Текст книги "Черные алмазы"

Автор книги: Мор Йокаи

Вероятно, в нежном детском возрасте графиня слыхала это от своей няньки.

Все оказалось так, как она говорила. Свет луны проникал сквозь стеклянную крышу; в нише стоял скелет, и в шкафу под стеклом лежали в ряд восковые посмертные маски.

Однако нога графини никогда здесь не ступала. Пол комнаты был покрыт тонкой пылью, которую называют «солнечной» и чьи атомы мы видим пляшущими в лучах солнца, проникающих в наши окна. За десятилетия на полу и мебели образовался слой этой пыли. Нигде не было заметно следов ног.

В ту минуту как графиня и аббат вступили в библиотеку, в соседней с ней часовне шум стих. Призраки умолкли. Но музыка не прекратилась. Из-за двери часовни доносилось некое подобие органной музыки, словно прелюд перед мессой. Но и он звучал какой-то пародией, будто в органе засели мурлыкающие что-то нечистые духи.

Задыхаясь от ужаса, графиня остановилась у двери часовни и судорожно уцепилась за господина аббата, не давая ему отпереть двери. Она дрожала всем телом.

Что за ужасные звуки?

И тогда в часовне грянула «Vesperae».[41]41
  Вечерня (лат.). К следующей далее пародийной литании Йокаи делает такое примечание: «Заодно замечу, что эта отличная латинская поэма является древним оригинальным произведением, автор которого жил в эпоху «красных монахов», как в старину народ называл францисканцев».


[Закрыть]

Один голос, подражавший песенным руладам мессы, начал: «Bacche, ad haustum intende!»[42]42
  «Бахус, готовься почерпнуть!» (лат.)


[Закрыть] Другой ответил в том же тоне: «Et ad potandum festina!»[43]43
  «И поспеши упиться!» (лат.)


[Закрыть] Затем, словно кто-то быстро читал текст священной книги, последовало: «Gloria Baccho et filiae ejus Cerevisiae et Spiritus Vini, sicut erat in Baccho natus et nunc et semper et per omnia pocula poculorum, Stramen!»[44]44
  «Слава Бахусу и детям его, пиву и винному спирту, ибо он есть в Бахусе родившийся, и ныне и присно и в кубки кубков. Опрокинь!» (лат.)


[Закрыть] Графиня почувствовала, что леденеет, к страху присоединился ужас!

Она знала латынь.

Потом вместе с органным сопровождением зазвучал антифон.

«Date nobis de Cerevisia vestra, qua sitiunt guttura nostra!»[45]45
  «Дайте нам вашего пива, ибо глотки наши изнемогают от жажды!» (лат.)


[Закрыть]

И затем псалом:

 
«Dixit frater fratri suo:
Potesne ebibere pocula duo?
Haec duo, tria, et ad hue quinque.
Nec sufficient meae sitienti linguae.
Beati sint Bacchus cum Cerere in uva,
Ut non cruciet nos sitis saeva.
A solis ortu usque ad noctem potabo,
Et nulles nummos curabo.
Nisi quis biberit, ut ruat ter quater,
Non poterit dici noster sincerus frater.
Nos enim subinde tempore matutino
Solemus bibere more palatine:
A meridie etiam bene facimus,
Ut Baccho grati simus,
Dicimur fratres esse bibaces,
Die noctuque bibere capaces,
Et, ideo, qui vult ad nos venire,
Debet sicut generose haurire.
Gloria Baccho».[46]46
«Сказал брату брат:– Два бокала сможешь ли выпить?– Хоть два, хоть три, хотя бы пять —Все будет мало моему жаждущему языку.Да будут блаженны Бахус и Церера в винограде,Чтоб не мучила нас лютая жажда.С рассвета до вечера буду я пить,О деньгах я не буду думать.Тот, кто не пьет так, чтобы три-четыре раза упасть,Не может называться задушевным нашим братом.А мы уже рано утромПьем обычно кубками.В полдень мы предаемся добрым делам,Чтобы угодить Бахусу,Мы зовемся братьями выпивохамиИ способны пить день и ночь.А посему, кто к нам хочет присоединиться,Должен наливать, как мы, щедро.Слава Бахусу» (лат.)

[Закрыть]
 

Графиня испытывала муки, которые переживают грешные души, впервые услышав, о чем говорят меж собою черти.

Последовал «Caputulum».[47]47
  «Глава» (лат.).


[Закрыть]

«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!»[48]48
  «Братья! Следите и усердствуйте, по пути домой из корчмы все кружки осмотрите и, что в них найдете, немедленно выпейте, дабы вино не пропало вотще, и ныне и присно в бокалы бокалов. Опрокинь! Благодарение Бахусу!» (лат.)


[Закрыть]

И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:

 
«Bacche, genitor Cereris,
Deus haustuum diceris,
Da tua dementia
Potum in abundantia,
Et bibemus alacriter
Tuam laudem igitur
In haustu propagabimus
Quandocunque potabimus,
Sit tibi Bacche gloria!»[49]49
«Бахус, отец Цереры,Зовут его богом винопития,Дай твоей милостьюНам питья в изобилии.Мы будем пить проворно,А значит, хвалу тебеВ выпивке разнесем повсюдуВсякий раз, как упьемся.Слава тебе, Бахус!» (лат.)

[Закрыть]
 

Послышался звон колокольчиков.

Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!»[50]50
  «Бахус с вами!» (лат.)


[Закрыть] Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!»[51]51
  «И с твоим кувшином!» (лат.)


[Закрыть]

Продолжалась «oratio».

«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…»[52]52
  «Проповедь». «Сожрем! Бахус блеводержитель! Ты, кто повелел создать наш союз во славу твою, просим тебя, сотвори, чтобы в нашем братстве, свободном от преследований, плодились и размножались крепкие выпивохи ныне и присно в бокалы бокалов… Опрокинь!» (лат.)


[Закрыть]

И снова хором: «Stramen!»

He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.

Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…»[53]53
  И врата ада да не… (лат).


[Закрыть] С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.

В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.

Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.

Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.

Но какую сцену!

За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.

Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.

В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.

Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.

Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.

Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини – канцлера – и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.

Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.

И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и – неслыханно! – немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!

Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.

Но кто же они?

Поп-самозванец – не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.

При виде этого зрелища графиня онемела от тройного ужаса. Сердце ее сжалось от черной неблагодарности прислуги. И этих девиц она считала своими детьми, невинными ангелами! По воскресеньям играла им на органе в церкви замка и пела с ними вместе. Они ели те же блюда, что и она, никогда не слышали от нее слова упрека. И за все это они надругались над могилами ее предков, еженощно пугали нервную хозяйку призрачным шумом, превратив ее в полубезумную лунатичку, и, что было самым тяжким грехом, наряжались во время оргий в туалеты своей госпожи, а потом ей приходилось надевать на свое девственное тело платья, оскверненные мужскими прикосновениями, залитые вином, пропитанные табачным дымом!

Однако кощунство оргии внушало еще больший ужас. Что за дьявольская мысль превратить благочестивую религиозную церемонию в богомерзкую вакханалию! Осквернить облачение священника, алтарь, скуфью, святые дары, кабацкие песни переделать в молитвы, литанию, псалмы. О, горе богохульнику! Это «горе», которое упоминается даже в Писании, превышает все человеческие скорби, ибо нет против него бальзама.

И наконец, страх!

Целая свора пьяных мужиков и столько же остервенелых мегер!

Захваченные на месте ужасного преступления!

Если они заметят, что за ними следят, они разорвут их на куски. Один мужчина и одна женщина против двадцати обезумевших, страшных в своей одержимости грешников!

Графиня увидела, как в глазах аббата блеснул апостольский гнев, и испугалась. Обеими руками она схватила священника за рукав, чтобы удержать его.

Однако аббат вырвал руку и одним прыжком перемахнул через четыре ступени, бросился к попу-самозванцу, который пародийным жестом простирал руки к сидящим за столом и издевательски тянул: «Stramen!» Отец Шамуэль дважды вытянул его по спине плетью из кожи носорога, да так, что нарядная епитрахиль лопнула, а помогавшего ему звонаря сильным пинком отшвырнул в склеп, и тот, пересчитав ступени, скатился под длинный стол.

То, что разыгралось потом, и в самом деле походило на сновидение.

Один-единственный мужчина бросился в самую гущу адского сборища, толчком перевернул длинный стол вместе с винными кувшинами и блюдами и с плетью накинулся на всю пирующую компанию.

А те, обезумев, словно наступил день Страшного суда и сбылись пророчества Апокалипсиса, в ужасе повскакали со своих мест и с криком и визгом хлынули к двери склепа. А среди них неистовствовал отважный рыцарь, точно святой Георгий в битве с драконами. Бич его хлестал по спинам, стоны и рев становились все громче; мужчины и женщины, топча друг друга, бросились по ступенькам, которые вели к коридору, оставшиеся позади орали, думая, что их тащат в преисподнюю; волынщик улепетывал на четвереньках, на беду всем прочим, которые о него спотыкались. Отец Шамуэль не знал пощады, никого не отпустил, не оставив о себе память. Никто из перепуганного сброда и думать не смел о защите. Грех, застигнутый на месте преступления, труслив; нападение было неожиданным и мгновенным, а кулаки у настоятеля могучими; одному только зажатому в угол егерю пришла в голову отчаянная мысль – выхватить плеть из рук аббата, но он получил от него такую оплеуху левой рукой, что счел за лучшее благоразумно отступить.

– Бей их! Бей! – шептала графиня, видя, как ее избалованная челядь, сбившись в кучу и налезая друг на друга, застревает в дверях. Эмеренция прятала голову, чтобы не досталось плетью по лицу. Позади всех оказался ризничий, прыть которого сдерживала длинная епитрахиль, и аббат хлестал его по спине до тех пор, пока не сорвал последних лоскутьев священного облачения.

Господин аббат, вытолкнув за порог последнего участника пиршества, закрыл дверь склепа и вернулся к графине.

Лицо отца Шамуэля излучало нечто, напоминавшее сияние. Это была мужественная сила.

Когда он подошел к графине, она бросилась перед ним на землю и поцеловала ему ноги. Говорить она не могла, только рыдала.

Аббат поднял ее с земли.

– Возьмите себя в руки, графиня. Пересильте свою слабость. Положение, в котором вы оказались, требует напряжения всех физических и душевных сил. Подумайте, ведь в эти минуты, кроме нас с вами, в замке нет ни единой живой души, ибо двери, ведущие во двор, я запер. Рассуждайте трезво. Рассуждайте разумно. Всем глупостям пришел конец. Вы сами убедились, что злые духи искушают лишь в человеческой плоти и все они уже изгнаны.

– Что мне делать? – спросила графиня, силясь не дрожать.

– Возьмите мой фонарь, я пойду и запру решетчатую дверь склепа, чтобы замок был закрыт со всех сторон, а вы вернитесь в спальню тем же путем, каким мы пришли сюда, возьмите чайник и вскипятите себе чаю, потому что вы озябли.

– Мне вернуться одной?

– Скажите себе: «Если бог со мной, то кто же против меня?» – и вы будете уже не одна. Видения – болезнь серьезная. Лекарство было сильнодействующим. Я хочу знать, помогло ли оно?

Графиня вздрогнула.

– Чего вы боитесь? Скелета в углу? Пойдемте со мной туда.

Он взял графиню за руку, снял со стула фонарь, подвел Теуделинду к нише, открыл створку высокого застекленного шкафа, где стоял скелет.

– Взгляните сюда. Этот остов внушает не страх, а проповедует мудрость господню. Каждый отдельный сустав костяка вводит вас в тайну того, как сделал господь смертного чело века властелином земли. Посмотрите на череп. На его выпуклом лбу написано право человеческого рода на весь мир. Профиль, образующий прямой угол, говорит о превосходстве человека над прочими живыми существами. Этот череп учит нас, скольким мы обязаны бесконечной милости господа, создавшего нас такими, какие мы есть, и столь возвысившего над всем сущим. Вид черепа должен пробуждать в сердцах не ужас, а вдохновение, ибо это знак величайшей любви все вышнего, отличившего своих избранных детей.

Аббат положил руку графини на череп скелета. Графиня перестала дрожать. Ей казалось, будто слова этого человека вливают новую кровь в ее жилы.

– Теперь возвращайтесь в свою комнату, я поспешу вслед за вами. Мне еще нужно погасить свечи на алтаре, чтобы не случилось пожара, когда они догорят.

– Хорошо. Я пойду одна, – сказала графиня. – За себя я больше не боюсь, но за вашу жизнь опасаюсь. Сейчас вы войдете в темный коридор, возможно, эти злодеи захотят вам отомстить. Придя в себя, они могут подстеречь и напасть на вас.

– Об этом я тоже позаботился, – сказал господин аббат и вынул из бокового кармана револьвер. – Я был готов к тому, что могу встретиться даже с убийцами. Итак, с именем господа – вперед, графиня!

Теуделинда взяла фонарь и пошла по длинной библиотеке.

Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Старый недуг у графини не повторился.

Аббат Шамуэль торопливо вернулся в склеп, оттуда поднялся по лестнице в коридор. В коридоре на оловянном подносе еще полыхало призрачное пламя.

«Спирт, смешанный с аммиаком», – пробормотал про себя аббат. Этого-то и испугался господин Махок. Рядом валялась длинная простыня и огромная голова привидения. Аббат оттащил в угол посудину, в которой полыхало пламя. Он знал, что при встрече в темноте тот, кто освещен, теряет преимущество, поэтому осторожно пошел вперед по темному коридору. Ни с кем он не встретился. Да ведь все убежали и, вероятно, еще и сейчас бегут! Решетчатая дверь была распахнута. Он запер ее и вынул ключ. Затем снова вернулся в склеп, дверь которого тоже закрыл изнутри. Потом погасил горевшие на алтаре свечи, кроме последней, которую вынул из подсвечника, чтобы осветить себе дорогу к покоям графини.

Теуделинду он нашел сидящей у стола перед чайником, из которого шел пар.

Она его послушалась.

Когда отец Шамуэль вошел, графиня, благоговейно сложив руки, проговорила:

– Мой святой! Мой апостол!

– Для меня это слишком высокие титулы, графиня, – произнес аббат. – Я буду удовлетворен, если заслужил звание «человека»! Вы же сами видели, чудес я не творил, так как имел дело только со смертными. Я это знал заранее и, что бы окончательно лишить происшедшее ореола сверхъестественности и таинственности, расскажу вам, как я проник к вашей спальне через запертые двери. Но сначала, графиня, прошу вас, налейте чаю себе и мне, если позволите воспользоваться вашим гостеприимством: я немного возбужден. А за тем потолкуем о нашем деле, как болтают о самых простых вещах скучными зимними вечерами.

Графиня налила чаю себе и гостю, потом уселась в кресло, запахнувшись в шелковый бурнус. Она все еще зябла.

– Итак, с самого начала я был убежден, что имею дело с обыкновенной человеческой проделкой, – начал аббат. – К такому выводу я пришел на основании того, что рассказал мой скромный друг священник. Духи, поднимающие внизу галдеж, не кто иные, как домашняя прислуга. Для чего им был нужен шум? Это объясняется той атмосферой, которую вы создали в своем замке, графиня. Вы окружили себя одной женской прислугой, к которой мужчинам было запрещено открыто приближаться. Они нашли другую, преступную возможность встреч, а чтобы вы, графиня, никогда этого не обнаружили, придали своим сборищам мистическое освещение. Если бы они развратничали втихомолку, без шума, вы уже давно узнали бы об этом. Когда священник Махок рассказал, как бежал с ризничим через решетчатую дверь, я понял, что именно через эту дверь мужчин впускают в замок; кроме того, мне стало ясно, что ризничий должен быть посвящен в заговор. Затем я предположил, что женщинам, чтобы по пасть в склеп, необходимо пройти по подвальному коридору. А раз так, то, покидая свои комнаты, они непременно оставляют все двери отпертыми, чтобы по возвращении не привлечь вашего внимания скрипом. По глазам и цвету лица вашей компаньонки можно прочесть, что эта особа падка до удовольствий, любительница сладко поесть и выпить пива. За обедом я увидел, что, кроме того, она еще и ханжа. Когда она отказалась от вина, мне все стало понятно. Я не сомневался, что найду двери открытыми. Чтобы не поднимать шума, я пешком дошел до садовой калитки. На свежем снегу было множество мужских следов: ясно, компания снова в сборе. Калитка оказалась распахнутой, и следы шли прямо к решетчатой двери. Она была только прикрыта. Правое крыло коридора вело к склепу, левое – к входу в подвал. Я поднялся по лестнице, здесь дверь тоже была отворена. Я рассчитывал, что и другие двери наверняка окажутся отпертыми. Так оно и было. Оставалась лишь одна неясность. Ближайшая к вам комната – гардеробная. Эта дверь запирается не на ключ, а на задвижку, которая закрывается из вашей спальни, и вы обычно ее сами запираете. Однако дверь гардеробной тоже должна была быть открыта. В этом меня убедило пропитанное табачным дымом платье. Для своих оргий эти бестии крали ваши шелковые платья. Разврат любит роскошь. Но как же они отворяли дверь? И этому нашлось простое объяснение. Как только вы удалялись в спальню, они тотчас подсовывали нож под задвижку в двери гардеробной. Когда вы, графиня, нажимали кнопку пружины, язычок задвижки ударял по ножу и сразу же отскакивал, а дверь оставалась открытой. Нож и сейчас торчит в двери. Таким образом, графиня, каждую ночь вы спали при открытых дверях – исключая вашу спальню – и подвергались опасности ограбления. Вас все бросили, до смерти запугав призрачным шумом, чтобы вы не вздумали выйти из своей комнаты и даже не пытались позвать прислугу. Вот какое ужасное наказание вас постигло, графиня.

– Наказание! – пролепетала потрясенная графиня.

– Да, наказание. Ибо вы заслужили эти страдания. Теуделинда робко смотрела на отца Шамуэля.

– Графиня! – строго произнес господин аббат. – На вас лежит большая доля вины в том, что ваши слуги скатились на стезю греха. Вы довели их до этого. Ваш упрямый каприз, ваша странная идея вынудили этих женщин вести образ жизни, исполненный лжи. Природа наказывает тех, кто восстает против нее. А вы восстали, графиня, на долгие годы отгородившись от мира и думая, что вместе с собой можете отгородить и других. Это было большой ошибкой, и она не осталась без наказанной. Теперь вы стоите перед двумя судьями. Один из них – небо, другой – свет. Небо готово разгневаться, свет – осмеять. И небесный гром и насмешки света одинаково для вас мучительны. Как можно защититься от этого?

Графиня, оцепенев, откинулась на спинку кресла. После приступа страха, негодования, отвращения, теперь ей пришлось страдать из-за терзавших ее угрызений совести, вызванных словами аббата. Эти муки превосходили даже перенесенные волнения.

Наступило долгое молчание.

И во время этого молчания в душе графини непрерывно, словно колокольный звон, звучало: «Как можно защититься от гнева небес и насмешек света?»

В конце концов ей показалось, что она нашла решение, и, придя от этой мысли в возбуждение, графиня поднялась и быстро заговорила:

– Я удалюсь в монастырь, туда не долетают насмешки света. Распростершись на холодных камнях, я днем и ночью буду молить небеса сменить гнев на милость. А вы, ваше высокопреподобие, будьте благосклонны и замолвите за меня слово настоятельнице монастыря с самым строгим уставом. Там я похороню себя заживо, и никто больше не вспомнит моего имени. Все мое имущество, накопленное долголетней экономией, и весь доход от родовых поместий, которыми я имею право пользоваться до конца своей жизни, я передам монашескому ордену, во главе которого стоите вы. Я хочу просить у вас лишь одного: пусть в часовне оскверненного склепа моих предков каждую полночь, пока замок будет во владении ордена, служат благочестивую вечерню.

Графиня грустно закончила свое отречение от жизни, голос ее несколько раз переходил в шепот, прерывался, хотя она и пыталась придать ему силу.

Господин аббат тоже поднялся с места и, когда графиня протянула ему руку, пожал ее, а потом, гордо откинув голову, сказал:

– Сядьте, графиня, и послушайте теперь меня. Прежде всего разберемся в том, о чем вы упомянули в конце: ни мне, ни моему ордену не нужны ни ваш замок, ни ваше поместье, ни ваши деньги. Нам не пристало ханжески выманивать земные блага у слабых людей в минуты их душевного крушения. Мы не станем возбуждать против себя ненависть, пресмыкаясь ради средневекового наследства. И ни к чему нам каждую полночь выстаивать босиком вечерню в вашем фамильном склепе, а остальную часть суток поглощать ваши доходы с помощью искусства кулинаров и виноделов. Итак, графиня, от этой идеи вам придется отказаться раз и навсегда.

Графиню поразили его слова. Все чувства влекли ее к этому человеку, и, для того чтобы полностью подчинить ее своей власти, ему оставалось лишь проявить бескорыстие, категорически отказавшись от мирских благ и тем самым вызвав в ней еще большее к себе уважение.

– А теперь, графиня, – продолжал аббат, – отбросьте мысль похоронить себя в святой обители. Там вы не найдете успокоения, которого ищете. Судите сами. С вашей легко воз будимой фантазией, которую монастырское затворничество еще больше обострит, сможете ли вы выстаивать мессы? Не будут ли вас вечно искушать пародийные слова, когда зазвучат псалмы и моленья? Не завоет ли вам в ухо демон, вплетая в самые благочестивые песнопения кабацкий хор? И сколько бы раз вы ни видели благоговейное лицо другой монахини, склоненной пред алтарем, вы всегда будете вспоминать: мои любимицы с такими же благочестивыми лицами лгали во время молитвы, молясь не богу, а сатане! Нет, графиня! Место в монастыре перед алтарем не для вас. Другому человеку оно может послужить убежищем, но для вас оно стало бы местом негодования и возмущения, где с вами произошло бы то же, что и с отшельником, которого воспел поэт: забыв молитву, он проклял бога!

Глаза графини горели, когда она слушала ужасное предсказание.

– Правда, правда, – шептала она, живо представляя все, о чем говорил аббат.

– Мучительное воспоминание о скандале изгонит вас из церкви и лишит права молитвы! – безжалостно продолжал священнослужитель.

– Правда, правда, – хрипло повторяла графиня, ударяя себя кулаком в грудь. – Я не могу больше видеть церкви, не могу больше молиться. – Она в отчаянии бросилась к ногам священника, с судорожной силой обреченных схватила его за руку и вне себя вскричала: – Но как мне спастись? Где, если не в церкви? И чем защитить себя, если не молитвой?

Аббат проникновенным голосом ответил:

– Спасайтесь в собственном сердце, графиня: Там ваше убежище. И защищайте себя добрыми делами. Благие дела станут вашей молитвой.

Теуделинда прижала руку священника к своему горячему лбу. Затем поднялась, развела руками и покаянно сказала:

– Располагайте мною. Приказывайте, что мне делать.

– Вернитесь в свет и займите там подобающее вам положение.

Потрясенная графиня попятилась, вперив остановившийся взгляд в аббата.

– Мне вернуться в суетный свет, который я оставила двадцать пять лет назад? В свет, чьи радости я отвергла и чьи насмешки теперь на себя навлеку?

– Графиня, вы расточили ту половину жизни, которая дает радости. Это было неправильно, ошибочно. Теперь вам осталась другая половина, и ее надо прожить так, чтобы завоевать уважение света. Для этого еще есть время.

– Отец мой! Подумайте, в том кругу, где вы хотите заставить меня появиться, на мою долю выпадут лишь насмешки и унижения. Новое поколение меня не знает, родственники надо мной смеются.

– Но есть один волшебный круг, где каждого сразу признают и никого не высмеивают. Хотите получить доступ в такой круг?

– Помогите мне попасть в него. Что это за волшебный круг?

– Я расскажу вам, графиня. Для вашей нации наступили сейчас великие испытания: идет борьба духа. Ученые, поэты, политики, экономисты, промышленники, учителя, мужчины и женщины, юноши и старцы, вельможи и простые обыватели стремятся догнать ушедшие вперед великие нации. Если бы все они знали, что стремятся к единой цели, они могли бы творить чудеса, но они оторваны друг от друга, а в одиночку люди быстро устают и не достигают успеха.

Графиня с напряжением внимала аббату, но пока еще не понимала, куда он клонит.

– Чего не достает этим благородным стремлениям? 162 Центра. В стране нет центра. Дебрецен целиком венгерский город, но приверженность только к одному вероисповеданию лишает его широты взгляда. Сегед хорошо расположен, но слишком примитивен и слишком демократичен. Коложвар венгерский город, и в нем хорошо перемешаны аристократические элементы с компонентами отечественной культуры, но он находится уже за Кирай-хаго, а эпоха Бетленов и Бочкаи миновала. Единственным центром мог бы стать Пешт. Это своеобразный город. Я объездил все пять частей света, но нигде в мире не встречал ему подобного. Все в этом городе возникает так, будто никому нет дела до других и будто каждый думает, что мир перестанет существовать вместе с ним. Тех, кто впервые приезжает на Дунай, изумляет прекрасная набережная с обширными эспланадами – теперь эти великолепные площади начали застраивать доходными семиэтажными домами. Разумеется, сколько домов, столько и стилей. Напротив дворцов – римских, мавритано-испанских, в стиле ренессанса – поднимаются полуголландские, полуготические общественные здания, один вид которых оскорбляет глаз. Тут же и несколько сельских колоколен. Против монументального Ланцхида стоит каменная коробка с четырьмя башнями, ее называют «базиликой», а выглядит она, будто огромное лобное место. В центре повсюду торчат мощные заводские трубы, окутывающие город вечным дымом. Заводы, свалки, дворец академии, дом балов, картежные клубы, паровые мельницы, нагроможденные одна на другую; выступающий угол здания академии мешает движению по набережной, шум с набережной заглушает заседания ученых, а дым паровых мельниц душит и то и другое; ратуша с минаретом, построенным по древнему подлинно мусульманскому образцу, приглашает чужеземцев входи, входи, тут тебе Константинополь!

Графиня уже улыбалась, слушая рассказ священника.

– И это действительно так! Центр города – лабиринт, улицы там узкие, неблагоустроенные, проведенные еще в то время, когда площадь перед ратушей была в лужах и в них купались свиньи сербов-торговцев. Однако в витринах уже европейские блеск и роскошь. Ветер несет по улицам мусор, швыряет его в глаза прохожим, которые своими туалетами могут соперничать с парижанами. Нигде не увидишь столько прекрасных женских лиц и столько оборванных нищих, как здесь, почти на каждом шагу. На узких улицах перегоняют друг друга господские коляски и телеги, везущие с живодерни кожи. Окраины застраиваются со сказочной быстротой – маленький дом, большой дом, каждый в соответствии со вкусом его владельца, из-за непрекращающегося строительства вечная пыль, которая поднимается от малейшего дуновения ветра. Лишь кое-где встречаешь зеленый оазис, будто небольшой сад в дворянском поместье, остальное – сплошное нагромождение камня. Город окружает Сахара, заботливо распаханная, чтобы сирокко было чем позабавиться. Таков внешний вид города. Неизвестно, станет ли он индустриальным. Или будет торговым emporium?[54]54
  Рынком (лат.).


[Закрыть] Превратится ли в очаг науки и искусства? Станет ли центром страны? Или только чем-то вроде американского поселения, куда со всех концов света ринутся люди разных классов, чтобы заработать деньги, а разбогатев, сбежать либо в деревню, либо за границу?

Графиню заинтересовал рассказ аббата.

– Общественные отношения там такие же, как и внешний вид города. Каждый класс окружен китайской стеной. В торговле, на бирже занимаются махинациями немцы и евреи. Но это еще полбеды, главное – неустойчивость; зависимость от каждого каприза венского финансового рынка то и дело вызывает крахи. Венгерские элементы в городе – это судебные заседатели и ремесленники. Около двадцати тысяч словаков из Северной Венгрии занимаются самым черным трудом. Существует там и национальное искусство, но поддерживать его не модно; есть наука, но занятия ею не относятся к bon ton;[55]55
  Хорошему тону (франц.).


[Закрыть] есть литература, но о ней мало кто знает; есть там и великосветские круги, и крупная аристократия, но дома их закрыты для всех, кто не принадлежит к этим кругам или не зван к ним. Люди, оторванные друг от друга, предоставленные самим себе, вздыхают, жалуются, несут каждый свою ношу, и лучшие идеи пропадают, ибо никто друг друга не понимает. Им негде встречаться. Общественная жизнь парализована, чрезвычайные законы запрещают всякие собрания в стране. Здание комитатского управления, парламент закрыты. Единственное место, где люди с благородными стремлениями могли бы встречаться, это частные дома. Но кто распахнет свои двери для этой цели? Аристократы частью равнодушны, частью не имеют иной цели, кроме погони за наслаждениями. Есть немало людей, понимающих, что надо делать, они с радостью бы взялись за это, но неурядицы последних лет настолько пошатнули их состояние, что они не в силах нести расходы, которых требует открытый дом. А тех, кто мог бы поднять шлагбаум у своих аристократических покоев, гонят из столицы воспоминания о трагических событиях, навсегда изгнавших веселье из залов с портретами под густой траурной вуалью. И, таким образом, в заливающем нас потопе нет ни одного островка, где могли бы встретиться добрые, умные и честные люди всех классов. Нет такого островка!

– Он будет! – с одухотворенным лицом произнесла графиня, вставая с кресла. Вся ее душа загорелась от новой идеи, которую так красиво преподнес ей аббат.

– Вы меня поняли! Это убежище одновременно будет спасительно и для вас. Если вы переселитесь в Пешт, в дом, достойный ваших титулов и доходов, распахните его двери перед «сливками» нации, к коим принадлежат не только особы высшего света. Во всем образованном мире к ним причисляют и деятелей науки, искусства, политики, церкви; если найдется место, где ученый будет как равный представлен духовному лицу высшего сана, поэт – вельможе, если аристократия капитала и духа объединятся, чтобы дать возможность жизнеспособным идеям претвориться в успешные дела, если откроется салон, который станет центром апостольских миссий, распространяющих всеобщее образование и просвещение, оказывающих им материальную поддержку, разве не будут благословлять и уважать хозяйку этого салона, над головой которой засияет ореол патриотической славы?

Схватив руку господина аббата, графиня осыпала ее поцелуями и, рыдая, повторяла:

– Благодарю! Благодарю! Благодарю!

– Теперь вы верите, графиня, что есть иной путь в рай, кроме того, что ведет через монастырскую дверь?