Текст книги "Собрание сочинений в 19 томах. Том 4. Свидание в аду"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

И впервые за все утро Жан-Ноэлю самому захотелось подставить щеку для поцелуя. Он испытывал глубокую признательность, почти нежность к этому старику; в то же время какое-то неосознанное удивление парализовало его до такой степени, что он не мог сделать ни одного жеста, не мог выговорить ни слова.

– If ever you feel lonely and you have ten minutes to spend do call me…[15]15
  Если вы когда-нибудь почувствуете себя одиноким и у вас найдутся десять свободных минут, позвоните мне… (англ.)


[Закрыть] – проговорил лорд Пимроуз.

Он умолк и внезапно удалился, как будто фраза, которую он только что произнес, была чем-то дерзостным, испугавшим его самого. Жан-Ноэль смотрел ему вслед, мысленно упрекая себя за то, что даже не поблагодарил англичанина.

Когда Пимроуз, окунув пальцы в кропильницу, скрылся затем из виду, Жан-Ноэль и в самом деле почувствовал себя совсем одиноким, и это доброе утомленное лицо показалось ему неким прибежищем: «If ever you feel lonely…»

Церемония на кладбище закончилась очень быстро. У выхода Мари-Анж сняла шляпку, завернула ее и вуаль и, пробормотав извинения, сунула тете Изабелле. Затем вскочила в первое же проезжавшее мимо такси и крикнула шоферу:

– Улица Клемана Моро, дом семь, и побыстрее!

3

На улице Клемана Моро человек полтораста заполнили большой светло-серый с золотом зал салона Марселя Жермена: они расположились вокруг возвышения, где демонстрировались модели. Выставка осенних мод, устроенная для прессы, как обычно, началась с опоздания. Аристократия швейного ремесла, главные редакторы крупнейших женских журналов занимали всю правую половину первого ряда. Позади них, в точном соответствии с негласной иерархией, разместились журналистки, ведающие отделами мод в парижских и провинциальных газетах, все эти дамы что-то вносили в записные книжки, переплетенные черным молескином.

Тут присутствовали и представительницы американских фирм готового платья, а также небольшое число мужчин – иллюстраторы, художники, театральные декораторы и производители тканей: в этом дамском улье они чувствовали себя как дома.

Ане Брайа восседал среди кумиров в первом ряду, расправив на груди огненно-рыжую бороду, и, сложив руки на толстых коленях, вращал большими пальцами.

Манекенщицы выходили на возвышение с замиравшим от страха сердцем; они старались глядеть на публику с независимым видом, но походка у них была деланая, томность – искусственная, позы – вычурные, а на губах играла вымученная улыбка – совсем как у работающих на трапеции акробатов в конце номера.

Служащая салона называла модели. В прошлом сезоне Марсель Жермен присвоил своим платьям наименования вулканов и гор. На сей раз он решил позаимствовать названия из кондитерской промышленности. Женские туалеты назывались: «Эклер», «Безе», «Миндальное», а платью для новобрачной с английской вышивкой было присвоено пышное наименование «Кладезь любви».

Жермен даже придумал специальный цвет для наступающего сезона – голубой цвет «вечности».

Сам он, одетый в голубовато-серый пиджак с галстуком-бабочкой огненного цвета, щуря выпуклые глаза, то и дело поправлял завитой кок светлых волос и прохаживался по коридору – нервный, взволнованный, встревоженный, – прислушиваясь, не раздадутся ли аплодисменты: точь-в‑точь как автор новой пьесы во время генеральной репетиции.

– Ах, дети мои, «Бриошь» определенно не нравится… Да-да, я знаю, что говорю! Это манто нам не удалось, – обращался он к людям из своего ближайшего окружения – модельершам и старшим продавщицам. – Я знал заранее, не следовало даже показывать такую модель… А как матушка? Вы ее видите отсюда? Наверно, пришла в отчаяние? Бедная мамочка…

Госпожа Жермен, мать владельца салона, умудренная опытом женщина с розовым лицом и седыми волосами, сидела среди представительниц американских фирм, расточая всем любезные улыбки и ласковые слова.

Старшие служащие изо всех сил старались ободрить патрона, а коммерческий директор фирмы, госпожа Мерлье, особа с красивым античным профилем и гладко зачесанными назад волосами, силилась поддержать в нем мужество.

Однако Жермен продолжал ломать себе руки. Атмосфера становилась все драматичнее. Как всегда, отдельные модели не поспели к сроку. Модельер и его главный штаб просидели в ателье до трех часов утра, исправляя детали, а с раннего утра портнихи спешно претворяли в жизнь их последние озарения.

– А где модель «Наполеон»? Ее уже закончили? – спросил Марсель Жермен. – Но послушайте, это ужасно! Что они там делают в мастерской Маргариты? Ведь «Наполеон» – гвоздь выставки. На этом платье все держится. Мерлье, моя дорогая, прошу вас, разберитесь сами, что там происходит.

За последние десять минут он уже посылал третьего гонца за злосчастной моделью.

– Если мы не сможем показать это платье, дети мои, я вам прямо заявляю: нынче же вечером закрою фирму! – воскликнул Жермен. – И все вы окажетесь на мостовой. Сигарету! Дайте же кто-нибудь сигарету! Да нет, не ту, я таких не курю. Куда запропастились мои сигареты?.. Господи, господи, Шанталь, да взгляните же, – простонал он, указывая на манекенщицу, проплывшую в большой салон, – она забыла надеть серьги! Нет, уверяю вас, я просто не выдержу!

Именно в эту минуту ему доложили, что в салон приехала мадемуазель Дюаль, которой срочно нужно выбрать туалет для сцены.

– Нет, нет!.. – завопил модельер. – Пусть она придет позже, ну хотя бы завтра. Плевать я хотел на всех актрис из «Комеди Франсез». Сейчас я ни с кем не могу возиться! Ни под каким видом.

Но ему шепнули на ухо еще несколько слов.

– О, только этого еще не хватало! – в отчаянии воскликнул Жермен, ломая руки.

Он кинулся навстречу Симону Лашому, повторяя с угодливой улыбкой:

– Дорогой господин министр, какая честь, какая радость!.. Госпожа Мерлье, госпожа Мерлье, пусть для господина министра тотчас же освободят место в первом ряду возле моей матушки…

– Нет-нет, ни в коем случае, – поспешно сказал Лашом, не желавший показываться публике. – Я к вам только на минутку и никому не хочу доставлять хлопот.

Лашом был взбешен из-за того, что согласился приехать сюда, не меньше, чем был взбешен Жермен из-за того, что министр пожаловал к нему в столь неподходящую минуту.

«И без того глупо было приезжать со своей любовницей к модному дамскому портному, – думал Симон. – А она еще выбрала именно тот день, когда происходит демонстрация моделей и тут полным-полно журналистов. Миленькие отклики появятся завтра в газетах…»

Пытаясь как-то обосновать свой визит, он подождал, пока Сильвена вошла в один из небольших салонов для примерки, и проговорил:

– Я уже давно хотел побывать в большом салоне мод. А сегодня решил воспользоваться свободной минутой и приехать сюда вместе с мадемуазель Дюаль… Будьте любезны, дорогой, пройдитесь со мной по вашему заведению и объясните, что к чему.

Марселю Жермену показалось, что он сейчас упадет в обморок. Вернее, ему хотелось и в самом деле потерять сознание: это избавило бы его от непрошеного гостя. Но так или иначе, пришлось покориться.

– Где у вас помещаются студии?.. Где работают ваши художники, сколько у вас занято людей? – спрашивал Лашом.

Профессиональная привычка делала свое. Он двигался и разговаривал так же, как двигался и разговаривал на открытии какого-нибудь общественного здания.

Жермен тщательно напрягал слух в надежде уловить отзвуки аплодисментов из большого салона и, открывая перед министром одну дверь за другой, давал короткие пояснения.

– А ваши мастерские? Сколько портных работает в каждой? А что это такое? – с удивлением спросил министр, указывая на несколько десятков обтянутых холстом манекенов, нагроможденных в углу какой-то комнаты.

– Это манекены специально для некоторых моих постоянных клиенток, – ответил Жермен. – Пользуясь этими манекенами, я могу шить платья, даже если у этих дам нет времени для примерки или если они находятся за границей…

– О, весьма любопытно, – проронил Симон, подходя ближе.

На животе каждого манекена висел ярлык, на котором чернильным карандашом было начертано имя клиентки. Симон Лашом прочел несколько знакомых фамилий: герцогиня де Валлеруа, леди Кокерэм, мадам Буатель, сеньора Давилар, мадам Бонфуа… Рядом с тощей фигурой старой герцогини де Сальвимонте особенно бросались в глаза мощные формы миссис Уормс-Парнелл… Какое странное кладбище, братская могила роскоши…

Самые богатые, самые прославленные женщины выстроились тут одна возле другой – вернее, их статуи без рук и без головы, изготовленные из конского волоса и холста со всеми своими телесными недостатками. Чересчур узкие или чересчур массивные плечи, некрасивая грудь, слишком расплывшаяся талия или костлявые бока – все это делало манекены похожими на забракованные скульптором работы. Некоторых из этих женщин Симон видел обнаженными, и теперь он забавлялся, сопоставляя свои воспоминания с их манекенами.

«Постой-ка, – говорил он себе, – вот чуть выпяченный живот Марты… А там искривленное бедро Инесс…»

– Да, вот как они сложены! А я их преображаю, – произнес Марсель Жермен. – Каждый день вы можете убедиться в этом. Над туалетами этих дам у меня трудятся восемьсот мастериц.

В коридор выходили двери многочисленных мастерских, выкрашенных тусклой клеевой краской, как школьные классы. И в каждой мастерской копошились сорок женщин в халатах, напоминая издали серых креветок, попавших в сети; эти женщины, которые шили самые дорогие платья в мире, по вечерам, отправляясь к себе домой, в предместья столицы, натягивали поверх комбинаций из искусственного шелка старенькие вязаные свитера и поношенные юбки.

Но в этот час Жермен отнюдь не склонен был думать о своих мастерских. Им владела одна мысль: подойти наконец к большому залу, где проходила демонстрация моделей.

– Дорогой господин министр, я хочу показать вам нашу кабину, которую не показываю никому из посетителей, – заявил он.

И они снова направились в ту часть здания, где происходила продажа платьев.

Жермен толкнул какую-то дверь, и Лашому показалось, будто он очутился в артистической уборной мюзик-холла в перерыве между двумя номерами. Десять девиц, брюнеток, блондинок, рыжих, десять живых манекенов – красивых манекенов из плоти и крови – передвигались по комнате без окон, залитой ослепительным электрическим светом. Одни одевались, другие раздевались, в воздухе мелькали руки и ноги, развевались волосы и воздушные ткани; при этом девушки говорили все разом, и в комнате стоял такой шум, что никто не слышал собственного голоса. Едва манекенщица, провожаемая аплодисментами, возвращалась из салона в кабину, она сразу же начинала раздеваться, а в это время другая уже направлялась к дверям, на ходу принимая заученную позу. Перед глазами Симона появлялись и исчезали голые плечи и животы, на гибких бледных спинах проступали позвонки, когда девушки наклонялись, чтобы завязать ленту на башмачке. Старшие мастерицы, подобно театральным костюмершам, стояли на коленях у ног прелестных созданий, которым предстояло прославить изделия их рук; они вытягивали забытую наметку, проверяли, красиво ли ниспадают складки, или быстро отпарывали пуговицу, чтобы тут же пришить ее на другом месте. Перед тем как выйти в большой зал, манекенщицы торопливо поправляли прически, бросая беглый взгляд в зеркало, врезанное в стену над туалетным столиком, в котором у каждой был свой ящик с висячим замком.

Ведь эти девушки хоть и видели постоянно своих подружек обнаженными и наизусть знали все родинки на их теле, тем не менее испытывали потребность иметь свой собственный ящик с замком, куда можно было спрятать губную помаду, мелкие деньги и маленькие тайны.

Воздух был пропитан дорогими духами и запахом человеческого пота, который можно было выносить только потому, что он исходил от юной кожи. Быстро движущиеся женские тела, трепетавшие в воздухе ткани наполняли комнату своеобразными токами, наподобие электрического, и уж не оттого ли температура здесь была на несколько градусов выше, чем в соседних помещениях.

Симон безуспешно пытался разглядеть хотя бы одну из этих десяти девушек, которым открыло сюда доступ совершенство фигуры: у них у всех были длинные ноги, узкие бедра, впалый живот.

Кто-то задел локтем министра и крикнул:

– Вот и «Наполеон».

Облако шуршащей материи проплыло перед глазами Симона со скрипом, напоминавшим скрип полозьев на русских горках, устраиваемых на ярмарках. Потом послышался треск, и Марсель Жермен испустил отчаянный вопль, ухватившись обеими руками за свой кок. Драгоценное платье зацепилось за угол стенного шкафа.

– Пустяки, пустяки! – послышался чей-то голос. – Мы нашьем туда кружева. Мари-Анж, Мари-Анж, идите сюда поскорей.

Она была в глубине комнаты. Сначала Симон не разглядел ее в этом вихре рук и ног, и если бы девушку не назвали по имени, он бы, конечно, не узнал ее. Да и теперь он несколько мгновений сомневался – да она ли это? Он как будто уже видел где-то эти руки, эти плечи, эту посадку головы. Но ведь в Париже могло быть несколько юных девушек с таким именем. Внезапно он вспомнил ее слова: «Я работаю в салоне мод». Их взоры встретились. Она, видимо, тоже узнала его. Они обменялись смущенными улыбками – настолько необычной и даже нелепой показалась обоим встреча в таком месте.

Симон еще не видел Мари-Анж без маски; и внезапно она предстала перед ним не только с открытым лицом, но и почти без одежды, на ней был лишь легкий бюстгальтер и короткие трусики. До сих пор он не отличал ее от остальных манекенщиц, но теперь – вероятно потому, что был с ней знаком, – он нашел ее более красивой, более живой, чем ее подружки. Три мастерицы уже суетились вокруг Мари-Анж, торопясь нарядить ее, и Симон поспешил выйти, как бы устыдившись своего нескромного вторжения в чужую тайну.

4

Когда Лашом вошел в салон для примерки, Сильвена с раздражением сказала ему:

– Если вы приехали только для того, чтобы подчеркнуть свое полное равнодушие ко мне, право же, не стоило беспокоиться.

При виде Сильвены к Симону тотчас вернулось дурное расположение духа, и он вновь пожалел, что теряет драгоценное время.

– Ну как, выбрали вы себе наконец платье? – спросил он.

– Да нет! Просто ужасно: ни одно не годится, ни одно не подходит! Ума не приложу, что делать!

– В таком случае вы, быть может, остановитесь на том, какое предлагает театр? – сказал Симон, глядя на часы.

Осмотр ателье занял у него четверть часа. Потребуется еще пять минут, чтобы доехать до министерства…

Госпожа Мерлье, которая уже предлагала Сильвене шесть платьев на выбор, заметив, что назревает гроза, поторопилась сказать:

– Знаете, вам непременно надо взглянуть на модель «Наполеон». Я уверена, что платье вам безусловно понравится. Жермен в восторге от этого платья; это его шедевр.

На губах у госпожи Мерлье застыла улыбка, приоткрывавшая ровные белые зубы. То была необыкновенная улыбка – улыбка, которая по ее желанию появлялась и пропадала: она могла сохраняться десять минут и могла исчезнуть в одну секунду, при этом выражение лица не менялось.

Из салона, где демонстрировали модели, донеслись продолжительные аплодисменты.

– Да-да, это вам подойдет… Просто дивно!.. – воскликнула госпожа Мерлье.

Затем ее улыбка исчезла, как будто стертая резинкой, и она крикнула в приотворенную дверь:

– Скажите Мари-Анж, чтобы она не переодевалась! Пусть тотчас же идет сюда.

Спустя минуту вошла Мари-Анж. Она была окутана воланами воздушного органди: мягкие пастельные тона воспроизводили все оттенки спектра. Казалось, что в темницу вдруг проник отсвет радуги.

– Не правда ли, Жермену удалось создать платье для garden-party[16]16
  Прием гостей в саду (англ.).


[Закрыть], – заговорила госпожа Мерлье, возвратив на место дежурную улыбку. – Оно будет признано образцом для подражания на открытии Всемирной выставки. Этим фасоном будет отмечен весь год. И в самом деле очень, очень красивый наряд, одновременно и роскошный, и изящный. В подобном туалете такая большая актриса, как вы, вполне может выйти на сцену. Это платье достойно вас.

Сильвена внимательно, испытующим взглядом рассматривала платье, стараясь представить себя в нем на сцене.

– Как вы его находите, Симон? – спросила она.

– И в самом деле очень красиво! – ответил он, глядя прямо в глаза Мари-Анж, что заставило ее покраснеть.

Но, увы, сшить такое платье за двое суток было невозможно. Разве только Жермен согласится уступить модель…

– Я попробую его примерить, – заявила Сильвена. – У вас найдется еще минутка, дорогой?

– Да, но буквально одна минута, – ответил Симон, не сводя глаз с Мари-Анж, словно этим давая ей понять: «Я остаюсь ради вас».

Из приличия он не вошел в кабину с бархатной портьерой, за которой Сильвена и Мари-Анж переодевались. Госпожа Мерлье позвала старшую мастерицу.

И внезапно – в зеркале – Сильвена поймала взгляд Симона: сквозь неплотно задернутую портьеру он смотрел на них, переводя глаза со спины манекенщицы на ее собственную спину; казалось, он оценивает, сравнивает обеих женщин и явно отдает предпочтение более молодой.

Волна ревности поднялась в Сильвене, и она яростно встряхнула своими огненно-рыжими волосами, но все же невольно подумала о недостатках своей фигуры: о веснушках, покрывавших плечи, о подушечках жира, с недавних пор появившихся на пояснице, которые не удавалось устранить никаким массажем, о том, что грудь ее сделалась менее упругой, а бедра раздались…

Стиснув зубы, она попыталась натянуть на себя платье. Но для того чтобы его застегнуть, пришлось бы расставить швы в талии по меньшей мере на десять сантиметров. Вся сжавшись, втянув живот, Сильвена упорствовала, но тщетно. «И все-таки я добьюсь, добьюсь…»

– Да это сущие пустяки, сущие пустяки! – говорила госпожа Мерлье, которая все видела и понимала. – Взгляните, Маргарита, – сказала она старшей мастерице, – длина в самый раз. Придется только чуть-чуть расставить платье в талии и слегка собрать в плечах…

– Не понимаю, как сложены эти девицы, если они влезают в такое платье? – воскликнула Сильвена. – Подобная худоба, по-моему, почти уродлива!

Она злобно посмотрела на Мари-Анж. И, уже обращаясь прямо к ней, прибавила:

– Впрочем, помнится, в вашем возрасте, моя милая, я была такая же худышка. Но в ту пору я подыхала с голоду.

Мари-Анж сделала вид, будто не замечает ехидного намека, заключенного в словах Сильвены, равно как и презрения, прозвучавшего в обращении «моя милая». Накинув на себя пеньюар, который ей принесли, она вышла из комнаты, проговорив: «До свидания, мадам».

Спокойное достоинство, с которым Мари-Анж встретила грубость Сильвены, еще больше усилило интерес Симона к девушке.

Она прошла мимо него, слегка кивнув головой; он остановил ее, протянул руку и сказал с приветливой улыбкой:

– Итак, наконец-то мне открылся ваш истинный облик!

– Да, настолько, насколько это вообще возможно, – простодушно ответила Мари-Анж, в свою очередь улыбнувшись.

– Давно вы здесь служите?

– Три месяца, – ответила она. – Это не всегда приятно, однако… раз уж необходимо…

– Да, я успел заметить, – откликнулся Симон, стремясь подчеркнуть, что он не только не одобряет поведения своей любовницы, но даже осуждает его.

«Внучка Шудлера вынуждена заниматься таким ремеслом», – подумал он. И, забыв об обстановке, в какой происходил их разговор, а вернее, слишком поздно вспомнив это, Симон сказал:

– Я очень огорчен, но я действительно не мог присутствовать на похоронах вашей бабушки. Разрешите мне выразить вам мои соболезнования.

– Я все хорошо понимаю, – ответила Мари-Анж. – К тому же вы прислали кого-то из министерства, мы были очень тронуты…

И оба почувствовали себя неловко, поняв всю искусственность ситуации.

– Вы очень мужественны и заслуживаете всяческой похвалы, – произнес Симон, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Когда Сильвена заметила, что Симон дружески беседует с манекенщицей, у нее от злости закружилась голова. Она почти не слышала, что ей говорят, и отвечала не думая.

Да, она берет платье. Это или другое – не имеет значения. Ей хотелось сейчас только одного: оказаться в машине вдвоем с Симоном, выложить ему все, что она о нем думает. Как он смеет вести себя так глупо, так нагло и выставлять ее на посмешище!

– Что касается условий, – говорила госпожа Мерлье, сверкая неизменной улыбкой, – то я просто не знаю, что скажет Марсель Жермен. Как досадно, что программы спектакля уже, верно, отпечатаны и там в качестве вашего поставщика указана конкурирующая с нами фирма…

А в другом конце салона Симон, вытащив блокнот, записывал номер телефона Мари-Анж.

– Трокадеро, шестьдесят семь – сорок восемь. Как? Все тот же номер, что был у вашего деда?

– Все тот же, – сказала Мари-Анж. – Но теперь уже ненадолго. Должно быть, мы продадим дом.

«Нет, это уж слишком!.. Он ведет себя сейчас просто вызывающе», – подумала Сильвена. И она готова была устроить скандал. «Влепить бы пощечину этой мерзкой девчонке!..» Госпожа Мерлье глазами делала Мари-Анж знак уйти, мысленно решив прочесть ей позднее строгую нотацию: «Не кокетничайте на работе, моя милая, и уж тем более с возлюбленными наших клиенток». Но Мари-Анж ничего не замечала.

– Я позвоню вам в самые ближайшие дни, мне очень хочется вас повидать, – сказал Симон.

Мари-Анж была уверена, что он и не подумает позвонить; впрочем, это было ей почти безразлично.

Потом из соседней комнаты кто-то крикнул: «Мари-Анж!» – и она убежала.

Демонстрация моделей заканчивалась, и зрители начали выходить из зала. Симон, не желая оказаться в толпе, бросил Сильвене:

– Стало быть, все устроилось? В этом платье вы будете великолепны, я уверен. Ну, бегу. До вечера.

И Сильвена застыла на месте, бледная, уязвленная, кипя от гнева, который ей предстояло сдерживать до самого обеда.

5

Лестницы, на которых работали маляры, уже были убраны в чулан. Однако запах белил и скипидара, просачиваясь под дверьми, заполнял комнаты.

Сильвена наконец решилась расстаться со своей квартирой на антресолях в доме на Неаполитанской улице, где прожила пятнадцать лет. Она сняла квартиру на авеню Клебер – в том же квартале, где жил Симон. Как раз в это время она поступила в труппу «Комеди Франсез». «Начинается новый этап в моей жизни. Я, как змея, меняю кожу», – говорила себе Сильвена.

Квартира была чересчур велика для одного человека. Но Сильвена втайне надеялась, что Симон рано или поздно женится на ней. Сколько бы она ни твердила о своей любви к независимости, но все ее усилия были направлены именно к этой цели.

То была последняя ступенька на лестнице общественного положения, которую ей осталось преодолеть. Правда, Симон все еще был женат на этой ничем не примечательной особе, которую толком никто не знал, на женщине, с которой он по недоразумению соединил себя брачными узами в самом начале своего жизненного пути и давным-давно не видится. Он часто повторял, что может развестись, когда ему заблагорассудится, и Сильвена все ждала, когда же он наконец примет это решение. Новую квартиру с большой залой для приемов она и выбрала в надежде, что Симон вскоре поселится вместе с ней.

Она воображала, что отремонтировать и обставить апартаменты можно недели за две, и слишком поспешно отказалась от своих антресолей на Неаполитанской улице. Однако работы, начатые полтора месяца назад, все еще продолжались, и Сильвене пришлось переехать в не отделанную до конца квартиру.

Дорогая, но довольно безвкусная мебель сиротливо выглядела в этой белой пустыне, освещенной резким электрическим светом, который струился из прилаженных к стенам гипсовых раковин и слепил глаза. Средства Сильвены иссякли, она не знала, как заплатить по счетам и довершить убранство квартиры. Новая кожа оказалась слишком дорогой. И этот упорный запах краски, от которого щипало в глазах и першило в горле…

Еще до посещения салона Жермена Сильвене удалось настоять на том, чтобы Лашом приехал к ней в тот вечер обедать… «Обед возлюбленных, только ты да я». Ей хотелось, чтобы он все увидел своими глазами, убедился, как красиво будет выглядеть ее, вернее, их гнездышко, когда ремонт закончится, и помог ей выпутаться из денежных затруднений. Ведь, откровенно говоря, именно ради него она так мучилась и хлопотала…

Симон пообещал прийти в восемь часов, но появился только около десяти. Он очень поздно произнес свою речь, прения затянулись, а затем его еще задержали секретари департаментских федераций партии.

Ожидая его, Сильвена опорожнила бутылку виски, и клокотавший в ней еще с утра гнев только усилился.

Все еще опьяненный успехом, который имела его речь, Симон ничего не слышал, ничего не видел и, подняв подбородок, звучным голосом повторял свои пышные тирады – делая это якобы для Сильвены, а на самом деле для себя самого.

– И когда я бросил в зал слова: «История катастроф, которых нам удалось избежать, еще не написана», я подумал, что они воспарят над головами собравшихся, и они действительно были встречены громом аплодисментов.

«Какой эгоист, какой чудовищный эгоист!» – возмущенно думала Сильвена.

Они пообедали в спальне, на столике для игры в бридж; ели без скатерти, потому что все скатерти еще лежали в чемодане, ключ от которого куда-то запропастился. Горничная ушла в кино, и Сильвена сама приносила пересохшие в духовке кушанья; при этом она думала: «А ведь я могла бы сейчас обедать у „Максима“, ну хотя бы в обществе этого перуанского дипломата, который уже третий день обрывает мой телефон…»

Грязные тарелки остались стоять на паркете. Симону хотелось икры, шампанского: по мере того как он старел, он все больше привыкал к изысканной еде. Но икры не было, а шампанское оказалось теплым – холодильник еще не включили.

И может быть, именно поэтому Симон вдруг обратил внимание на все то, что прежде ускользнуло от него: на голые стены, стоящие на полу тарелки, чуть подгоревшие кушанья, а главное – на непомерно большую квартиру и запах масляной краски, от которого болела голова.

«А ведь я мог бы сейчас обедать у „Максима“ в уютной обстановке вдвоем с какой-нибудь девушкой, которую не знал раньше, – хотя бы с Мари-Анж Шудлер, – и это развлекло бы меня, – мысленно сказал он себе. – У меня не так уж много свободных вечеров, и глупо проводить их так бездарно».

Именно в эту минуту Сильвена и дала выход гневу, который терзал ее целый день.

Лашом с выдержкой человека, дорожащего собственным покоем, объяснил ей как можно мягче, кто эта юная девушка, с которой он разговаривал в салоне мод, и почему – из уважения к давним связям с семейством Шудлер – он проявил к ней интерес и выразил свое сочувствие.

– Откуда этот внезапный приступ великодушия? – крикнула Сильвена. – Ведь всем известно, что ты сделал карьеру, именно предав интересы Шудлеров. Ты что – дурой меня считаешь?

– Я сделал карьеру благодаря своему таланту, – сухо отрезал Симон.

– Хотела бы я посмотреть, испытывал бы ты такие же добрые чувства к этой девчонке, будь у нее нос картошкой? Ты лжив, ты низок, смешон. Всю свою жизнь ты увивался возле старух…

– Женщинам, которых ты именуешь старухами, во всяком случае большинству из них, в пору моей близости с ними было столько же лет, сколько тебе сейчас, – ответил Симон, все еще сохраняя спокойствие, что особенно бесило Сильвену.

Про себя же он думал: «В конце концов она своего дождется. Если ей нужен скандал, она его получит. Как все это пошло и ненужно…»

– А теперь, – кричала Сильвена, – ты записываешь адреса и телефоны манекенщиц из салонов мод! Ax, до чего он хорош, наш господин министр! Сколько в нем достоинства! Ты мне просто отвратителен.

– Значит, по-твоему, иметь дело с манекенщицей унизительно? Да?

– Вот именно… Это низко, вульгарно!

– А быть твоим любовником, любовником женщины, которая начинала с того, что ее за деньги приглашали на танцы в ночном кабаре…

Симон изо всех сил старался сохранить спокойствие, но гнев неумолимо овладевал им, и черты его лица обострились.

– Это подло, подло – то, что ты сейчас сказал! – визжала Сильвена. – Мне нечего было жрать, я была на мостовой…

– Чтобы сойти с мостовой, не обязательно шляться по панели…

Симон вовремя увернулся от пощечины и, сжав запястье Сильвены, толкнул ее на кровать.

Слезы бежали по щекам актрисы, но ярость ее не стихала. Великолепная огненная грива разметалась, волосы упали на лицо, она дрожала как в лихорадке, от ее тела исходил терпкий запах, смешивавшийся с запахом масляной краски.

– Ну, коли я уличная девка, – вопила она, – зачем ты живешь со мной? Коли я девка, зачем ты помог мне поступить в труппу «Комеди Франсез»?

– Именно эти вопросы я себе сейчас и задаю, – медленно ответил Симон.

И ссора, на первый взгляд похожая на десятки таких же ссор, продолжалась; между тем Сильвена, как обычно, уже раздевалась.

В их взаимных упреках и оскорблениях смешивалось прошлое и настоящее; между ними шел постыдный поединок, в котором на стороне Симона было преимущество мнимого спокойствия и умелого владения речью, а на стороне Сильвены – ожесточение.

Симон попрекал ее и стариком Эдуардом Вильнером, и давно умершим Люлю Мобланом, и многими другими. Она тоже не оставалась в долгу и яростно швыряла ему в лицо свои «козыри» – укороченную ногу Инесс Сандоваль, близко поставленные глаза госпожи Этерлен.

Потом Сильвена принялась играть свою излюбленную роль, то есть собственную роль или, вернее сказать, ту, которую она считала своей коронной ролью, – роль самоотверженной любовницы-страдалицы.

– Ты никогда меня не понимал, – жаловалась она, – и никогда не поймешь. Впрочем, ни один мужчина не способен меня понять. В любви я отдаю себя целиком. Ты даже не знаешь, что я тебе отдала, или, вернее, знаешь, но пренебрегаешь этим.

– Но что ты, собственно, мне отдаешь?! – воскликнул Симон. – Давать, отдавать, женщина отдает, мы отдаем! Только это и слышишь от вас с утра и до вечера, а потом еще и ночи напролет! Есть женщины, которые от любви получают больше удовольствия, чем другие; и вот они кричат, будто всегда что-то отдают. Но что вы такое нам даете, черт побери? Что вы нам приносите? Одни неприятности! Вот уже скоро пятьдесят лет, как я живу на свете, и больше тридцати лет, как сплю с женщинами, но до сих пор мне так и не удалось понять, в чем состоит этот пресловутый дар. Очевидно, он запрятан так глубоко в недрах вашего существа, что невооруженным глазом его не разглядишь. И вот во имя этого таинственного дара вы требуете, чтобы мы тратили на вас все – наше время, деньги, нервы… Найдите в себе мужество сознаться, что вы сами получаете удовольствие от любви, и не требуйте за это особой признательности, тем более что это удовольствие доставляем вам именно мы.

Симон не заметил, как и сам машинально разделся.

И тогда, чтобы не показаться смешным, он тоже улегся в постель.

6

Она лежала рядом с ним и продолжала свой монолог. Буря мало-помалу стихала, но Симон ничего не отвечал и даже не прислушивался к последним раскатам грома.