Текст книги "Когда диктует ночь"

Автор книги: Монтеро Глес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Побудь наверху, выпей чего-нибудь, дорогая. И никуда не исчезай, потому что мне нужно на минутку отлучиться, а нынче праздник, и остальные девочки скоро подойдут, – властно говорит Патро. – Поможешь мне разобраться за стойкой и посмотришь, хватает ли напитков в комнатах.

Милагрос видела ее насквозь, она уже давно сносила ее выходки и по этим выходкам составила себе представление о том, что это за женщина. Порой она задавалась вопросом, как в таком ничтожном теле скопилось столько яда. А в другой раз она приписывала ее мнимую искренность характеру ее астрологического знака. Дело в том, что Патро была Скорпионом, и, по словам Милагрос, которая считалась сведущей в гороскопах, это отвратительное насекомое со смертоносным жалом было восьмым знаком Зодиака. Последний факт немаловажен, если мы учтем, что думала Милагрос о рожденных под этим знаком. По ее словам, все это были люди язвительные, с сердцами, полными гноя, и постоянно что-то замышлявшие, словно в утробе у них сновали бесчисленные мыши. В конечном счете Милагрос, читавшая гороскопы от корки до корки, была довольна тем, что звезды не забывают о ней.

– Можете думать что угодно, – воскликнул Хуан Луис, – но дьяволу хорошо известно, что путешественник направился прямехонько ко мне домой.

Интервьюер какое-то время смотрел на него не мигая, а затем задал тот же вопрос, но в другой форме. Однако Хуан Луис Муньос, просвещенный свинарь и потомок Агамемнона по материнской линии, уже ударился в рассуждения об эволюции лошадей. О том, как обыкновенная кляча из сельскохозяйственного орудия превратилась в орудие туризма.

– Таким образом, каждую тварь ожидает счастливая участь, – рассказывал Хуан Луис, – и со свиной породой произойдет то же, что и с лошадиной. Научите свинью плавать, и она переплывет Атлантику.

Так рассуждал Хуан Луис, вытирая руки фартуком. И, не теряя из виду камеру, заявил, что ближайшая партия ветчины будет иметь решающее значение.

– Еще немного, и наши свиньи накормят в Америке иудейско-христианскую семью Барби и Гейпермена.

Интервьюер смотрит на него не мигая, и свинарь продолжает говорить в камеру:

– Посудите сами, в свинье все интересно. Все они, можно сказать, повязаны одной веревкой.

В глубине души Хуан Луис тот еще жук, и улыбка у него всегда наготове.

Он один из тех, кто отмывает министерские деньги и, надев синюю рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, поет «Интернационал», как завзятый революционер, который в смертный бой идти готов. Он человек непосредственный и похож на дерево со срезанной верхушкой. Щеки его приятно отливают розовым перламутром свежей ветчины, и весь он цветет и пахнет Уроженец Фасинаса, Хуан Луис приехал в Тарифу на ослике, а теперь разъезжает на «мерседесе». Он содержит заведение, косящее его имя, которому впоследствии я посвящу несколько строк.

Чтобы не запутаться, скажу, что предприятие «Хуан Луис» находится на улице Сан-Франсиско, в самом центре Тарифы, напротив церкви, давшей имя этой магистрали. Вход через кухню, где под потолком развешан мелкий горький перец, связки чеснока, пряности и окорока. Здание трехэтажное и изнутри уставлено и увешано украшениями и реликвиями, среди которых обязательно присутствуют большие глиняные кувшины и голова быка, убившего Пакирри. Изобилуют здесь и остроты хозяина, который сам подает на стол. «В любой просьбе есть доля просьбы», – говорит Хуан Луис только что появившемуся путешественнику. Путешественник пожимает плечами и лезет в карман плаща.

– Не хочу никого обидеть, – говорит Хуан Луис, – но, клянусь, сначала я подумал, что у него там в кармане автомат, уж больно он у него оттопырился. И поскорее спрятался, но потом, как только увидел, что это всего лишь пачка голландского табака, перевел дух.

Путешественник скручивает сигарету, крошит табак и, держа самокрутку во рту, окидывает взглядом стены. В его манерах явно сквозит театральная томность. Закурив, он встает, чтобы поближе рассмотреть фотографии хозяина с Антонио Ордоньесом, Индурайном, Хесулином, Бени Кадисским, Антонио Бургосом и Заводным Апельсином, Ранкапино, Перетом-младшим и Эстер Арройо. «Ничего себе ушки у этой крольчушки», – вполголоса говорит путешественник, хорошенько рассмотрев фотографию знаменитой уроженки Кадиса, но не будем отвлекаться. Я говорил, что место это известно не только своей кухней, но и подбором клиентов. Скрипачи, актрисы, паломники и прочие представители этого рода фауны придают трапезам особый колорит. С первыми погожими деньками сюда начинают съезжаться политики. Это внушительная группа видных деятелей, проводящих лето на кадисском побережье, которые заглядывают к Хуану Луису отведать ветчины, поделиться новыми анекдотами и потрепаться на темы общественного порядка и вообще о жизни. Единственные известные им права – это право собственности и право наследия, и, чувствуя себя наследниками феодальных привилегий, они уходят не расплатившись, а набивая себе утробу, ставят в дверях телохранителя со скрещенными на причинном месте руками. Заведение Хуана Луиса и не могло довольствоваться меньшим. Однако в тот день, когда там появился путешественник, народу не было, и в печах дымились свиные отбивные и картофель в мясной подливке.

– Путешественник спросил пива «Крускампо». – Хуан Луис по-прежнему держит марку, не отрываясь глядя в камеру. – Оно очищает нёбо и поначалу горчит, но послевкусие у него сладкое, и еще оно прекрасно освежает и утоляет жажду, – выпаливает Хуан Луис, скрывая свои интересы, потому что за ним водились должки, которые он рассчитывал покрыть после смерти путешественника.

Интервьюер снова задал ему тот же вопрос, и Хуан Луис снова пустился в рассуждения о мясе и поэзии. Глядя в камеру, с серьезным лицом и умильными глазами, он завел речь о том, что в нашей провинции любовь – это плоть, плоть и тернии.

– Посудите сами, с мавританским мясом надо быть осторожным, надо уметь его есть. И прежде всего – не спешить, иначе исход может оказаться смертельным. Семь раз отмерь, потом отрежь. – И Хуан Луис повествует о том, что путешественник слишком нервничал, так что глотал куски не разжевывая. – Я его предупреждал, что свинину надо подольше держать во рту, есть потихоньку, ма-а-а-ленькими кусочками, потому что сон пищеварения рождает чудовищ, сто раз ему повторял. И все зазря, посудите сами, я ему и рис предлагал, тале он знай себе глотает, как удав, и все тут, – продолжал рассказывать Хуан Луис в камеру.

Последнее выражение не фигура речи, оно подтверждается отчетом судебного врача – двадцать пять страниц убористым почерком. «Непрожеванные куски свинины первой категории, нашпигованные красным перцем, который придает ей особый вкус, а также фрагменты картофеля и яичных желтков и ломти деликатесной ветчины, при виде которой просто слюнки текут», – писал судебный врач. Помимо уже процитированных были произведены и другие наблюдения над трупом, в частности отмечены глубоко запавшие глаза. Согласно мнению судебного врача, эта особенность свойственна всем трупам, страдавшим ностальгией. Завершал доклад подробный отчет о родинках, обнаруженных на эпидерме, не остались без внимания и татуировки на ступнях ног. На одной значилось: «Я устал». На другой: «И я тоже». Но, продолжая наш рассказ, вернемся к путешественнику, который, так и не сняв капитанской фуражки и не вымыв рук, с волчьим аппетитом поглощал поставленную перед ним еду, одновременно все больше ввязываясь в спор с хозяином заведения.

– Посудите сами, он все идеализировал, – объясняет Хуан Луис в камеру. – Я сказал ему, что все эти россказни об английских путешественниках, которые якобы появлялись в здешних краях во времена мушкетеров, все это ложь величиной со Средиземное море. Что Хорхито-англичанин был человеком без чувства юмора, как и вся их остальная братия, и, когда им надоели ростбифы и шоре из картошки с маслом, они приехали сюда хорошенько отъесться и побаловаться с женщинами, прокаленными испанским солнцем. А он мне на это отвечает, что в газетах пишут совсем по-другому, и разные прочие глупости, что он забрался в наши края ради самовоспитания, чтобы посетить места, где во множестве встречаются останки греко-латинской культуры. И все в том же роде. Но когда он мне сказал, что наша андалусийская еда становилась английским путешественникам поперек горла, то тут уж я здорово разозлился. А он и говорит, что Ричард Бертон написал про нас как бы свысока, что, мол, мы, здешние, сидим на такой диете из оливкового масла и чеснока, что кожа у нас так провоняла, что ни один комар близко не подлетит, то есть, посудите сами, сравнил андалусийскую кухню с инсексисидами.Тут мне так обидно стало, потому что этот самый Ричард Бертон заезжал сюда как-то летом вместе с Лиз Тейлор. И уж я их накормил и напоил по-божески. Так что они отсюда чуть не на карачках выползли, красные оба как раки. Тут только до него дошло. И проглотил он залпом сорок пять бутылочек «Крускампо». – Хуан Луис держит марку, не отрываясь глядя в камеру.

У интервьюера от удивления и смущения брови поползли вверх, но Хуан Луис не дал ему времени на передышку и продолжал свой рассказ:

– Говорю вам, тут до него дошло, и он поправился – нет, мол, написал это не Ричард Бертон, а некий Ричард Форд. Ты мне мозги не вкручивай, сынок, говорю я ему сердито, у меня у самого «мерседес». Поуспокоившись, принес я ему миндальных пирожных и бутылочку мистелы, а это вино сладкое и тяжелое, так что забирает сразу. И вы только представьте себе, что дальше было, – говорит Хуан Луис в камеру и повторяет: – только представьте.

Интервьюер выглядит растерянно, а Хуан Луис гнет свое:

– Преполовинил он, значит, уже бутылку, как вдруг у него глаза на лоб полезли – я прямо остолбенел, – а он дышит, как рыба, которую из воды вытащили, и морду воротит, будто какую вонь почуял. Тут свет вырубается, и остаемся мы в темноте. И зачем только по всему Гибралтару ветряков понаставили? – спрашиваю я. Но никто мне не отвечает, тихо все. Путешественник-то воспользовался тем, что темно, да и смотался. Только когда свет включили, увидел я, что в комнате пусто. У всякого путешественника, который о себе высоко мнит, ни стыда ни совести, потому как в его деле чувствияэти непригодные. И сами посудите, не успел я выйти на кухню, как вижу, что нет тесака, острящего, которым враз свинью напополам разрубить можно. Тогда-то я и решил его выследить… – переводит дух Хуан Луис Муньос.

Так никогда и не открыл он подлинных мотивов, толкнувших его на то, чтобы шпионить за сестрой. Да и ему самому они были не очень ясны. Может, то была дурная кровь, скука, ревность, всего понемногу – кто знает? Не будем вдаваться в подробности, ясно только, что Луисардо занимался этим с прошлой зимы.

Подобно всем детективам, он курил сигарету за сигаретой, подняв воротник своей куртки с капюшоном. Он шлялся вокруг «Воробушков», надвинув вязаную шапку до самых бровей, и нездоровое любопытство блуждало у него на лице. Терпения ему занимать не приходилось, и, когда подъезжала какая-нибудь машина или выходил кто-нибудь из девиц, Луисардо прятался на расстоянии, которое он называл благоразумным, и доставал бинокль ночного видения. Если ему удавалось различить Милагрос в компании клиента, он испытывал предательское удовольствие и начинал преследование.

Не помню, говорил ли я, что во время оно «Воробушки» были постоялым двором при дороге. Привалом, который фигурировал уже в одном из самых древних справочников по Испании, известном как путеводитель Вильеги, где указывались дороги, пересекавшие полуостров в середине шестнадцатого столетия. Отчаянным местом, привечавшим под щелканье кастаньет бандитов и разбойников всех мастей. Здесь останавливались такие знаменитые путешественники, как Ричард Форд и Хорхито-англичанин, этот совсем еще молодой бродячий торговец Библиями. По его собственным словам, он останавливался на этом постоялом дворе осенью тысяча восемьсот тридцать девятого года, когда высадился в Тарифе на пути из Африки. Впоследствии, уже в двадцатом веке, вскоре после смерти Франко, этот постоялый двор стал настоящим перевалочным пунктом, где побывали Пако де Лусия, Камарон и некто Бандрес, по прозвищу Баск, скотопромышленник, в затонах которого вырос бык, несколько лет спустя убивший Пакирри в Пособланко. Однако вернемся к нашему рассказу. Вся троица ехала, втиснувшись в ярко-красную малолитражку, а поскольку им захотелось перекусить, они и остановились в помянутом приюте. Утолив голод, они разыграли шутку, которую мы не можем обойти молчанием и которую изложим далее, а так как меня тогда еще не было на свете, то за что купил, за то и продаю.

На скрижалях истории значится, что они возвращались со съемок фильма в Болонии, на римских развалинах Баэло Клаудиа, и заявились на постоялый двор к ужину. Тогдашний владелец подал им пирожки с креветками, жаркое с турецкими бобами, круто посоленный салат по-крестьянски и несметное количество бутылок красного вина, равно как и несметное количество бутылок вина другого сорта, прозрачного и пламенного, с ярко выраженным вкусом и ароматом. Что же дальше? Под конец десерта, прежде чем принесли «скорбную весть» – так мы в наших краях называем счет, – Баска осенила мысль столь блестящая, что она пришлась как нельзя более по вкусу всем присутствующим. Схватив рулетку, Баск с самым серьезным видом выскочил на середину дороги и принялся разыгрывать комедию. Его спутники, войдя в азарт, вытащили из машины треногу и стали ему помогать. За ними, запыхавшийся и перепуганный, поспешал хозяин, прося объяснить, что происходит, и широко разведя руки в знак того, что он добрый христианин. Камарон объяснил, что они входят в группу инспекторов Министерства общественных сооружений, шоссейных дорог, каналов, портов – ну, сами понимаете. И что они изучают возможность прокладки в данном месте шоссе и сноса постоялого двора. Когда они вернулись спросить счет, хозяин сказал им, что все было за счет заведения, и попросил заезжать к нему почаще. Прошли годы, и, когда Камарон был еще жив, хозяину подвернулась возможность и он продал дело. Новым владельцем стал немец с темным прошлым, невыясненным настоящим и заслуженным будущим, который выкрасил постройку в розовый цвет и расширил ее, приведя в приличествующий вид загон для скота, чтобы использовать его как обеденную площадку в летнее время. Потом он выкорчевал и сжег росший вокруг кустарник и засыпал подъезд гравием, отведя полфанеги [2]2
  1 фанега равняется 64,5 а.


[Закрыть]полезной земли под крытую автостоянку на пятнадцать мест и еще восемь – под открытым небом. И наконец, заложил фундаменты под два прилегающих флигеля и дюжину с лишним бунгало, которые тоже велел выкрасить розовым.

Приятно вспомнить, что в те поры Тарифа была маленьким городком, полуразрушенным ветрами, крохотной точкой на юге Испании, где насчитывалось больше казарм, чем трактиров. Все во имя родного края, малявка. Из пешеходной дорожки для допотопных путешественников, бродивших тут в эпоху плейстоцена, мы одним махом превратились в стратегически важный объект с танками и прочими развлекушками. А еще немного погодя, благодаря развитию серфинга, природного туризма и экстремальных видов спорта, иностранная валюта щедро оросила засушливый и терпеливый юг, сопротивлявшийся колонизации, но каждое лето становившийся жертвой все более многочисленных групп интуристов. Короче, город стал расползаться за пределы городских стен, и, учитывая все это, немцу только оставалось собирать щедрый урожай купюр разного достоинства. Дела у него шли в гору до тех пор, пока в один прекрасный день, лет десять тому, он не погиб при загадочных обстоятельствах, о которых я еще расскажу поподробнее, но которые превратили это место в сцену для жутких историй, взлелеянных народом с неукротимой страстью к россказням, сплетням, мифам.

Какое-то время приют немца носил на себе проклятие, пока в один прекрасный день его настоящая владелица не сняла с него эту печать. Некоторые поговаривали, что все дело в рекомендательном письме из столицы. Другие намекали, что она приходится племянницей некоему очень важному лицу, имеющему отношение к духовенству, лицу, которое, обладая высоким положением, с равной легкостью путалось с политиками и с их высокомерным гомосексуальным окружением, что, если присмотреться хорошенько, одно и то же. Короче говоря, в своем кругу он был известен как рыжий прелат, но дядюшка так и не появился бы в этой истории, не посоветуй он племяннице обратиться к такому роду занятий. Как великий государственный деятель, он предрекал с кафедры славное будущее в кратчайшие сроки. И даже, чтобы оправдать самую древнюю профессию, процитировал Адама Смита: «Сношения между мужем и женой не заставляют капитал перемещаться из одной сферы в другую, вследствие чего не способствуют росту дохода на душу населения» – так выглядело это дело в изложении дядюшки. Племянница наградила аплодисментами дядюшку, но прежде всего Адама Смита. Это было в начале девяностых, и рыжий прелат присутствовал на открытии, где в равной степени не было нехватки в изысканном вине и голеньких девочках, танцевавших конгу.

Следует отметить, что новая владелица перекрасила фасады в пурпурный цвет – цвет страсти – и по дешевке купила шерстяные одеяла и всевозможные подушки, чтобы сделать комнаты уютнее. А над входом повесила колесо от какой-то древней повозки, утыканное электрическими лампочками. Призывно светящаяся вывеска, словно врезанная в ночь над побережьем: «Воробушки». Также следует отметить, что Патро была пионершей в деле вербовки девочек с другого берега – пантер с горящими глазами, темной плотью и опрятненькими синеватыми вагинами. Год за годом она обновляла состав: всех, кроме одной. Этой единственной была Милагрос, не такая смуглая, но по своей сексуальной температуре куда более горячая, чем африканки. Непринужденная и пахнущая флердоранжем Милагрос была целым гаремом в одном лице и женщиной, способной удовлетворить самых классических клиентов, тех, что любят поговорить за рюмкой у края стойки. Милагрос почти не работала в партере; выпотрошить клиента, не касаясь его ширинки, было для нее проще простого. Она едва умела пис а ть, но, несмотря на это, считала себя бойкой. Именно поэтому она первой заподозрила Патро, когда как-то вечером к ней заявился тот клиент.

Патро помнила его. Это случилось прошлой зимой. Он пришел промокший до костей. Она не могла забыть, как он, кашляя, спустился по лестнице и, прежде чем обговорить услугу, попросил разрешения покурить. Он набил трубку, раскурил ее, и свежее благоухание табачного дыма наполнило кабинет. Затем тоном, выработанным в духовных семинариях, он попросил об особой услуге, которая известна под названием «улыбка паяца», что я сейчас разъясню. Вышеупомянутая услуга состоит в том, что вульгарно называется «вылизыванием», однако особенность ее такова, что вылизываемый орган должен пребывать в состоянии менструации. Для пущей ясности скажу, что это все равно что пить «Кровавую Мэри», не вытирая губ.

Любого другого она послала бы подальше, но от этого жеребчика так и пахло деньгами. Ее острый, как у легавой, нюх никогда не ошибался, и даже мордочка у нее сморщилась, когда она учуяла запах телячьей кожи его бумажника. Преданная собачонка не захотела отставать и, пользуясь некоторым замешательством, чтобы показать, на что она способна, помочилась на ногу клиенту, который воспринял это вполне смиренно.

– Писать на мокрое не грех, милок, – сказала Патро, подходя к нему. – Бедная моя животинка, сегодня я ее ни разу не выводила. – И она принялась чесать своей любимице спинку. Потом она кликнула Милагрос, у которой менструации не было и которая десять минут имитировала ее с помощью губки и томатной пасты. Но все по порядку.

Льет дождь. Жеребчик выходит первым, направляясь к одному из бунгало. Он вымок до нитки и смешно сжимает у горла воротник. Он чувствует, как струйка воды сбегает ему за шиворот, и смотрит по сторонам взглядом, который любой полицейский назвал бы маниакальным. Еще одна деталь: он так и не вынул изо рта трубки, теперь она погасла, и во рту горечь, он шагает, заворачивая ступни внутрь; гравий влажно хрустит под ногами Милагрос, которая идет сзади, и вид у нее раздосадованный, потому что с этими чокнутыми никогда не знаешь, чего ждать, боязливо думает она. Ей и в голову не приходит, что при любой крайности обязательно должен появиться ее брат, словно возникнув из расселины ночи, как, говорят, появлялся ее Чан Бермудес. Она и вообразить этого не может. На плечах у нее шубка, в руке – ключи от одного из бунгало. Она прячется под дырявым зонтиком, который учтиво уступил ей клиент. Стоит зима, и кроме дождя порывы ветра полосуют тело, разрушают кости. Временами кажется, что ночь обрушивается на них всей своей тяжестью.

«Откормленный жеребчик с замашками скрытого рогоносца», – думает про себя Луисардо. «Когда он притрагивается к жене, та точно думает о другом», – неотвязно крутится у него в голове. Луисардо следует за ним по пятам с того самого момента, как тот вышел из машины. «Ауди» с кадисскими номерами. Жеребчик вел себя осторожно и припарковался не там, где все остальные. Жеребчик спрятал свою машину рядом с «рено» и прокрался в «Воробушки» кружным путем, укрываясь под мятежно рвущимся из рук зонтиком, виновником ненастья. Изо рта у него вырываются облачка пара, и он шныряет глазами по обеим сторонам дороги. Так, словно за ним гонится нечистая совесть. Не проходит и четверти часа, как он появляется снова, ведя под руку Милагрос. «Бинго», – думает про себя Луисардо. В глазах у него появляется колючий блеск, а на дворе зима, и еще далеко до праздника, далеко до того времени, когда ветер невидимкой будет швыряться в путешественника «горошками», сорванными с платков, и навсегда потерянными поцелуями.

* * *

Ветер в Тарифе – это нечто естественное, как сюрреализм или безумие. Естественно и то, что Луисардо уроженец Тарифы. Поэтому я и вообразил, что все эти историйки надул в его голову с жирными, всклоченными волосами ветер. И, как только они там хорошенько перемешались, это чертово отродье стало рассказывать их, не закрывая вечно врущего рта. Тихо, малявка, ночь едва началась, а путешественник уже весь в испарине, лето, и все градусники в столице расплавились. И тогда Луисардо первым делом заводит свою говорильню, и говорит, и говорит, чтобы потом, как фокусник, незаметно начать все сначала, пока аудитория, которую чаще всего составлял я один, слушает его развесив уши.

К вашему сведению, Луисардо никогда не покидал пределов Гибралтара, однако знает мадридские улицы, как будто мочился там на каждом углу. У холма Санто-Доминго, там, где парковка, прямехонько напротив заведения Чакон, малявка, вот где все началось. Луисардо криво улыбается, показывая свой острый, как зуб ножовки, клык, там-то путешественник и поджидал Рикину. Из его лживого рта вырываются клубы дыма, слюни и выдуманные имена девушек, которые ходят в купальниках и туфлях на высоком каблуке, демонстрируя свои ножки. Так они еще аппетитнее, чем совсем голышом, малявка. Пышнозадая Самира, высокая и стройная, с осиной талией и ярко-фиолетовым влагалищем. Толстушка Ясмина с нежными руками, которая заплетает волосы в разноцветные косички, позвякивающие в темноте. Хайра-доминиканка, у которой ягодицы начинают подрагивать при виде каждого толстосума. Катрин, которую близкие для краткости зовут Кат и , получившая в Париже воспитание вместе с бешенством матки. И еще восемь, малявка; Луисардо продолжает врать хриплым, рокочущим от скопившейся слизи голосом. Это случилось позавчера, за два дня до того, как путешественник объявился в Тарифе, а теперь тихо, потому что ночь заставляет его судорожным движением отдернуть занавеску. Лето, конец августа, и в Мадриде такая жара, что топор может увязнуть в воздухе. Путешественник не замечает Чакон, какое там. Не замечает он и того, что ведет себя слишком уж хипповато. Ворвавшись сгоряча, единственное, что видит путешественник, – это что Рикины здесь нет.

Луисардо рисует живописную картинку: Чакон курит в конце стойки в компании двух личностей, скрытых тенью. Чакон разговаривает, пьет и продолжает курить, всякий раз встряхивая своими браслетами, когда подносит сигарету к губам, и потихоньку напевает мелодии песен, таких же старых, как она сама. Краешком глаза в одном из зеркал Чакон замечает лихорадочно ворвавшегося путешественника, который подходит к стойке и, окинув взглядом рассевшихся рядком девиц, нервно спрашивает Рикину; ядреные мулатки в обтягивающих купальниках, которые зевают от скуки, уже знают путешественника, знают, что он пустой,малявка, что карманы у него дырявые, говорит Луисардо, расплываясь в улыбке. Все это они уже знают, и поэтому им лень даже пальцем пошевелить, чтобы подозвать его, и они продолжают зевать, непристойно развалясь за стойкой, которую какой-то умник размахнул от стены до стены, так что едва удалось втиснуть слегка продавленный диванчик и игровой автомат, на котором никогда много не выиграешь.

Луисардо со своей неизлечимой склонностью к путанице, о которой уже говорилось выше, продолжал все больше и больше запутывать меня. И, пользуясь правом рассказчика, не терял времени даром, скурив между делом весь косяк. Я сказал ему, что это нечестно. Как же – такого разве проймешь. Он продолжал смолить бычок и врать, благо дыма и времени хватило, чтобы усадить путешественника за непомерной величины стойку, отделанную плиткой, как в заведениях, торгующих прохладительными напитками. Понимаешь, малявка, на самом деле это Чакон когда-то взбрендило поставить такую огромную стойку, и случилось это лет пятнадцать назад. От широты душевной, как она сама с гордостью заявляла. Так слушай дальше: притон только что открыли, вычистили и вымыли, и запах морилки бьет в нос путешественнику, который, разгорячась, подходит к стойке и заказывает стакан тоника с двумя кубиками льда, если не трудно. Чакон слышит это и кричит подавальщице, чтобы та обслужила клиента. И обрати внимание, что на этот раз путешественник платит. «С тебя три тысячи, миленькой», – напоминает ему Кат и , лукаво улыбаясь.

Он у хозяйки на крючке, малявка, врет и не краснеет Луисардо. Еще с зимы, холодной и дождливой, не было и недели, чтобы он не появлялся в ее заведении. Но помни, что сейчас лето, конец августа, и единственный воздух, которым дышит Мадрид, кондиционированный. У кого летом нет кондиционера, тому приходится дышать в тряпочку, так-то, малявка. Так в Мадриде еще с незапамятных времен, малявка.

Помни, что первыми были те, про кого я тебе рассказывал, потом провинциалы с рекомендательными письмами, а потом уж все остальные. Короче, с тех самых пор Мадрид – город расистский, где «быть» – значит «иметь». Но вернемся к нашему рассказу, малявка, итак: путешественник берет свой стакан и пристраивается на диване поближе к вентилятору. И начинает ждать некую Рикину – ложное имя, придуманное для того, чтобы вести двойную жизнь, малявка, одно из имен, которые так хорошо звучат, когда их шепчут тебе на ухо, и от которого ей никогда не отделаться. Как и путешественнику, который иногда непроизвольно произносит его, как будто черт где-то рядом.

А Рикина тем временем работает в одном из номеров, продолжает фантазировать Луисардо. Клиент – плюгавый полуслепой старикашка с глазами лунатика и седой козлиной бородой. Он трудится над Рикиной сзади. Если бы путешественник мог увидеть через замочную скважину, что происходит в номере, то мог бы разглядеть плюгавого старикашку и его полуоткрытый рот, словно он старается языком увидеть то, чего не видит незрячими глазами. И еще он разглядел бы его тощее тело, неистово елозящее по спине негритянки, которая принимает на себя его вес, высоко подняв голову. Рикина похожа на кошку, изготовившуюся к драке; она вцепилась ногтями в изголовье кровати, и долгая судорога сообщает ее телу неповторимые очертания, которые Луисардо старается изобразить в своем тягучем повествовании. Слышно, как брюхо старикашки звонко шлепается о ее ягодицы, и подушка – в пятнах жаркого пота. Она такая же, как и остальные, малявка, только все дело в том, что она отдается проникновенно и со страстью, так что любой клиент готов почувствовать себя Казановой. Ко всему прочему, путешественник не знает, что во всех перегородках есть специальные дырочки. И что их велела проделать Чакон, когда дом строился. Не знает он и что старикашка долгих полчаса распалял себя, прежде чем проникнуть в любовную щель, и что Чакон припала к перегородке с другой стороны, впившись взглядом в происходящее, и постанывает так же, как Рикина, уроженка Карибов, готовая удовлетворить даже самого гнусного клиента. Путешественнику известно только то, что ему сказали, малявка, а именно – что у Рикины клиент. А вот ему подмигнула мулатка по имени Кат и ; в ту ночь, когда все произошло, на ней был красный блестящий купальник с нарисованными сосками. «Три тысячи, миленькой».Но вернемся к рассказу, ведь путешественник обрадовался этому известию, потому что когда он вошел и не увидел ту, кого искал, то, полный чувства роковой обреченности, которым он проникся с колыбели, первое, что он подумал, это что его Рикину сплавили в Кадис, а то и дальше, на другой берег, в гарем обрезанного наследника, который от нее без ума, малявка, повествовал Луисардо, продолжая свои вдохновенные враки. В сад, в котором ветви деревьев отягощены плодами и звездами; сад, пропитанный масличными испарениями, на берегу сумрачного океана, там, куда Геркулес не осмелился войти, потому что так захотело предание. Людям нужны мифы и святые, чтобы не пустить себе пулю в лоб, малявка. И, согласно мифу, Геркулес обманул Атланта, чтобы тот добыл для него золотые яблоки никогда не смыкающего глаз дракона. Предание захотело, чтобы так было, а Луисардо захотел, чтобы путешественник почувствовал всю тяжесть небес на своих плечах, когда с первого же взгляда понял, что Рикины нет. И тогда он вдохнул вирус одиночества, ведь путешественник был немного маньяком.

Чакон постоянно обновляет своих девочек, и в этом таится угроза для путешественника, привязчивого в том, что касается его плотских обыкновений, – ну, ты меня понимаешь, малявка. Но вот чего не знает путешественник, так это того, что Чакон по уши влюблена в его Рикину, как не знает и того, что Чакон пробирает дрожь, потому что до слуха ее доносится шумок кипящих наверху страстей. История, которую стоит подслушать, малявка; история о затонувших городах и сокровищах, сокрытых в недрах скал. Притча, которую старикашка рассказывает Рикине в промежутке, малявка, когда они лежат рядышком, растянувшись на убогом ложе, поскрипывающем при каждом движении из-за пластиковых чехлов, надетых, по велению Чакон, на все матрасы. Только спокойней, малявка, потому что теперь наступает самое интересное: убаюканный сладостной передышкой, старикан поверяет Рикине свою тайну; желатиновые глаза устремлены в потолок, и дремотное состояние удовлетворенного животного развязывает ему язык. Он ничегошеньки про нее не знает, и вот это и называется слепым доверием, малявка. Со всеми, кто извлекает пользу из ее промежности, происходит то же самое. «Информационным принуждением» называют это ее самые ученые клиенты, которые ходят в бордель исключительно ради статистики. Стоит ей только закрыться с ними в комнате, как у них начинается недержание речи. Они платят затем, чтобы выговориться, уж поверь мне на слово, малявка. И не думай, что старикашка далеко от них ушел. Повинуясь все тому же принуждению, разморенный и довольный, он обещает Рикине златые горы. Он говорит, что его ожидает несметное богатство, и, если она его дождется, он очень скоро его получит. И тогда он умастит ее медом, а сам будет отгонять мух. Известно ли тебе, малявка, что у слепых есть невидимый радар, как у летучих мышей? Рикина улыбается, ничему не Беря, но ей все равно, она позволяет обманывать себя баснословными россказнями, от которых у Чакон голова идет кругом. Спрятавшись за перегородкой, она подтягивает панталоны и призадумывается, потому что мысль и действие – вещи несовместные. Но оставим Чакон поправлять безразмерные панталоны, скрывающие шрам от кесарева сечения, что пересекает мшистое руно ее лобка, и перескочим на путешественника, только что появившегося в борделе и одолеваемого жаждой выпить. Чтобы утолить ее, он достает фляжку с виски, спрятанную в носке. Чакон не сводит с него глаз и видит, как путешественник наливает виски себе в стакан. Не забывай, малявка, что она разговаривает с двумя типами, укрывшимися в тени, и при этом следит за путешественником краешком глаза. Путешественник у нее на крючке с того самого момента, как появился в заведении. Но пока она старается не привлекать его внимания и продолжает разговор, теперь уже вполголоса. Чакон дает кровавые наставления, потому что, видишь ли, малявка, она просит этих типов, чтобы они украли у старикашки карту.