Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4."
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Скоро он уехал, попросив Адзари позаботиться о молитвах.
Некоторые молодые люди из свиты Тюнагона успели завязать близкие отношения с прислуживающими сестрам дамами. И вот в какой-то связи кто-то из них сказал:
– Кажется, принцу Хёбукё запретили выезжать одному, и он все время живет во Дворце. Говорят, что его союз с дочерью Левого министра – дело решенное. Ее родные давно уже желают заполучить принца в зятья, так что задержки не будет, она станет его супругой еще до конца года. Правда, принцу этот союз явно не по душе. Молва связывает его со многими придворными дамами, и сколько раз ни предупреждали его Государь и Государыня… Вот наш господин совсем другой. Я не знаю человека благоразумнее. Некоторые даже побаиваются его. Должен вам сказать, что его поездки в Удзи возбуждают в столице толки, до сих пор он никого не удостаивал таким вниманием.
Дама, которой это было сказано, немедленно поделилась новостью с другими, и очень скоро все стало известно сестрам.
Разумеется, они совершенно пали духом, а Ооикими поспешила истолковать услышанное по-своему. «Вот и конец, – подумала она. – Сестра была для принца не более чем мимолетной утехой, теперь же, когда он вступит в союз со столь значительной особой… В верности же он клялся потому, что ему было стыдно перед Тюнагоном».
Однако Ооикими была настолько слаба, что не могла даже обижаться. Она лежала, бессильно откинувшись на изголовье, и слезы катились по ее щекам. Надежды ее оказались обманутыми, и она помышляла лишь о том, как бы побыстрее уйти из мира.
Среди дам не было ни одной, с чьим мнением стоило бы считаться, но все же ей было неловко, и она сделала вид, будто ничего не слышала.
Нака-но кими дремала рядом. «А что еще остается?..» (225). Она лежала, подложив руки под голову, и ее лицо в обрамлении блестящих черных волос дышало такой прелестью, что хотелось вовсе не отрывать от него взора. Ооикими невольно вздохнула, вспомнив предостережение отца. «Вряд ли он попал на самое дно, где обитают те, чьи заблуждения особенно велики, – подумала она. – Ах, но, где бы ты ни был, отец, возьми меня к себе! О, для чего бросил ты нас в столь тяжелое время и даже во сне не приходишь?»
К вечеру пошел дождь, под деревьями уныло стонал ветер, а Ооикими все предавалась размышлениям о прошедшем и о грядущем. Она полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник, и облик ее был исполнен удивительного благородства. На белое платье падали волосы, блестящие и гладкие, хотя их давно уже не касался гребень. За время болезни Ооикими побледнела и осунулась, но от этого черты ее стали еще изящнее. Задумчивый взгляд и прекрасный лоб наверняка заслужили бы одобрение самого строгого ценителя.
Неистовый вой ветра разбудил Нака-но кими, и она встала. Верхнее платье цвета «керрия» и нижнее бледно-розовых тонов, прекрасно сочетаясь друг с другом, сообщали особую прелесть ее свежему личику. Казалось, печальные мысли никогда не омрачали ее чела.
– Я видела во сне отца, – сказала она. – Словно заглянул он сюда, и лицо такое озабоченное…
Сердце Ооикими тоскливо сжалось.
– А ведь я все это время только и мечтала о том, как бы увидеть его во сне, – вздохнула она. – Но, увы, ко мне он не пришел ни разу.
Сестры заплакали. «Может быть, именно потому он и посетил нас, что я вспоминаю его денно и нощно? – думала старшая. – О, как хотелось бы мне попасть туда, где обитает его душа! Но, наверное, наши заблуждения слишком велики…»
Так, будущее беспокоило ее не меньше, чем настоящее.
Когда б удалось ей достать чудесные заморские курения, о которых рассказывали ей дамы…[10]10
…заморские курения, о которых рассказывали ей дамы… – Ср. со стихотворением Бо Цзюйи «Супруге Ли»: «Чудесное снадобье приготовить приказал заклинателю он (ханьский император Уди. – Т. С.-Д.). В горшке из нефрита варилось оно, сжигалось в золотой курильнице. /И когда за девятицветной шторой тихо-тихо спустилась ночь, /Чудесное снадобье привлекло душу супруги Ли. /Ну а где же, где пребывает она, душа супруги, теперь? /За благовонным дымком вослед государю явилась она…»
[Закрыть]
Когда стемнело, принесли письмо от принца Хёбукё. Возможно, оно рассеет их мрачные мысли? Однако Нака-но кими не спешила его разворачивать.
– Ты должна ответить принцу, – сказала Ооикими, – ответить ласково, ни в чем не упрекая. Меня очень тревожит твое будущее. Мне не прожить долго, я знаю. Боюсь, как бы ты не оказалась во власти другого, еще менее достойного тебя человека. Пока принц хотя бы помнит о тебе, вряд ли кто-то посмеет оскорбить тебя своими притязаниями, поэтому, как ни жестоко его поведение, тебе следует во всем полагаться на него.
– Но неужели ты собираешься оставить меня одну в этом мире? – И Нака-но кими закрыла лицо рукавом.
– Я была уверена, что сразу же последую за отцом, но каждая жизнь имеет свои пределы, и вот до сих пор… Увы, никто не знает, «что с нами завтра случится…» (432). И все же мне печально расставаться с миром. Но разве ты не догадываешься, ради кого я задержалась здесь?
Попросив дам подвинуть к ней светильник, Ооикими прочла письмо принца, как обычно полное нежных уверений.
«Перед взором моим
Все тот же приют облаков.
Так отчего же
Я грущу и тоскую сегодня,
Глядя на этот дождь?»
Песня лишь увеличила досаду Ооикими, ибо показалась ей слишком заурядной. Многие сетовали и сетуют на то, что их рукава не бывали «такими мокрыми прежде» (83). Похоже было, что принц писал лишь по обязанности. И тем не менее он был так хорош собой, так пленителен в своем стремлении снискать любовь окружающих… Мудрено ли, что Нака-но кими с каждым днем все больше тосковала и печалилась? Вспоминая его пылкие клятвы, она старалась верить, что он никогда не оставит ее.
Гонец заявил, что должен вернуться сегодня же, и дамы торопили младшую госпожу с ответом, поэтому она написала всего несколько слов:
«Падает град
На крышу хижины горной,
И ночью и днем
Смотрю на унылое небо,
Но просвета в тучах все нет…»
А было это в последние дни Десятой луны. За эту луну принцу ни разу не удалось выбраться в Удзи, и сердце его не знало покоя. Каждый день он думал: «Сегодня ночью наконец…», но, увы, «сквозь тростник челнок пробирается с великим трудом…» (433).
В том году празднество Госэти устраивалось ранее обыкновенного, и во Дворце царило предпраздничное оживление. Принц совершенно не имел досуга, и как ни тяжело было у него на сердце… Между тем обитательницы горного жилища потеряли всякую надежду.
Разумеется, принц не упускал случая оказать благосклонность той или иной особе, но сердце его по-прежнему принадлежало Нака-но кими. Государыня снова и снова заводила с ним разговор о дочери Левого министра.
– Прежде всего вам следует упрочить свое положение посредством подходящего брачного союза, – говорила она. – А потом вы сможете взять к себе в дом любую приглянувшуюся вам особу, и никто не посмеет вас осудить.
– Подождите еще немного, мне надо подумать, – отговаривался принц, не желая огорчать Нака-но кими. Но, не умея проникнуть в его тайные мысли, она с каждым днем становилась все печальнее.
«Я не предполагал, что принц Хёбукё настолько непостоянен в своих привязанностях, – сетовал Тюнагон, искренне жалея Нака-но кими. – И все же не верится…» Он чувствовал себя виноватым и даже перестал бывать у принца. В Удзи же постоянно посылал гонцов справиться о состоянии больной.
В начале следующей луны Тюнагону сообщили, что Ооикими стало немного лучше. Время это было необычайно хлопотливое, и Тюнагон дней пять или шесть никого не посылал в Удзи. Затем, охваченный внезапной тревогой, решил оставить все, даже самые неотложные дела, и поехал туда сам. В прошлый раз он велел монахам читать в доме молитвы до тех пор, пока больная не поправится, но Ооикими отпустила Адзари, заявив, что здоровье ее укрепилось и в молитвах нет нужды. В доме было малолюдно, навстречу гостю вышла все та же Бэн и доложила ему о состоянии госпожи.
– Никакого опасного недомогания у нее, судя по всему, нет, – сказала она, – и я бы не беспокоилась, когда б она не отказывалась от пищи. Госпожа всегда отличалась чрезвычайно хрупким сложением, а тут еще эти неприятности с принцем… Какое бы угощение мы ей ни предлагали, она и смотреть ни на что не хочет. Мудрено ли, что она так ослабела? Откровенно говоря, положение ее кажется мне безнадежным. О, зачем я, несчастная, зажилась в этом мире? Увы, я помышляю лишь об одном – как бы мне не отстать от госпожи…
Не договорив, она зарыдала, и кто осудил бы ее?
– Ах, какое несчастье! Но отчего вы не дали мне знать? В последние дни я был очень занят то во Дворце, то в доме государя Рэйдзэй, потому и не мог связаться с вами…
И Тюнагон вошел в покои больной. Опустившись у ее изголовья, он заговорил с ней, но у нее уже не было сил отвечать.
– Но почему, почему никто не сообщил, что госпоже стало хуже? Ведь я так тревожился… Впрочем, бесполезно говорить об этом теперь…
И Тюнагон распорядился, чтобы немедленно призвали Адзари и самых известных в мире монахов-заклинателей. Молебны и чтения сутр должны были начаться на следующий день. Из столицы прибыли приближенные Тюнагона, и в доме стало шумно. Дамы повеселели, и сердца их озарились надеждой.
Когда стемнело, Тюнагона, как обычно, пригласили в гостевые покои, чтобы там подать ему угощение, но он отказался:
– Мне не хотелось бы оставлять госпожу.
Южные передние покои были заняты монахами, поэтому Тюнагона поместили в восточных, отгородив для него место ширмами. Восточные покои были совсем рядом с опочивальней больной, и Нака-но кими не преминула выказать свое недовольство, но дамы, радуясь, что Тюнагон не оставил их, готовы были на все, лишь бы угодить ему.
Уже на первую ночную службу приступили к беспрерывному чтению сутры Лотоса. Для этой цели было отобрано двенадцать монахов с самыми звучными голосами.
В покоях Тюнагона горел свет, но во внутренней части дома было темно. Приподняв полу переносного занавеса, Тюнагон проскользнул в опочивальню.
Рядом с больной сидели две или три пожилые дамы и Нака-но кими, которая, увидев гостя, сразу же спряталась. Сердце Тюнагона мучительно сжалось – такой хрупкой и беззащитной показалась ему Ооикими!
– О, зачем не хотите вы говорить со мной? – спрашивает он, взяв ее за руку.
– Ах, когда бы я только могла… Но, увы, нет сил… – еле слышно отвечает Ооикими. – Вы так давно не приезжали, я боялась, что покину мир, не успев проститься с вами…
– Неужели вы ждали меня? О, как я виноват… – говорит Тюнагон, содрогаясь от рыданий.
Он дотрагивается до ее горячего лба.
– За какие прегрешения послано вам это испытание? Может быть, не зря говорят, что человек, обидевший кого-то…
Приблизив уста свои к ее уху, он начал что-то тихонько нашептывать ей, и, смутившись, Ооикими спрятала лицо. Она была так слаба и беспомощна… «Что будет со мной, когда ее не станет?» – невольно подумал Тюнагон, и дыхание стеснилось в его груди.
– Все эти дни вы ухаживали за больной и, должно быть, устали, – сказал он, обращаясь к Нака-но ками. – Отдохните хоть эту ночь. Я побуду возле нее.
Нака-но кими послушно удалилась, хотя на сердце у нее было тревожно.
Ооикими растерялась: пусть Тюнагон не видел ее лица, но он сидел совсем рядом… Впрочем, скорее всего таково было ее предопределение… Невольно сравнивая Тюнагона с принцем, она не могла не отдать должное его сердечному постоянству и поистине трогательной преданности. Разумеется, присутствие Тюнагона тяготило ее, но, не желая оставаться в его памяти черствой, неблагодарной особой, она не стала просить, чтобы он ушел.
Всю ночь до рассвета дамы по указаниям Тюнагона составляли целебные снадобья, и он сам подносил их больной. Однако Ооикими наотрез отказывалась от всего, что ей предлагали. Тюнагон был в отчаянии. «Что же сделать, чтобы сохранить ее жизнь?» – спрашивал он себя, но, увы, тщетно!
На рассвете сменились монахи, читавшие сутру, громкие голоса вновь заступивших разбудили дремавшего в своих покоях Адзари, и он принялся произносить заклинания и молитвы. Его старчески хриплый голос вселял надежду в сердца тех, кто знал, сколь велики его добродетели.
– Как госпожа чувствовала себя ночью? – спросил он и тут же, всхлипывая, заговорил о покойном принце.
– Где он обитает теперь? Я был уверен, что он возродился в земле Вечного блаженства, но вот недавно явился он мне во сне, облаченный в простое мирское платье, и сказал: «Я познал суету мира сего, и у меня достало твердости от него отречься. Только одно чувство привязывало меня к миру, из-за него мне придется еще некоторое время пробыть вдали от земли обетованной. Вас же прошу помочь мне побыстрее достичь ее…» Он говорил вполне отчетливо, и я не мог ошибиться. Я не сразу сообразил, как лучше помочь ему, и, решив для начала ограничиться самым доступным, велел пяти-шести монахам, которые в то время служили вместе со мной, усердно повторять имя Будды. Потом, поразмыслив немного, послал других монахов в мир, дабы они совершили обряд поклонения «дзёфукё»[11]11
…дабы они совершили обряд поклонения «дзёфукё» – Обряд этот заключался в том, что монахи шли по дорогам, творя поклоны и громко распевая следующий гимн из сутры Лотоса: «О люди, нет в моем сердце к вам презрения! С глубоким почтением на вас взираю. Причина же в том, что все вы можете пойти по пути бодхисаттв, все можете достичь просветления». Этими словами бодхисаттва Дзёфукё (Садапарибхута) приветствовал всех людей.
[Закрыть].
Услыхав это, Тюнагон разразился слезами.
Как ни велики были страдания Ооикими, они не заглушали в ней чувства вины. Она была уверена, что именно из-за нее отец до сих пор блуждает в мире. Ей хотелось умереть. Кто знает, может быть, она встретится с отцом еще до того, как смятенная душа его обретет постоянное пристанище?
Ничего более не добавив, Адзари удалился.
Монахи, которым было поручено совершить обряд поклонения, обойдя окрестные селения и зайдя в столицу, вернулись, дрожа от пронизывающего утреннего ветра, и теперь, остановившись у Срединных ворот лицом к тем покоям, где находился Адзари, творили поклоны, торжественно произнося заключительные молитвы. Их голоса проникали до глубины души. Тюнагон, давно устремивший думы к Учению, был растроган до слез.
Нака-но кими, не в силах более оставаться в отдалении, приблизилась к занавесу, стоявшему в глубине покоев, и, услыхав шелест ее платья, Тюнагон поспешил взять себя в руки.
– Какое впечатление произвели на вас молитвы «дзёфукё»? – спрашивает он. – Во время торжественных служб их не произносят, но как они возвышенны!
На берег реки
Белый иней ложится.
Птицы кричат Жалобно.
Как же печален
Этот рассветный час! —
сказал Тюнагон совсем просто, словно и не песня то была. В тот миг он невольно напомнил Нака-но кими ее неверного возлюбленного, и все же она не стала отвечать ему сама, а прибегла к услугам Бэн.
– Птицы кричат,
С крыльев озябших стряхивая
Утренний иней.
Кто знает, быть может, и им
Понятна моя тоска…
Песня показалась Тюнагону весьма изящной, хотя он предпочел бы, чтобы ее произнесли другие уста.
Ему вспомнилось, как робела Ооикими, когда ей приходилось обмениваться с ним песнями. И все же она всегда умела ответить так тонко, так трогательно… «Что будет со мной, если ее не станет?» – снова и снова спрашивал себя Тюнагон. Затем мысли его обратились к Восьмому принцу. Представив его себе таким, каким он явился во сне Адзари, Тюнагон содрогнулся от жалости, подумав, как страдает теперь ушедший, глядя с небес на своих несчастных дочерей.
Он заказал чтение сутр в храме, где покойный принц провел свои последние дни, и послал гонцов в другие храмы с просьбой отслужить там соответствующие молебны.
Отстранившись на время от своих дел и обязанностей, Тюнагон не покидал горного жилища, и не было таких служб и очистительных обрядов, к каким бы он не прибегнул. Однако никаких признаков улучшения не наблюдалось, скорее всего тяжелое состояние больной не было наказанием за прошлые заблуждения. Возможно, если бы Ооикими сама обратилась к Будде… Но ей не хотелось оставаться в этом мире. Тюнагон не отходил от нее ни на шаг, и никаких преград меж ними не было. Да и могла ли она держать его теперь в отдалении? Однако преданность Тюнагона не поколебала ее решимости. «Его чувства со временем потускнеют, – думала Ооикими, – и нас обоих ждет горькое, мучительное разочарование. Нет, если жизни моей суждено продлиться, я должна переменить обличье, и лучшего предлога, чем болезнь, не придумаешь. Только таким образом и можно сохранить нашу взаимную привязанность».
Однако прямо заявить о своем намерении Ооикими не решилась и прежде всего обратилась к сестре:
– У меня не осталось никакой надежды, – сказала она. – Я слышала, что иногда принятие обета благотворно влияет на ход болезни и способно удлинить жизненный срок. Не поговоришь ли ты с Адзари?
Дамы разразились слезами.
– Об этом и речи быть не может, – возразили они. – Подумайте хотя бы о господине Тюнагоне… Можно ли наносить ему столь тяжкий удар?
И, к величайшему огорчению Ооикими, они наотрез отказались говорить с гостем.
Тем временем в столице стало известно, что Тюнагон находится в Удзи, и многие приехали сюда нарочно для того, чтобы его наведать. Видя, сколь глубокое чувство возбудила в сердце Тюнагона Ооикими, его приближенные и наиболее преданные ему служители Домашней управы поспешили заказать соответствующие молебны и от своего имени.
«А ведь сегодня праздник Обильного света…» – подумал как-то Тюнагон, вспомнив столицу.
В тот день в Удзи завывал ветер, в воздухе тревожно кружился снег. Безотчетная грусть овладела Тюнагоном, когда он представил себе, какое оживление царит теперь в столице. Впрочем, винить ему было некого.
Мысль потерять Ооикими повергала Тюнагона в отчаяние. Неужели они расстанутся чужими друг другу? Но бесполезно было упрекать ее теперь. Единственное, о чем он мечтал, – хоть раз еще увидеть девушку прежней, такой же ласковой, приветливой, какой она запомнилась ему, и чтобы он мог открыть ей наконец свои чувства.
День так и склонился к вечеру без единого просвета в тучах.
Солнечный свет
Не может сквозь тучи пробиться
В горной глуши,
Мрак кромешный царит
В сердце моем в эти дни…
Присутствие Тюнагона было единственным утешением для обитательниц горного жилища. Он по-прежнему не отходил от изголовья больной, и Нака-но кими – ведь в любой миг ветер мог взметнуть край стоящего перед ней занавеса – принуждена была скрываться в глубине покоев. Дамы, стыдясь своей непривлекательной наружности, тоже старались не показываться гостю на глаза. Однажды, воспользовавшись тем, что рядом почти никого не было, Тюнагон подошел совсем близко к изголовью.
– Не лучше ли вам? – спросил он и горько заплакал. – О, когда б вы знали, как мне тяжело! Я неустанно взываю к Будде, но тщетно, вот уже и голоса вашего не слышно. Неужели вы хотите оставить меня? Я этого не переживу.
Ооикими уже почти бессознательно постаралась спрятать лицо.
– Я собиралась поговорить с вами, как только мне станет лучше, – сказала она. – Но силы мои иссякают с каждым мигом…
Она была так слаба и так трогательно-прелестна, что у Тюнагона слезы подступили к глазам. Понимая, что плакать сейчас не к добру, он попытался сдержаться, но не смог и разразился рыданиями.
«Что за горестная судьба! – думал он. – Вряд ли можно любить ее больше, чем люблю я, но эта любовь не принесла мне ничего, кроме горя. А теперь мы должны расстаться навсегда. Возможно, я сумел бы смириться, когда б обнаружил в ней хоть какой-то изъян…» Но, увы, Ооикими никогда еще не казалась ему прекраснее. Что-то необыкновенно трогательное было в ее хрупкости. Тонкие, слабые руки словно просвечивали насквозь, но кожа оставалась все такой же белой и нежной. Покрывало было отброшено в сторону, и чудилось – под мягкими белыми одеждами ничего нет: как будто кукла лежала перед ним, у которой пышное платье скрывает отсутствие тела. Откинутые назад негустые волосы блестящими прядями падали с изголовья. Неужели такой красоте суждено уйти из мира?
За время болезни Ооикими совсем перестала заботиться о своей наружности и все же была красивее любой из тех прелестниц, которые целыми днями наряжаются да прихорашиваются, лишь о том помышляя, как бы привлечь к себе внимание. Чем дольше смотрел на нее Тюнагон, тем труднее было ему примириться с мыслью о предстоящей разлуке.
– Я уверен, что не переживу вас, – говорил он. – Но если жизнь моя все-таки продлится – ведь у каждого свой срок, – я проведу остаток дней где-нибудь в горной глуши. Единственное, что волнует меня, – это судьба вашей сестры.
Тюнагон нарочно завел разговор о Нака-но кими, надеясь получить хоть какой-нибудь ответ. Откинув рукав, прикрывавший ее лицо, Ооикими сказала:
– Мне не хочется огорчать вас, но ничего не поделаешь, дни мои сочтены. Однажды я просила вас отдать сестре чувства, которые мне удалось случайно пробудить в вашем сердце… Если бы вы исполнили тогда мою просьбу, мне не о чем было бы теперь сожалеть. Право же, лишь тревога за сестру и привязывает меня к миру.
– Неужели мне суждено видеть в жизни одни горести? – отвечал Тюнагон. – Да, я не послушался вас, но знаете ли вы, что, кроме вас, ни одна женщина в мире не способна меня взволновать? Теперь я понимаю, как велика моя вина. Но вы не должны беспокоиться, я сделаю для вашей сестры все, что в моих силах.
Видя, что Ооикими становится все хуже, Тюнагон призвал Адзари и велел самым мудрым монахам читать молитвы в покоях больной. Да и сам с жаром взывал к Будде.
Быть может, Будда подверг Тюнагона столь мучительному испытанию для того, чтобы снова возбудить в его сердце презрение к этому миру? Ооикими угасала у него на глазах, увядала, словно цветок, и не было средства задержать ее.
Ему хотелось затопать ногами, закричать, оставив всякое попечение о том, что скажут люди…
Нака-но кими, видя, что сестра приближается к последнему пределу, рыдала в отчаянии. «И я не останусь здесь!» – восклицала она, в беспамятстве цепляясь за тело уходящей, так что Бэн и другим дамам приходилось силой оттаскивать ее.
– Теперь не к добру вам находиться здесь…
Тюнагон отказывался верить собственным глазам. Уж не сон ли? Придвинув светильник, он долго всматривался в лицо Ооикими, все еще прикрытое рукавом, и ему казалось, что она просто спит, так светлы и прекрасны были ее ничуть не изменившиеся черты. «О, если бы я мог всегда иметь перед собой хотя бы эту пустую скорлупку цикады!» – думал он, и сердце его разрывалось от горя.
Когда, свершая последние обряды, дамы расчесывали волосы ушедшей, покои внезапно наполнились нежным благоуханием, совсем таким же, как в прежние дни. «Я бы смирился, если бы отыскал в ней хоть какой-нибудь недостаток», – думал Тюнагон и снова воззвал к Будде: «Коли желаешь ты пробудить в душе моей презрение к миру, покажи мне ее в безобразном, отвратительном обличье, чтобы разлука с ней не вовлекала меня в бездну уныния». Но, увы, не было ему облегчения.
Ничего не оставалось, как предать тело сожжению, и Тюнагон принялся готовиться к последним обрядам. Казалось, рассудок вот-вот изменит ему.
Даже последнее проявление Ооикими в этом мире поразило Тюнагона своей неуловимостью: тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено. Растерянный, он вернулся в горную хижину.
В доме было многолюдно, ибо многие приехали сюда, желая провести время скорби вместе с Тюнагоном. Присутствие посторонних, служившее утешением для дам, тяготило Нака-но кими: она боялась пересудов и сетовала на свою злосчастную судьбу. Казалось, она и сама уже не принадлежит этому миру…
От принца Хёбукё то и дело приходили гонцы с соболезнованиями, но, помня о том, что старшая сестра умерла, так и не простив принца, Нака-но кими не ждала от этого союза ничего, кроме горестей.
Тюнагон, для которого жизнь сделалась постылым бременем, готов был осуществить свое давнее желание, но, понимая, сколь велико будет горе Третьей принцессы… К тому же его волновала судьба Нака-но кими. Когда-то ушедшая просила за нее, и он почитал своим долгом исполнить ее просьбу хотя бы теперь. Разумеется, он не мог изменить своему чувству, хотя сестры и были близки друг другу, как только могут быть близки человеческие существа, но, сделав Нака-но кими предметом своих попечений, он избавил бы ее от горестей, да и сам нашел бы в ней источник утешения.
Не выезжая даже на короткий срок в столицу и прервав всякие сношения с миром, Тюнагон предавался неизбывной скорби.
Видя, сколь глубокие чувства связывали его с ушедшей, многие, и прежде всего Государь, присылали гонцов с соболезнованиями.
Дни тянулись однообразной, унылой чередой. Тюнагон следил за тем, чтобы поминальные службы проходили с приличной случаю торжественностью, и подносил Будде щедрые дары. К сожалению, он был ограничен в проявлениях скорби[12]12
…ограничен в проявлениях скорби… – Каору не был связан с Ооикими узами брака и потому не имел права носить траур.
[Закрыть] и не мог даже изменить цвета своего платья.
Как-то, заметив, что дамы, которые пользовались особенной благосклонностью госпожи, облачены в черные одежды, он сказал:
– Не тщетно ли
Крававо-алые слезы
Льются из глаз?
Окрасить им не удастся
Платье в памятный цвет…
Сам Тюнагон носил платье дозволенного оттенка из блестящего, словно подтаявший лед, шелка. Оно совсем промокло от слез и казалось более ярким, чем обычно. Глядя на его прелестное печальное лицо, дамы говорили, роняя слезы:
– Мы всегда будем оплакивать свою бедную госпожу. Но не менее тяжело расставаться с господином Тюнагоном. Мы так привыкли к нему за эти дни. Неужели отныне он станет нам чужим?
– Ах, кто мог ожидать?..
– Его чувства были так глубоки, а ему не досталась ни та, ни другая…
– Не согласитесь ли вы выслушать меня хотя бы в память о прошлом? – передал Тюнагон Нака-но кими. – Я бы не хотел, чтобы мы отдалялись друг от друга…
Однако Нака-но кими была слишком угнетена, чтобы разговаривать с ним. Жизнь казалось ей бесконечной чередою несчастий. Младшая дочь принца всегда привлекала Тюнагона живым нравом, детской непосредственностью, изяществом манер. Но мог ли он забыть о тонкой, нежной прелести старшей?
Однажды шел снег, и в доме было темно, Тюнагон целый день вздыхал и печалился, а к вечеру, когда тучи рассеялись и на небо выплыла столь пренебрегаемая всеми Двенадцатая луна[13]13
…столь пренебрегаемая всеми Двенадцатая луна. – С подобным утверждением мы уже встречались в главе «Утренний лик» (см. кн. 2).
[Закрыть], велел дамам подобрать кверху занавеси и выглянул в сад. Затем снова лег, «чуть приподняв изголовье»[14]14
…«чуть приподняв изголовье». – Ср. со стихотворением Бо Цзюйи «Повторная надпись»: «Слушаю колокол храма Иай, изголовье чуть приподняв, /Смотрю на снег на вершине Сянлу, шторы откинув край…»
[Закрыть], и стал слушать, как звонит колокол в горном храме.
«Вот и этот день на исходе…» (152) – невольно подумалось ему.
Не отстать бы! Душа
За луною, по небу плывущей,
Стремится вослед.
К сожалению, наш мир не таков,
Чтобы жить в нем хотелось вечно…
Налетел неистовый порыв ветра, и Тюнагон встал, чтобы прикрыть решетки. На реке, залитой лунным светом, блестел лед, и в нем, словно в зеркале, отражались горы.
«Я могу наполнить свой дом в столице всеми причудами роскоши, – подумал он, – но такое можно увидеть только здесь. О, когда б она вдруг ожила!» И сердце его мучительно сжалось.
«Как жаль, что мне не встретился демон, который учит священным гимнам…[16]16
…демон, который учит священным гимнам… – Согласно легенде, некий молодой аскет, живущий в Гималаях (Сэссэн-додзи, будда Шакья-Муни, в одном из предыдущих рождений), встретил демона, который научил его половине священного гимна. Взамен за вторую половину он потребовал мяса, и юноша накормил его своим телом, предварительно записав текст гимна на скале.
[Закрыть] По крайней мере был бы предлог…»
Право же, человеку, стремящемуся к просветлению, не подобает иметь такие мысли.
Тюнагон часто призывал к себе дам и беседовал с ними. Он был так хорош собой, так великодушен и обходителен, что сумел пленить сердца многих молодых прислужниц. Старые же, глядя на него, вспоминали ушедшую и горевали еще больше.
– Непостоянство принца было для госпожи тяжким ударом, после которого она так и не сумела оправиться, – рассказывали они. – Больше всего на свете она боялась, что над ними станут смеяться. К тому же госпожа старалась скрыть свое беспокойство от младшей сестры и страдала одна. Эта тайная горесть постепенно подтачивала ее силы, и, не вкушая даже самой необходимой пищи, она все слабела, слабела…
– Несмотря на необыкновенную скромность и сдержанность, госпожа обладала на редкость чутким умом и все принимала слишком близко к сердцу…
– Ей казалось, что она нарушила завет отца, и это очень огорчало ее. К тому же тревога за судьбу сестры… Очевидно, именно это и послужило причиной…
Они вспоминали, что говорила их госпожа по тому или иному поводу, и плакали, плакали без конца. «Это я виноват в ее горестях», – думал Тюнагон, страстно желая, чтобы вернулось прошлое. Никогда еще мир не казался ему таким постылым, и, пытаясь обрести утешение в молитвах, он до рассвета не смыкал глаз.
Ночь была холодной и снежной. Уже совсем поздно послышались голоса людей и конский топот. «Кто мог приехать сюда ночью в метель?» – испугались почтенные монахи. А был это принц Хёбукё в скромном охотничьем платье, промокший до нитки.
Услыхав стук, Тюнагон сразу догадался, кто приехал, и поспешил скрыться во внутренних покоях.
Время скорби кончалось через несколько дней, но, не в силах превозмочь тоски, принц все-таки отважился навестить Нака-но кими и всю ночь сквозь сугробы пробирался в Удзи. Его приезд должен был отвлечь Нака-но кими от мрачных мыслей, но, увы, она не выказывала никакого желания встречаться с ним.
Нака-но кими всегда чувствовала себя виноватой перед сестрой, а принц так и не сделал ничего, что оправдало бы его в глазах ушедшей. Возможно, теперь он будет вести себя по-другому, но что толку? Ооикими уже не вернешь. С большим трудом дамам удалось вразумить ее…
Разговаривая с Нака-но кими через ширму, принц постарался объяснить ей причины своего долгого отсутствия, и она внимательно слушала его. Тяжкое горе лишило ее последних сил, казалось, несчастная готова последовать за сестрой.
Весьма обеспокоенный ее состоянием, принц решил пренебречь приличиями и остаться в Удзи на весь день.
– Нельзя ли убрать ширму? – просил он, но Нака-но кими отказалась наотрез:
– Я должна хоть немного прийти в себя…
Кто-то сообщил о том Тюнагону, и он потихоньку послал к Нака-но кими одну из дам, поручив ей сказать следующее: «Я хорошо понимаю, что принц обманул ваши ожидания и вы вправе чувствовать себя обиженной. Его поведение истинно заслуживает порицания. Но прошу вас, не браните его слишком сурово, он к этому не привык, и ваши упреки могут повергнуть его в отчаяние…»
Однако, получив такой совет, госпожа еще больше смутилась и окончательно лишилась дара речи.
– О, как вы жестоки! – пенял ей принц. – Неужели вы все забыли…
Печалясь и вздыхая, он просидел в ее покоях до самого вечера.
А к вечеру поднялась настоящая буря. Прислушиваясь к завываниям ветра, принц лежал, обливаясь слезами, и чувствовал себя глубоко несчастным. Но кого мог он винить, кроме себя самого?
В конце концов Нака-но кими согласилась поговорить с ним, но снова через ширму.
Призывая в свидетели «тысячи разных богов» (434), принц клялся ей в вечной верности, но ее мучили сомнения. «Удивительное красноречие! Видно, и в самом деле опыт у него немалый».
Но если она могла обижаться на принца, не видя его, то как же трудно было противиться его обаянию теперь, когда он сидел рядом! На него просто невозможно было сердиться.
– Оглянувшись назад,
Вижу, сколь ненадежен
Пройденный путь.
Так стоит ли с упованием
На будущее смотреть? —
прошептала она, и принц совсем приуныл.
Если ты веришь,
Что близок конец пути,
То почему
Не хочешь мне на прощанье
Слово привета сказать?
Все так мимолетно и непрочно в нашем мире, не отягощайте же свою душу новым бременем, – ответил он.
Тщетно пытался принц смягчить сердце Нака-но кими. В конце концов, сказавшись нездоровой, она скрылась в глубине покоев, и принц остался один. Он провел бессонную ночь, чувствуя себя весьма неловко перед дамами. Разумеется, Нака-но кими имела основания обижаться на него, и все же… Разве не вправе он был рассчитывать на снисхождение? Вздохи теснили его грудь, по щекам катились горькие слезы. «Но ведь ей было еще тяжелее!» – думал он, и сердце его мучительно сжималось.
