Текст книги "Восемь ударов стенных часов"

Автор книги: Морис Леблан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Молодой человек с некоторым презрением взглянул на Ренина. На лице его как бы отразилась мысль: «Вот человек, который ровно ничего не понял из всего того, что я ему рассказал».

Гортензия подошла к Ренину:

– Скажите ему, что Женевьева покушалась на самоубийство. Она непременно лишит себя жизни.

– Это бесполезно. Все произойдет так, как я говорю. Мы поедем все трое через час или два, а завтра же будет сделано предложение.

Молодой человек пожал плечами и засмеялся.

– Вы говорите с большой самоуверенностью!

– У меня есть основания для этого.

– Какие основания?

– Я вам сообщу одно из них, если вы согласитесь помочь мне разъяснить это дело.

– Какой смысл? С какой целью? – возразил Жан-Луи.

– С целью установить, что рассказанная вами история не вполне соответствует истине.

Жан-Луи возмутился:

– Верьте, что я не сказал ни одного слова неправды.

– Я плохо выразился, – очень мягко заметил Ренин, – вы, конечно, сообщили то, что считали правдой. Но, видите ли, правда не там, не то, что вы предполагаете.

Молодой человек скрестил руки на груди.

– Все же больше шансов, что я правду знаю лучше вас.

– Едва ли! То, что вы знаете, вы знаете из уст третьих лиц. У вас нет никаких доказательств. Нет их ни у госпожи д'Ормиваль, ни у госпожи Вобуа.

– Доказательств чего? – воскликнул Жан с нетерпением.

– Никаких доказательств того, что обоих младенцев перепутали.

– Как? Но это же факт. Обоих новорожденных положили в одну и ту же колыбельку. Никаких знаков отличия у них не было. Сестра милосердия не могла различить…

– Она так говорит…

– Что вы говорите? Вы, значит, обвиняете эту женщину?

– Я ее не обвиняю.

– Но вы же утверждаете, что она солгала! И с какой, позвольте вас спросить, целью? Она сама, как все подтвердили, была в полном отчаянии. А главное, какая у нее могла быть цель?

Жан-Луи был очень возбужден. В комнату неслышно вошли обе матери, которые подслушивали за дверью. Они прошептали:

– Нет… нет… это невозможно… Мы ее расспрашивали сто раз. Зачем ей было лгать?

– Говорите, говорите же, – стал требовать Жан-Луи, – объяснитесь! Изложите вашу точку зрения.

– Потому, – повысив голос, сказал Ренин, – что ваша правда неприемлема. Нет, подобные события случаются не так!.. Нет, судьба таких жестоких сюрпризов не устраивает! Уже и то необыкновенно, что, когда доктор, его лакей и горничная покинули дом, обе дамы вдруг одновременно почувствовали приближение родов. Не будем доверять всем этим изумительным совпадениям: этим лампам, которые не горят, этим свечам, которые тухнут. Нельзя допустить, чтобы акушерка могла прийти в такое смятение и так все перепутать. В ней, хотя бы она и была перепугана, должен был действовать профессиональный инстинкт. Я отрицаю, что она могла перепутать младенцев. Всегда остается в памяти какая-нибудь маленькая подробность, которая их отличает одного от другого. Я утверждаю самым категорическим образом, что сестра милосердия Бусиньоль не могла перепутать обоих новорожденных.

Князь говорил это с такой силой, с такой убежденностью, что все присутствующие невольно проникались его точкой зрения. Ему удалось поколебать у старух доверие к тому, что они считали правдой в течение четверти века.

Все окружили Ренина и стали с волнением спрашивать его:

– Значит, по-вашему, эта женщина знает? Она могла бы открыть нам тайну?

Он продолжал:

– Я ничего не предрешаю. Я говорю только, что поведение мадемуазель Бусиньоль является совершенно загадочным, и то, что она утверждает, не согласуется с истиной. Она что-то знает. Дело не в ее рассеянности, а в чем-то другом. Тайна, которая вас троих тяготит столько лет, находится в ее руках.

– Что же, вы утверждаете… – воскликнул Жан-Луи.

– Да, утверждаю! – горячо перебил его Ренин. – Я не видел всего этого события, но путем рассуждений, дедукции и логики ясно рисую себе всю картину. И я прихожу к выводу, что сестра милосердия Бусиньоль является обладательницей тайны, которая нам неизвестна…

Жан-Луи глухо проговорил:

– Она ведь жива!.. Она живет недалеко! Ее можно заставить приехать…

Тотчас обе матери закричали:

– Я еду. Я ее привезу.

– Нет, – возразил Ренин, – это неудобно.

Тогда Гортензия предложила:

– Хотите, чтобы я отправилась? Я беру автомобиль и вернусь с этой женщиной. Где она живет?

– В центре Кархэ, – сказал Жан-Луи – у нее там лавчонка. Шофер вам скажет… Все знают мадемуазель Бусиньоль.

– И особенно, дорогой друг, – заметил Ренин, – ни о чем ее не предупреждайте. Если она будет беспокоиться, тем лучше. Но не надо, чтобы она знала, зачем ее вызывают сюда. Это необходимо.

Тридцать минут прошли в полном молчании. Ренин ходил по комнате и осматривал прекрасную мебель, всю обстановку, картины, которые свидетельствовали о хорошем вкусе Жана-Луи, так как эта комната была именно его. Рядом же в комнатах старух царила полная безвкусица.

Ренин подошел к молодому человеку и прошептал:

– Они богаты?

– Да.

– А вы?

– Они пожелали, чтобы это имение принадлежало мне. Это меня вполне обеспечивает.

– Есть у них семьи?

– Сестры. У одной и другой.

– К ним они могли бы уехать?

– Да, они иногда об этом думали… Но… об этом не может быть и речи. Я боюсь, что ваше вмешательство испортит все дело. Я утверждаю еще раз…

В это время подкатил автомобиль. Обе старухи вскочили, готовые засыпать гостью вопросами.

– Предоставьте все мне, – остановил их Ренин, – и ничему не удивляйтесь. Ее надо испугать, ошеломить. Тогда она заговорит.

Из автомобиля вышла Гортензия. Она помогла выйти старой женщине, одетой в местный костюм.

Старуха вошла со страхом. У нее было птичье лицо с острыми чертами; маленькие зубки выступали вперед.

– В чем дело? Здравствуйте, мадам д'Ормиваль, – проговорила она, озираясь боязливо кругом. – Здравствуйте, мадам Вобуа!

Никто ничего ей не ответил. Ренин же вышел вперед и строго проговорил:

– Я вам сейчас сообщу, в чем дело, мадемуазель Бусиньоль. Но вслушайтесь в каждое мое слово. Дело серьезное!

У него был вид строгого судебного следователя, для которого вина обвиняемого очевидна.

Он продолжал:

– Мадемуазель Бусиньоль, я прибыл сюда из Парижа по поручению полиции, чтобы выяснить драму, происшедшую двадцать семь лет тому назад. Мне известно, что, благодаря именно вам, гражданское состояние одного из новорожденных в эту ночь установленно неправильно. Вы сделали ложные заявления. По уголовным законам подобные ложные заявления строго караются. Я вас отвезу в Париж. Там в присутствии вашего защитника вы дадите показания.

– В Париж?.. Моего защитника? – простонала мадемуазель Бусиньоль.

– Это необходимо, так как вас, вероятно, арестуют. Вот разве, – бросил Ренин, – вы немедленно согласитесь во всем сознаться и исправить таким образом последствия вашей вины.

Старая дева задрожала. Она, очевидно, не могла противиться Ренину.

– Согласны ли вы во всем признаться? – спросил он.

Она рискнула:

– Мне не в чем сознаваться, так как я ничего не совершила.

– В таком случае, едем, – проговорил он.

– Нет, нет, – взмолилась она, – добрый господин, не губите!

– Решайтесь!

– Хорошо! – чуть слышно прошептала она.

– Немедленно. Мне пора на поезд. Надо, чтобы это дело было немедленно закончено. Если вы будете колебаться, я вас увожу. Понимаете?

– Да.

– Ну-с, тогда говорите прямо, без уверток. Чей это сын? – спросил он, указывая на Жана-Луи. – Госпожи д'Ормиваль?

– Нет.

– Тогда госпожи Вобуа?

– Нет.

За этим ответом последовало гробовое молчание и минута общего оцепенения.

– Объяснитесь, – приказал Ренин, смотря на часы.

Тогда мадемуазель Бусиньоль упала на колени и прерывающимся от волнения голосом рассказала:

– Вечером в тот день пришел какой-то господин с новорожденным, которого он хотел поручить заботам доктора. Так как доктора не было, он всю ночь ожидал его и потом он же все сделал.

– Что именно? – спросил Ренин. – Что произошло?

Он схватил старуху за руки и смотрел на нее пристальным взором. Жан-Луи и обе матери со страшным волнением ожидали ответа. Их судьбы зависели от тех слов, которые она скажет.

Она произнесла, наконец, эти слова, сложив молитвенно руки, как бы во время исповеди:

– Случилось так, что оба новорожденных умерли: и сын госпожи д'Ормиваль, и сын госпожи Вобуа. Умерли они от конвульсий. Тогда тот господин, видя это, сказал мне… Я помню каждое его слово… Он сказал мне следующее: «Обстоятельства указывают мне мой долг. Я должен воспользоваться случаем, чтобы мой мальчик попал в надежные руки. Положите его вместо одного из покойных».

Он предложил мне порядочную сумму денег, говоря, что ему теперь помесячно не надо будет платить за своего мальчика. Я согласилась. Но вместо кого его положить? Господин подумал и сказал: «Пусть он не будет ни д'Ормиваль, ни Вобуа». И он сказал мне, что я должна потом всем объяснить. Затем, пока я переодевала его мальчика, господин завернул один из трупиков в одеяло и унес его.

Мадемуазель Бусиньоль опустила голову и принялась плакать. Через некоторое время Ренин добродушно сказал ей:

– Я не скрою от вас, что ваше признание совпадает с данными следствия. Это вам послужит на пользу.

– Я не поеду в Париж?

– Нет.

– Вы меня не увезете? Я могу удалиться?

– Да. Сейчас вы не нужны.

– И здесь обо всем этом не будет лишних разговоров?

– Нет. Еще одно слово. Вы знаете фамилию этого господина?

– Он мне ее не сказал.

– Вы его потом видели?

– Никогда.

– Ничего больше не имеете сказать?

– Ничего.

– Вы готовы подписать текст своего признания?

– Да.

– Хорошо! Через неделю вас вызовут к следователю. А пока никому ничего не болтайте.

Она встала, перекрестилась и при помощи Ренина, ноги у нее подкашивались, вышла. Он ее вывел наружу и закрыл за нею дверь.

Когда он вернулся, то застал Жана-Луи между обеими старухами; все трое держались за руки. Ненависть, взаимная антипатия между ними как бы исчезли. Все они как бы успокоились и получили душевное облегчение.

– Поторопимся, – сказал Ренин Гортензии, – наступает решительный момент боя. Нам надо забрать Жана-Луи.

Гортензия имела рассеянный вид. Она прошептала:

– Почему вы позволили этой женщине уехать? Вы удовлетворены ее показаниями?

– Я ими удовлетворен не был. Она рассказала о том, что произошло. Что же вы хотите еще?

– Ничего… Я не знаю.

– Мы потом об этом поговорим, дорогой друг. А сейчас, повторяю, нам надо увезти Жана-Луи. И немедленно. А то…

И, обратившись к молодому человеку, он сказал:

– Вы, вероятно, согласны с тем, что обстоятельства так сложились, что всем троим вам надо расстаться. Вы должны ехать сейчас с нами, так как самое главное спасти вашу невесту.

Жан-Луи заколебался. Ренин повернулся к старухам:

– Вы, вероятно, того же мнения?

Они утвердительно кивнули головами.

– Вы видите! – сказал он Жану-Луи. – Они согласны со мной. Когда случаются подобные кризисы, разлука очень полезна. Возможно, что эта разлука не будет долго длиться. Ведь в крайнем случае вы всегда можете покинуть Женевьеву Эймар и опять начать свой прежний образ жизни. А жениться на ней ведь вы обязаны, это ваш долг… Ну, едем!

И не давая молодому человеку опомниться, он заставил его собраться в дорогу.

Через полчаса Жан-Луи покинул усадьбу.

– Он вернется женатым, – сказал по дороге в Париж Ренин Гортензии в то время, когда Жан-Луи сдавал свой багаж, – все устроилось к лучшему. Вы довольны?

– Да, бедная Женевьева будет счастлива, – ответила она рассеянно.

В поезде они пошли вдвоем в вагон-ресторан. После обеда, заметив, что Гортензия нехотя отвечала на его вопросы, Ренин забеспокоился:

– Что с вами, дорогой друг? Вы не отвечаете! У вас озабоченный вид!

– Да нет же.

– Нет, нет… Да! Я ведь вас знаю. Говорите прямо.

Она улыбнулась.

– Ну хорошо, если вы настаиваете. В общем этим приключением я довольна и радуюсь от души за Женевьеву Эймар, но… но в другом все-таки…

– Я вас не поразил, говоря прямо?

– Именно.

– Вам кажется, что я играл второстепенную роль? Что я, собственно говоря, ничего не сделал. Не так ли?

– Правда! И я спрашиваю себя, кончена ли эта история? Говоря по совести, другие приключения оставили во мне более ясное, более определенное впечатление.

– А это кажется вам неопределенным?

– Невыясненным, незаконченным!

– В чем же эта незаконченность?

– Я не знаю сама. Возможно, что это – признание сестры милосердия. Это признание было таким неожиданным, таким кратким…

– Ну, конечно, – возразил Ренин со смехом, – я должен был его оборвать. Не надо было позволять старухе слишком распространяться.

– То есть как?

– Ну да! Если бы она стала распространяться, то могло явиться сомнение в ее рассказе.

– Почему?

– Дело в том, что вся история придумана. Ведь ряд несоответствий бросается в глаза: господин, приезжающий с младенцем и уезжающий затем с трупом другого мальчика… Но что же было делать, дорогой друг: у меня в распоряжении было слишком мало времени, чтобы просуфлировать старухе ее роль.

Гортензия с изумлением посмотрела на него.

– Что вы хотите сказать?

– Эти деревенские старушки не очень-то понятливы. Мы торопились. Наш сценарий мы смастерили в мгновение ока. Впрочем, свою роль она сыграла недурно. И плакала она хорошо!.. А как ловко она заставила дрожать свой голос!..

– Возможно ли? – прошептала Гортензия. – Вы ее, значит, раньше видели?

– Как же иначе!

– Но когда?

– Утром. В то время, когда вы в гостинице занялись своим туалетом, я побежал на разведку. Ведь драма д'Ормиваль – Вобуа здесь всем отлично известна. Мне сейчас же указали на мадемуазель Бусиньоль. С ней дело уладилось очень быстро. Я ей вручил 10000 франков за инсценирование всей этой более или менее правдоподобной сцены.

– Совершенно неправдоподобной!

– Вы, однако, ее рассказу поверили, другие также. А это только и требовалось. Нужно было одним взмахом разрушить правду, которую считали таковой двадцать семь лет, правду, согласующуюся с фактами. Я атаку свою повел быстро, не давая передохнуть, не давая опомниться. Я стал отрицать справедливость версии о перепутанных младенцах. Жан-Луи тогда предложил послать за мадемуазель Бусиньоль. Та приехала и, к общему изумлению, рассказала ту историю, о которой мы с ней условились. Смятение! Я пользуюсь этим смятением и похищаю молодого человека.

Гортензия покачала головой:

– Но они одумаются! Сообразят!

– Никогда в жизни! Если у них явятся сомнения, то эти сомнения они постараются отогнать от себя. Ведь их прежняя жизнь была сплошным адом в течение четверти столетия. Эти люди, напротив, очень рады, что наконец освободились от душившего их гнета, от неизвестности, превращавшей их жизнь в кошмар. К тому же, разве моя версия хуже версии настоящей? Она не более глупая. А сейчас старухи, как я слышал, собираются уезжать и сделались вполне приветливыми: они рады, что расстаются!

– А Жан-Луи?

– Жан-Луи! Да ему обе матери до смерти надоели. Нельзя, черт возьми, иметь безнаказанно двух родительниц. Если вам дают возможность вместо двух матерей не иметь ни одной, колебаний быть не может. И Жан-Луи любит Женевьеву. Счастье этой девушки обеспечено: у нее не будет свекрови! Важно достижение цели, а не средства, которые ведут к ней. В этой истории разрешение вопроса было чисто психологическое, не так, как в тех, где ключ к разгадке дают окурок, графин воды, служащий зажигательным стеклом, и т.п.

Гортензия помолчала и затем проговорила:

– Так вы думаете, что Жан-Луи…

Ренин с удивлением воскликнул:

– Вы еще думаете об этой старой истории? Но все кончено. Признаюсь, что меня человек с двумя матерями больше ничуть не интересует.

Он сказал это с таким неподражаемым юмором, что Гортензия от души расхохоталась.

– Ну, вот отлично, дорогой друг! Когда смеешься, все представляется яснее, нежели когда плачешь. Кроме того, есть и другая причина, в силу которой вы должны смеяться по всякому поводу.

– Какая?

– У вас такие дивные зубы!

Гильотинщица

Перед началом великой войны много говорили об одном удивительно, загадочном преступлении. Это дело окрестили в печати «Делом Гильотинщицы». Ключ к разгадке этого темного дела нам дал князь Ренин или, если хотите, Арсен Люпен. Обстоятельства сложились так, что Ренину в этом деле пришлось играть видную роль и пережить бесконечно много.

Напомним кое-какие факты. В течение восемнадцати месяцев в Париже и его окрестностях исчезли пять женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет. Все исчезнувшие принадлежали к самым различным классам общества.

Вот их имена: госпожа Ладу, жена врача; мадемуазель Ардан, дочь банкира; мадемуазель Коверо, прачка; мадемуазель Гонорина Вернисэ, швея, и госпожа Гроллингер, художница. Эти пять женщин исчезли таким образом, что не удалось установить ни зачем они вышли из дому, ни почему они не вернулись и где именно они пропали.

Каждый раз через восемь дней после их исчезновения в одном из западных предместьев Парижа находили труп исчезнувшей. На голове трупа зияла огромная рана, нанесенная, видимо, топором. Жертва обыкновенно была крепко связана по рукам и ногам, лицо же ее было залито кровью. Следы колес вблизи роковой находки указывали на то, что труп был привезен в повозке.

Сходство всех преступлений было так разительно, что дела о них сосредоточились в руках одного следователя, которому не удалось решительно ничего раскрыть. Исчезала женщина, через восемь дней находили ее труп, вот и все…

Веревки, которыми связывали трупы, были идентичны; идентичными оказывались следы колес и идентичны были раны, нанесенные по верхней части головы в вертикальном направлении.

Мотивы? Все жертвы были ограблены, но, быть может, их ограбили прохожие, наткнувшиеся на трупы. Возможно ли было предположить, что в этих случаях действовало чувство мести, или требовалось устранить с дороги каких-либо будущих наследников? Загадка. Строили гипотезы, которые приходилось отбрасывать как неправдоподобные. Пытались идти по следу, который решительно никуда не приводил.

И вдруг нечто новое. Одна подметальщица улиц нашла на тротуаре маленькую записную книжку, которую немедленно передала в соседний полицейский участок.

Никаких записей не было. Только на одном из листков был найден список всех убитых женщин в хронологическом порядке. У каждой фамилии стояли три цифры: Ладу, 132; Вернисэ, 118 и так далее.

Этой книжечке не придали бы большого значения, так как каждый мог написать список жертв, всем хорошо известный, но вместо пяти фамилий в списке стояло шесть! Да, под именем Гроллингер, 128, значилось – Вильямсон, 114. Была ли это шестая жертва?

Удалось быстро установить, что недели две тому назад одна бонна-англичанка, Гербетта Вильямсон, оставила свое место, чтобы вернуться в Англию. Ее живущие в Англии сестры, которым она написала, что едет к ним, заявили, что сестра их не приехала.

Возникло новое следствие. Труп мисс Вильямсон нашли в Медонском лесу. Голова ее была рассечена, как и у других жертв.

Излишне сообщать, какой шум вызвало это новое преступление. Вся печать только и говорила об этом страшном деле. И какой ужас: убийца спокойно отмечал в своей записной книжке: «Сегодня я убил такую-то; тогда-то – такую-то…» И в результате шесть трупов!

Против ожидания, эксперты и графологи единогласно признали, что записи в книжечке, видимо, сделаны рукой очень культурной, с художественными вкусами женщины, у которой очень развито воображение и которая чрезвычайно впечатлительна. Газеты прозвали эту преступницу Гильотинщицей и тщательно разбирали психологию, индивидуальность и личность ее, теряясь в самых неправдоподобных догадках.

Только одному молодому журналисту удалось пролить некоторый свет на эти загадочные убийства. Сопоставляя цифры в записной книжке, он поставил вопрос, не означают ли они число дней, отделяющих одно преступление от другого. Надо было проверить даты. Эта проверка тотчас же подтвердила правильность гипотезы: похищение мадемуазель Вернисэ произошло через 132 дня после исчезновения госпожи Ладу; Гермины Коверо через 118 дней после исчезновения мадемуазель Вернисэ и так далее.

Итак, в этом отношении дело было ясно: цифры вполне совпадали с фактами. Свои записи Гильотинщица вела аккуратно.

Возникало новое предположение. Так как мисс Вильямсон, последняя жертва, исчезла двадцать шестого июня и рядом с ее именем стояла цифра 114, то, не следовало ли опасаться, что через 114 дней, то есть восемнадцатого октября, совершится новое убийство? Не следовало ли логично прийти к этому страшному выводу?

По этому вопросу в газетах началась целая полемика. Как раз приближалось восемнадцатое октября. Значит, если судить по предшествующим фактам, можно было ожидать, что придется констатировать новое убийство. Этим объясняется, что утром восемнадцатого октября князь Ренин и Гортензия, условившись по телефону о том, где они вечером встретятся, заговорили об ужасных убийствах.

– Будьте осторожны, – сказал смеясь Ренин, – если вы встретите Гильотинщицу, переходите на другую сторону улицы.

– А если она меня похитит, что тогда делать? – спросила Гортензия.

– Вы тогда усыпайте свой путь белыми камешками, чтобы по ним я мог вас найти, и до последнего мгновения, когда над вашей головкой блеснет топор, мысленно повторяйте: «Мне нечего бояться, он меня освободит». «Он» – это я… Целую вашу ручку! До вечера!

После обеда Ренин занимался своими делами. Между четырьмя и семью часами он перечитал ворох газет. Нигде о каком-либо похищении речи не было.

В девять часов он направился в театр, где у него была взята ложа.

В девять с половиной часов Гортензии все не было. Он позвонил к ней, ничуть, однако, не беспокоясь. Горничная ответила ему, что Гортензия еще не вернулась.

У Ренина сжалось сердце недобрым предчувствием, и он побежал на квартиру Гортензии вблизи парка Монсо. Его встретила горничная, вполне ему преданная. Она сообщила, что хозяйка ее вышла в два часа дня с письмом в руках, говоря, что она сходит на почту и скоро вернется, чтобы переодеться. И затем она не возвращалась.

– Кому было адресовано письмо?

– Вам. Я видела на конверте – «князю Ренину».

Он ждал до двенадцати часов. Напрасно. Гортензия не пришла; не было ее и на следующий день.

– Никому об этом ни слова, – приказал Ренин горничной, – всем говорите, что ваша хозяйка уехала в деревню и вы отправитесь туда же.

Он не сомневался: исчезновение Гортензии объяснялось наступлением 13 октября. Гортензия была седьмой жертвой Гильотинщицы.

«Похищение, – стал он мысленно рассуждать, – предшествует удару топора на восемь дней. У меня, следовательно, в распоряжении семь полных дней, чтобы действовать. Скажем, шесть. Сегодня суббота. Необходимо, чтобы в следующую пятницу в двенадцать часов дня Гортензия была свободна. Я должен знать место ее прибывания не позже девяти часов в четверг».

Ренин написал на листе бумаги, который прикрепил над камином своего кабинета: «В четверг в девять часов вечера». Затем в субботу, на следующий день после исчезновения Гортензии, он заперся в своей комнате, приказав лакею приносить ему почту и пищу в положенные часы.

Он не выходил четыре дня и почти не двигался, углубившись в чтение тех газет, где сообщалось подробно о прежних шести убийствах. Перечитав все, он запер ставни, задернул занавески, потушил электричество и, растянувшись на диване, стал думать.

Во вторник вечером он ничуть не подвинулся вперед: тайна оставалась непроницаемой, никаких путеводных нитей он не нашел. Временами он переставал надеяться.

Иногда, невзирая на всю веру в свои силы, его охватывали ужас и отчаяние. Спасет ли он? Вовремя ли ему удастся прибыть? На каком основании можно надеяться, что наконец он увидит что-либо ясное, разъясняющее, разгадает кошмарную тайну?

Мысль о том, что молодая женщина может быть убита, бесконечно угнетала его, терзала его сердце. Он привязался к Гортензии гораздо глубже, нежели это можно было предполагать по внешним признакам. Короче говоря, он ее полюбил всеми силами своей души. Оба они даже не подозревали о глубине этой любви, так как их постоянно занимала мысль о каком-либо приключении, которое они вместе переживали. Но, когда Гортензии стала угрожать опасность, Ренин понял, какое место она заняла в его жизни, и мысль, что он бессилен выручить ее из беды, приводила его в совершенно неописуемое состояние.

Он провел ужасную ночь, перебирая в своей памяти все подробности этих ужасных убийств. Среда прошла не лучше. Почва уходила у него из-под ног. Иногда он покидал свою комнату, выходил на бульвары и – снова лихорадочно бродил по квартире. Его охватил ужас:

– Гортензия страдает… Она на краю гибели… Она видит занесенный над нею топор… Она зовет меня, умоляет ее спасти… И я ничего не могу сделать!..

Только в пять часов дня, рассматривая список жертв Гильотинщицы, он вдруг почувствовал, что тайна перед ним раскрывается. Не все еще было для него ясно, но он уже знал, куда ему направить свой путь.

Немедленно он обдумал план действий. Через шофера Клемона им было послано во все главные газеты объявление, которое должно было появиться на следующий день на первой странице на видном месте. Кроме того, Клемон должен был съездить в прачечную, где когда-то работала мадемуазель Коверо, третья из шести жертв.

В четверг Ренин никуда из дому не выходил. После двенадцати часов дня он получил несколько писем, вызванных его объявлением. Но, казалось, эти письма и телеграммы не соответствовали его ожиданиям. Наконец, в три часа он получил городскую телеграмму, которая, видимо, его удовлетворила. Он ее долго рассматривал, перелистывал газеты и сказал наконец:

– Кажется, надо идти по этому пути.

Он справился с адрес-календарем Парижа, записал адрес: Г. де Луртье-Вано, бывший колониальный губернатор, проспект Клебера, 47 бис – и спустился к своему автомобилю.

– Клемон! Проспект Клебера, 47 бис.

Его ввели в обширный кабинет, украшенный рядом шкафов с ценными изданиями. Господин де Луртье-Вано был еще довольно молод. Он носил седеющую бородку и всем своим видом и обхождением внушал доверие к своей особе.

– Господин губернатор, – обратился к нему Ренин, – я приехал к вам потому, что, как сообщают газеты, вы знали одну из жертв Гильотинщицы, а именно Гонорину Вернисэ.

– Ну, конечно, мы ее отлично знали, – воскликнул де Луртье, – она работала у моей жены швеей. Бедная девушка!

– Господин губернатор, одна дама, мой друг, исчезла, как исчезли предыдущие шесть жертв.

– Что вы говорите? – с изумлением проговорил де Луртье, – я следил по газетам; восемнадцатого октября ничего не было.

– Напротив. Была похищена госпожа Даниель, которую я люблю. Именно восемнадцатого октября.

– А сегодня у нас двадцать четвертое!..

– Да, и послезавтра совершится убийство.

– Это ужасно! Надо непременно этому помешать.

– Если вы посодействуете мне, господин губернатор.

– Вы сообщили полиции?

– Нет. Это было бы бесполезно. Тайна до сих пор не может быть разгадана обыкновенными средствами. Ведь полиция во всех предыдущих шести случаях ничего не могла выяснить. С подобным противником обыкновенная полиция бороться не в силах.

– Что же вы сделали?

– Прежде, нежели начать действовать, я размышлял четыре дня.

Де Луртье-Вано взглянул на своего собеседника несколько иронически.

– И каковы результаты ваших размышлений?

– Прежде всего, – спокойно продолжал Ренин, – я установил в этом деле новую общую точку зрения. Мне удалось, устранив все сомнительные гипотезы, разрешить вопрос, кто именно способен был совершить все эти убийства.

– То есть?..

– Убийца – сумасшедший, господин губернатор.

– Что за идея!

– Господин губернатор, дама, которую называют Гильотинщицей, сумасшедшая.

– Тогда она была бы заключена в соответственном заведении.

– Мы ничего не знаем. Ведь возможно, что она наполовину сумасшедшая и по внешнему виду безопасна. За нею, очевидно, не следят, и она может беспрепятственно удовлетворять свои кровожадные наклонности. Подобные сумасшедшие удивительно опасны и легко вводят окружающих в заблуждение своим лицемерием, своей хитростью и необыкновенной ловкостью. Эта безумная, видимо, находится под влиянием какой-то навязчивой идеи; проводит она ее удивительно методично, последовательно и логично. Я не знаю, какова именно эта идея, но я знаю факты. Каждый раз жертва связана веревками. Каждый раз ее убивают через несколько дней после похищения. Убивают ее топором, вертикальным ударом по голове. Обыкновенный убийца не проявит такого однообразия в приведении в исполнение своего преступления. Только сумасшедший или сумасшедшая способны действовать так строго последовательно, механически так сказать; как часы, которые бьют в определенное время, или гильотина, нож которой слепо падает…

Де Луртье-Вано покачал головой:

– Конечно, конечно… Это дело можно рассматривать и с вашей точки зрения. Я даже согласен с вами. Но, допустив все это, все же остается неясным: почему эта сумасшедшая избирает предпочтительно одну жертву, а не другую?

– Ах, господин губернатор, – воскликнул Ренин, – вы ставите мне вопрос, который я все время задавал себе. Разрешение этого вопроса разъяснило бы все дело. Почему Гортензия Даниель, а не другая? Почему молодая Вернисэ? Почему мисс Вильямсон? Чем именно руководствовалась сумасшедшая при выборе своей жертвы? Кого выбирала она? Кого ей нужно было убить?

– Вы разрешили этот вопрос?

Ренин остановился и затем продолжал:

– Да, господин губернатор, я этот вопрос разрешил. Я должен был бы разрешить его с первой минуты, внимательно изучив список жертв. Но эти проблески истины зарождаются иногда в мозгу не сразу, а после долгих и усиленных размышлений. Двадцать раз я рассматривал список, пока одна маленькая подробность не бросилась мне в глаза.

– Я не понимаю, – проговорил де Луртье-Вано.

– Господин губернатор, заметили ли вы, что во время обнаружения каких-либо преступлений, если в деле замешано несколько лиц, их обыкновенно называют по фамилиям? В данном случае газеты всегда называли госпожу Ладу, мадемуазель Ардан и мадемуазель Коверо только по их фамилиям. Только мадемуазель Вернисэ и мадемуазель Вильямсон были названы и по именам – Гонорина и Гербетта. Если бы это было сделано в отношении всех жертв, тайны уже не существовало бы.

– Почему?

– Потому, что сразу было бы найдено соотношение между именами и жертвами преступления. Вы понимаете? Перед нами три имени…

Де Луртье вдруг смутился. Он побледнел и спросил:

– Что вы говорите?.. Что вы говорите?..

– Я хочу сказать, – отчетливо продолжал Ренин, отчеканивая каждое слово, – что имена всех решительно жертв начинаются с одной и той же буквы Г. Я навел по этому поводу точные справки. Значит, сумасшедшая избирала своих жертв между теми женщинами, имена которых начинались с буквы Г. И какое это яркое доказательство того, что мы имеем дело с сумасшедшей! И Гильотина тоже начинается с буквы Г. Безумная действовала подобно гильотине, хотя и не рубила головы, но рубила по черепу. Не так ли, не согласны ли вы, что убийца – явная сумасшедшая?