правы. В самом деле, могу ли я, лишенная всякого жизненного опыта, упорствовать, обрекая тебя на столь печальное существование? Но поверь – то, что случилось, было для меня полной неожиданностью. Не зря, видно, люди говорят: «От судьбы не уйдешь». О, ты и вообразить не можешь, как мне тяжело! Когда ты немного успокоишься, я все тебе объясню. Не сердись же на меня. Ведь этим ты увеличиваешь бремя, отягощающее душу…

Нака-но кими не отвечала. «Похоже, что сестра действительно желает мне добра, – думала она. – Но вдруг случится непоправимое и я стану предметом пересудов? Ведь с этим ударом она утратит последний остаток сил».

Уже вчера испуганная, смущенная Нака-но кими показалась принцу прекраснейшей из женщин. Сегодня же она держалась увереннее, и он совершенно потерял голову. Мысль о том, как нелегко будет преодолевать разделяющее их расстояние, повергала его в отчаяние, и он снова и снова клялся ей в верности, но, увы, его пылкие речи оставляли ее равнодушной, едва ли она понимала, о чем он говорит.

Благородные девицы, даже если их воспитание составляет основной предмет попечений всего семейства, почти всегда имеют возможность сообщаться с другими людьми. У них есть отцы и братья, с которыми беседуя они приобретают опыт общения с лицами противоположного пола, поэтому при всей стыдливости и застенчивости никто из них не растерялся бы в подобных обстоятельствах.

Нака-но кими не была избалована вниманием. С малых лет жила она вдали от людей, привыкла к одиночеству, неудивительно поэтому, что столь неожиданный поворот судьбы скорее испугал ее, нежели обрадовал. Сконфузившись и растерявшись, она не могла ответить на самый простой вопрос. «Принц, должно быть, привык совсем к другим женщинам, – терзалась она. – Такая жалкая провинциалка, как я…»

А ведь Нака-но кими была умнее и одареннее сестры.

– Завтра Третья ночь, надобно позаботиться о мотии, – заявили дамы.

Ооикими, догадавшись, что речь идет об особом обряде, приказала в своем присутствии приготовить мотии. Она не очень хорошо представляла себе, как это делается, но принуждена была давать указания дамам, словно взрослая, все понимающая женщина. От этого она смущалась, и лицо ее то и дело заливалось румянцем, очень ее красившим. Будучи старшей, Ооикими всегда держалась спокойно, с достоинством и нежно заботилась о младшей сестре.

Тем временем от Тюнагона принесли письмо:

«Я собирался посетить Вас вчера вечером, но, к сожалению, все мои старания угодить Вам не пробуждают в Вашей душе ничего, кроме досады. Думаю, что сегодня Вы все-таки согласились бы прибегнуть к моей помощи… Но, увы, я до сих пор не могу оправиться после дурно проведенной ночи…»

Письмо было написано ровным почерком на бумаге «митиноку». Помимо письма гонец привез ларец с разнообразными тканями. Их было поручено передать госпоже Бэн «на платья для дам».

Тканей оказалось не так уж и много, ибо Тюнагону пришлось ограничиться тем, что нашлось в доме Третьей принцессы. На дно ларца он положил гладкие и узорчатые шелка, а сверху – два прекрасно сшитых платья, очевидно предназначенные для сестер. К рукаву нижнего платья был прикреплен листок бумаги с несколько старомодной песней:

 
«Пусть этой ночью
Мы не лежали, укрывшись
Платьем одним,
Все же вряд ли удастся
Дурной молвы избежать».
 

Ооикими смутилась. Увы, Тюнагон в самом деле видел их обеих, к тому же ближе, чем позволяют приличия… Она никак не могла придумать, что ответить, а между тем гонец почти со всеми своими спутниками потихоньку удалился. Удалось задержать только одного из слуг, которому и вручили ответ:

 
«Даже если согласно
Будут биться наши сердца,
Все равно не хочу,
Чтоб мои рукава с твоими
Соединяла молва».
 

Ооикими была очень взволнованна, мысли ее путались, потому и песня получилась довольно заурядной, но Тюнагон, с нетерпением ожидавший ответа, был растроган до слез.

Тот вечер принц проводил во Дворце. О том лишь помышляя, как бы поскорее уйти, и видя, что случая все не представляется, он был крайне рассеян и то и дело вздыхал. Приметив это, Государыня сказала:

– Очень дурно, что вы до сих пор живете один. Как бы за вами не закрепилась слава неисправимого ветреника. Советую вам быть осмотрительнее, не годится потакать всем своим прихотям. Государь не раз делился со мной опасениями…

Она не преминула попенять ему и за то, что он стал слишком редко бывать во Дворце. Раздосадованный ее упреками, принц прошел в свои покои и написал письмо в Удзи. Отправив его, он долго сидел, вздыхая. За этим занятием его застал Тюнагон. Никогда еще принц так не радовался другу. По крайней мере было кому высказать душу.

– Что мне прикажете делать? Уже совсем темно… О, если бы вы знали, в каком я смятении… – пожаловался он.

«Вот и проверим, насколько основательны его намерения», – подумал Тюнагон, а вслух сказал:

– Вы давно не появлялись во Дворце, и Государыня будет недовольна, если вы уедете. Проходя через Столовый зал, я слышал, как дамы говорили, будто и я навлек на себя немилость Государыни. А все из-за того, что согласился сослужить вам эту нелегкую службу. Кажется, я даже покраснел.

– Государыня бывает весьма сурова, – ответил принц. – Впрочем, я уверен, что кто-то просто оговорил меня. Но скажите, почему меня все осуждают? Неужели я действительно так виноват? Будь я свободнее в своих действиях!..

Вид у него был весьма удрученный, и Тюнагону стало его жаль.

– Полагаю, что вам в любом случае не избежать неприятностей, – заметил он. – Ничего не поделаешь, попытаюсь и на этот раз заслонить нас собой… Как насчет того, чтобы проехать по горе Кохата верхом? (420). Боюсь только, что это не спасет вас от людского суда.

Между тем все больше темнело, и принц не находил себе места от тоски и тревоги. Наконец он выехал.

– Пожалуй, будет лучше, если я останусь, – сказал Тюнагон, – и послежу, чтобы здесь все было в порядке.

Он прошел в покои Государыни.

– Принц, кажется, опять уехал, – сказала она. – Он совершенно не желает считаться с приличиями. Что о нем будут говорить? Слух о его поведении может дойти до самого Государя, и тот станет пенять мне за то, что я недостаточно строга с сыном. Как все это неприятно!

Государыня молода и прекрасна, трудно поверить, что у нее взрослые дети. «Должно быть, Первая принцесса похожа не нее, – подумал Тюнагон. – Как хотелось бы мне хоть раз услышать ее голос!.. Увы, она так близка и так недоступна. Очевидно, именно в таких случаях молодые повесы теряют головы от страсти. Я не похож на других, но и я не сумею устоять перед искушением, если сердце мое будет затронуто».

Дамы, прислуживавшие в покоях Государыни, были все как на подбор миловидны и изящны. Каждая имела свои достоинства, а некоторые отличались таким благородством черт, что способны были воспламенить воображение любого мужчины. Однако Тюнагон, не желая смущать сердце недостойными помышлениями, держал себя с ними весьма сурово. Несмотря на это, многие употребляли все средства, чтобы привлечь его внимание. Зная, что Государыня придерживается строгих правил и не потерпит ни малейшей распущенности, они старались сохранять внешнюю благопристойность, но можно ли требовать от всех равного умения владеть собой? Кое-кому не удавалось справляться со своими истинными чувствами, и они прорывались наружу. Все это забавляло и трогало Тюнагона, но, занятый мыслями о всеобщем непостоянстве, он по-прежнему не помышлял о мирском.

Тем временем в горной обители готовились к приему принца, но его все не было, хотя в послании Тюнагона говорилось совершенно определенно… Уже совсем стемнело, когда принесли письмо.

«Ах, так я и знала», – огорчилась Ооикими, но вот незадолго до полуночи, когда неистовый ветер, казалось, готов был все смести на своем пути, принц наконец приехал. Тончайшее благоухание исходило от его платья, сам же он был так красив и так изящен, что Ооикими забыла о своих сомнениях.

Нака-но кими сегодня уже не дичилась, и, судя по всему, чувства принца нашли наконец отклик в ее сердце. Красота ее была в полном расцвете, а праздничные одежды придавали ей еще более блеска. Принц был в восторге. Многих красивых женщин знал он в своей жизни, но Нака-но кими затмила всех. Увидев ее вблизи, он не только не был разочарован, напротив… Все новые прелести открывал он в ней и не мог оторвать взора от ее милого лица.

– Да, прекрасней нашей госпожи не найдешь! – говорили старые дамы, кривя в улыбках безобразные рты. – Досадно, если бы супругом ее стал какой-нибудь простолюдин…

– Лучшей судьбы и желать невозможно.

Они тихонько шептались, осуждая старшую госпожу: «Уж слишком она строптива, не мешает ей быть поласковее». Дамы эти давно миновали пору своего расцвета, но, очевидно забыв об этом, нарядились по случаю столь радостного события в яркие, разноцветные платья, покрыли лица толстым слоем румян и белил, отчего примириться с их безобразной наружностью стало еще труднее. «А ведь и моя молодость позади, – невольно подумала Ооикими. – Разве зеркало не говорит мне о том, что с каждым днем я все больше худею и бледнею? Любопытно, считает ли хоть одна из них себя некрасивой? Они прикрывают волосами щеки, не подозревая, какое жалкое зрелище являют собой сзади, злоупотребляют красками… Но ведь и я… Стоит ли обманывать себя, воображая, что уж я-то не до такой степени дурна собой? Что нос и глаза у меня вполне хороши?»