Текст книги "Смотри, я падаю"

Автор книги: Монс Каллентофт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Симона поднимает голову. Приветственно кивает. Такой могла бы стать Эмма в двадцать пять лет. Четкая линия подбородка, нос чуть коротковат, что создает более широкое расстояние до верхней губы. Светлые волосы спадают на ключицы, которые заметно выпирают под кожей.

Симона – хороший друг. Он помогал ей, привинчивал полки в квартире, повесил тяжелый шкафчик в ванной, а она наладила ему интернет и вай-фай.

Она запахивает худи, хочет, кажется, что-то сказать, но возвращается к своим занятиям.

Симона из тех сотрудников, о которых любое бюро расследований может только мечтать. Компьютерный гений, который может найти что угодно и где угодно. Дайте ей только подключение к интернету, монитор и клавиатуру. Она приехала на Мальорку шестнадцатилетней, сбежав из Штутгарта, «автомобильного ада». «Мне надоели родители», так она говорила, а возможно, были и другие причины, но здесь no questions asked[60]60
  Не задают вопросов (пер. с англ.).


[Закрыть]. Она влюбилась в марокканского «лорда гашиша», который умудрился дать взятку не тому полицейскому, а потом не дать взятки судье, потому и сел на одиннадцать лет в тюрьму у кольцевой дороги. Говорят, что в тюремных камерах можно учуять запах фритюрного масла из ресторанов, где готовят закуски в стиле тапас, и даже услышать голоса из уличных кафе. Симона навещает своего марокканца, Хассана Абделлаха, три раза в неделю, и после каждого визита выглядит все более и более усталой. Но она лояльна, ведь он помог ей, когда она приехала на остров и ночевала на парковой скамейке. Дал ей денег на еду и комнату в хостеле, ничего не требуя взамен.

Два других детектива сидят за своими письменными столами, и Тим рассеянно им машет.

Он – единственный в бюро Хайдеггера, у кого есть отдельный кабинет, с дверью, которую можно закрыть. Это потому, что он берет на себя задания вроде вчерашнего с датчанином, и Вильсон это ценит. Он уважает насилие как один из способов проявления человеческой сущности, возможно, именно потому, что сам его проявляет.

Комната Тима маленькая. Письменный стол, два стула, стационарный компьютер и окошко, куда прилетают поклевать голуби.

Тим опускается на стул, считает минуты, тяжело дышит, чувствует, как от усталости напрягаются мышцы, мысли теряют четкость, его кожи снова касаются руки Милены, между зубами застряла кожура бобов.

Две тысячи пятьсот евро в месяц. Бесплатное пользование машиной и банковский счет на расходы. Ему нужны деньги, давно уже ни копейки не поступает на сайт фонда go-fund-me для оплаты проекта «FIND EMME: The missing Swedish girl»[61]61
  Найдите Эмму: пропавшую шведскую девушку (пер. с англ.).


[Закрыть].

Вильсон не приглашает Тима сесть.

– Я не думаю, что с датчанином возникнут проблемы, а ты?

– Нет, дело закончено. Яхта принадлежит стоматологу, датчанин все подписал.

– Ему было больно?

Это я скажу, только если ты пригласишь меня сесть.

– Зубы у него целы?

– Об этом сам его спрашивай.

Взгляд Дилана Вильсона темнеет. Ему хочется послушать кровавую историю с мордобоем, он хочет, чтобы его развлекли, считает, что имеет на это право. Но Тиму не хочется его развлекать. Слабые воспоминания о притоке адреналина да боли в руке, когда он вмазал кулаком по черепушке датчанина, принадлежат только ему и больше никому.

Кабинет Вильсона – отдельный анклав. Как Сеута[62]62
  Небольшой полуанклав Испании на северном побережье Африки, прямо напротив Гибралтара (прим. пер.).


[Закрыть] или Андорра. Он купил бюро Хайдеггера десять лет назад у какого-то австрийца и сохранил всю мебель в комнате, которая стала его личным кабинетом. Стиль интерьера лучше всего можно описать словами «современный Ближний Восток». Так может выглядеть гостиная в Катаре или в Эр-Рияде, где крик моды – это сочетание золота и дерева, напоминающего янтарь. Фарфоровый леопард на комоде, покрытом черным лаком и с инкрустациями из поддельных драгоценных камней, диван блестящей темно-коричневой кожи притиснут к стене. На торцовой стене висит бархатный гобелен: нимфа восседает в римской колеснице, запряженной зебрами.

– У меня для тебя новое дело, – говорит Вильсон. – Немец. Богач. Он скоро сюда пожалует. Не хотел говорить по телефону, о чем идет речь.

– Когда он обещал приехать?

– Уже должен быть здесь.

Звонок телефона на письменном столе, Вильсон отвечает. Следует разговор на свободном немецком. Вильсон кладет трубку.

– Он сюда не успевает. Торопится к самолету и хочет, чтобы ты приехал на его виллу в Андрайч».

Send me more nudes, matte liquid lipstick[63]63
  Пришлите мне еще нюдовой, матовой жидкой помады (пер. с англ.).


[Закрыть].

Сорок пять американских долларов.

Naked is a sandy beige[64]64
  Голый – это песочно-бежевый (пер. с англ.).


[Закрыть].

Bare is a nude pinky beige[65]65
  Обнаженный – это нюдовый розовый беж (пер. с англ.).


[Закрыть].

«Кайли Косметикс», ограниченная серия, учебник какой-то «ютуберши» из Лос-Анджелеса, дочери какой-то женщины, которая на пятнадцать минут засветилась в какие-то доисторические времена в сериале «Спасатели Малибу».

Эмма пришла к нему с этой рекламой, когда он смотрел новости. Динозавр на диване, который до сих пор смотрит телевизор и изучает программу передач. Она принесла компьютер и показала на экран, где тикали часы сайта, – оставалось пять минут до выпуска новой косметики фирмы Кайли Дженнер. Помада. Не похоже на обычную Эмму, но против этой помады она не могла устоять.

– Можно я закажу?

Бомба взрывается в Алеппо, землетрясение в Венесуэле, изнасилование в Индии, массовый расстрел в Китае, выполненный в теплых красных и серых тонах.

– Дорогая помада.

Она садится, придвигается поближе.

– Мне бы подошел оттенок «Коммандо», мне кажется.

– Ты хороша в чем угодно.

– Так можно заказать, да?

Он видел, как она пробовала разные цвета перед зеркалом в своей комнате. Лампы на раме зеркала давали такой сильный свет, что он видел каждую пору ее лица. Она надувала губки, они приобретали какой-то странный цвет, росли в зеркале, она намазывала их оттенком «нюд», который был совсем не похож на обещанный рекламой песочный, скорее коричнево-розовый, светлый оттенок, который странным образом сделал контур ее подбородка четче. Этот цвет был точно таким, как ворота и нижняя часть стены, окружающей дом номер 12 по улице Calle Castanyer на окраине Андрайча.

Сказать это немцу? Что его забор выкрашен в оттенок «нюд, песчаный беж».

Нож воспоминания вонзается чуть ниже сердца.

Никогда не попадает прямо в сердце.

Медленно-медленно стискивают аорту холодные пальцы судьбы, стена съеживается до размера губ в зеркале.

Тим нажимает кнопку домофона рядом с воротами из частых железных прутьев. Видны пучки кабеля, наполовину вмурованные в белую штукатурку каменного забора. Камера мигает, и он становится так, чтобы его было видно. Лицо видно четко, хотя картинка расплывается. Это он, этот острый нос принадлежит ему, но это все же чужой человек, как будто бы морщины под потухшими глазами становятся иллюзией.

– Ты красивый, – сказала Милена, когда они впервые вместе пили коктейль после знакомства в очереди к иммиграционному офису. – Похож на француза, героя какого-то вычурного фильма про полицию. Мне этого достаточно.

Она помолчала.

– Пока ты не начнешь меня бить.

Он стоит на солнцепеке и совсем не чувствует себя как Венсан Кассель. Жара вдавливает его в асфальт. Он ждет ответа и жалеет, что не оставил пиджак в машине. Улица узкая, как вырезанная из отвесных скал. По обе стороны дороги каменные заборы.

Спрятанные богатства. Защищенные богатства. Осколки разбитых стекол по верхам барьеров между имущими и неимущими. Камеры, сигнализация, электроизгороди, охрана. Русские деньги, гангстерские деньги, законные деньги, черные, белые деньги, нигерианские нефтяные деньги, саудовские и катарские, британские деньги, китайские и немецкие в том числе. Даже таблички с названиями улиц в этой части города написаны на немецком. А внизу, в маленькой лодочной гавани, в кафе подают к обеду клецки и традиционное немецкое блюдо зауэрбратен. В октябре проводится Октоберфест, на который привозят пиво из Баварии.

Никакого ответа на звонок. Вместо этого раздается жужжащий звук, ворота едут вверх, и Тим спускается по белой мраморной лестнице к вилле, где открыта дверь. Фасад простирается на пятнадцать метров в каждую сторону, здание похоже на эдакий модернистский кубик сахара-рафинада, раздробляемый темными окнами от пола до крыши.

– Заходите, – слышится голос на английском с акцентом, и Тим входит в холл. Высота до потолка почти десять метров. Прямо перед ним окна, в которые, кажется, втекает море именно такого цвета, как на афише, что висит у них в офисе. Для некоторых такой оттенок существует и в реальности.

Ни в чем люди не похожи.

Как будто он этого не знает.

На белых стенах висят яркие картины художников, которых Тим хоть и слабо, но все-таки знает. Ребекка обычно таскала его по галереям и в Музей современного искусства в Стокгольме, так что вот это большое полотно с папой и мамой, держащей в объятиях сына, точно принадлежит кисти Нео Рауха.

Немец входит через арку, ведущую в гостиную с большими белоснежными диванами и кушеткой, обтянутой светло-розовым бархатом.

– Как хорошо, что вы смогли приехать так быстро, – говорит он и протягивает руку: – Петер Кант.

– Мы стараемся предлагать хорошее обслуживание.

Тим слышит самого себя, произносящего эти слова, и видит улыбку Петера Канта, не издевательскую, а жалостливую, значит, и Кант знает, кто он такой и почему он здесь, на острове.

Либо все это мне просто мерещится.

Петер Кант пожимает ему руку твердо, решительно, и Тим только теперь замечает, что он ниже его ростом, крупный, но не жирный. Голова покрыта коротко подстриженными седыми волосами без малейшего намека на возрастное облысение. Он выглядит, как моложавая копия Джорджо Армани, более грубая и менее элегантная версия в возрасте шестидесяти лет.

Он приглашает Тима в гостиную, и Тим изучающе смотрит на его черные джинсы с золотыми пуговицами, белую рубашку с красными швами, замшевые лоферы от «Гуччи» с красно-зеленой прострочкой ранта, а в саду дождеватель разбрызгивает воду на газоне, создавая эффект перевернутого дождя с зеленого неба. Несмотря на засуху, несмотря на нехватку воды, несмотря на то, что весь остров умирает от жажды.

Вода выключается, и море становится видно еще лучше. По скалам на другой стороне бухты карабкаются огромные виллы. Природа вокруг них приручена, но не слишком. Там можно лечь в шезлонг у бассейна, выложенного плитками под батик с Гоа, почувствовать себя огромной кошкой типа рыси, которая охотится на все, кроме мышей и крыс.

Петер Кант приглашает его сесть, и Тим глубоко проваливается в мягкое кресло. Немец исчезает, Тим слышит звук кофемашины и думает, есть ли у немца прислуга, вряд ли, полагает он, наверное, немец живет совсем один. На стене висит большой стилизованный портрет игрока в бейсбол, а рядом в аккуратный ряд выстроились несколько надписанных бейсбольных бит.

Петер Кант возвращается с двумя чашками.

– По тебе было видно, что ты хочешь двойной, – говорит он.

Тим улыбается, кивает, и Петер Кант протягивает ему чашку, до краев наполненную черной жидкостью.

– Ты любишь бейсбол, – произносит Тим.

– Я был студентом по обмену в США много лет назад. В Бостоне. «Ред Сокс» выступали в тот год очень здорово, и я втянулся. Слежу за соревнованиями по ТВ. Чтобы расслабиться. На портрете Уэйд Богз. Две биты его, другие три подписаны Манни Раминесом.

Эти имена ни о чем не говорили Тиму.

– Хотел бы я интересоваться спортом, – говорит он.

– Это прямо-таки благословение, – отвечает Петер Кант. – Этажом ниже в саду есть бассейн, – продолжает он. – Я обычно там плаваю. Бассейн отделан черным кафелем, не голубым, как обычно. Получается, что плаваешь в бездонной пропасти, особенно в темноте. Мне всегда хотелось иметь черный бассейн, я знал это, еще когда переехал сюда, – добавляет он.

Немец снова его оставляет, исчезает еще в какой-то комнате, беззвучно на этот раз, и Тим начинает понимать, насколько в доме тихо, возможно, благодаря бронированным стеклам в оконных рамах.

Петер Кант возвращается, кладет перед Тимом на стеклянный стол белый конверт с маркой и штампом Пальмы.

– Открой, – велит он. – Читай.

Тим осторожно берет конверт и вытаскивает письмо. Петер Кант стоит и смотрит, пока Тим читает слова, написанные черными чернилами.

У твоей жены есть другой.

Друг позвонил и сказал эти слова. Какой-то знакомый его знакомого видел Ребекку в ресторане с мужчиной. Они держались за руки, тянулись друг к другу и целовались, «как подростки». Так сказал знакомый приятеля, пожелавший остаться анонимным, но на него можно полагаться, так что нет никаких причин для сомнений. Тим был тогда занят одним из первых своих дел, фотографировал неверного мужа, который шел со своей любовницей по набережной в El Molinar, держась за руки. Там же проходила какая-то демонстрация против расширения гавани, пятьдесят человек с плакатами выкрикивали протестные лозунги, требовали запретить стройку, которая была вся коррумпирована. Точно так же, как, по их словам, было коррумпировано строительство стадиона, велодрома, конгресс-центра и тюрьмы.

Тим бросил камеру на пассажирское сиденье и вышел из машины.

– Что ты несешь, елки-палки? Кто этот мужик?

– Я не знаю.

– И на фига ты мне это рассказываешь?

– Ты кричишь.

Тим огляделся и увидел, что демонстранты замолчали и смотрят на него. Он отошел от них подальше, к забору, отгораживающему ветхое здание клуба Club Náutico, промокшего под холодным дождем в это январское утро.

Он положил трубку и позвонил Ребекке, но она не отвечала. Он отправил сообщение. Десять штук. «Что это я слышу?» «Как ты могла?» И еще подобные.

Она позвонила.

– Мы развелись. Ты что, не понял?

– Еще не развелись. Только подали заявление. Срок не истек.

– Какая разница.

– Кто он?

Она рассказала, рассказала, что это началось вскоре после того, как он уехал, за два месяца до того, как они подали бумаги на развод, что это, черт подери, ее личное дело, с кем она хочет быть, он больше не имеет права ни на какое мнение на этот счет.

– Ты его любишь?

– И это тоже тебя больше не касается.

– Скажи, что ты его любишь.

– Тим, ты что, не понимаешь больше шведского языка?

– Вы пытаетесь завести ребенка, я понял. – Он швырнул в нее эти обжигающие слова, где каждый слог был капелькой серной кислоты. – У тебя будет ребенок от этого проклятого клоуна. Кто он, черт возьми?

– Ты закончил?

– Я все сказал.

Опять пошел дождь, пока он стоял с телефоном в руке возле железного забора, низкие серые тучи ползли над его головой, холодные капли текли по щекам. Он вышел на велосипедную дорожку, чуть не попал под колеса, успел отскочить в последнюю секунду, подумал, что бы сказала Эмма – вот об этом, о том, что он стоит под дождем, потрепанный, мокрый и одинокий, занимаясь самым грязным из всех ремесел.

Он поехал к Милене. Разбудил ее. Они сначала молча посидели на краю кровати. Потом занимались любовью. Долго и бесшумно поначалу, потом все яростнее и громче, и она не просила у него признания в любви.

Как человек может измениться на глазах.

Тим смотрит на Петера Канта, сидящего по другую сторону стола. Они сидят в столовой. Тим держит письмо в руке, он спросил, знает ли Кант, кто мог послать ему это письмо.

– Не имею ни малейшего представления. Но это должно быть правдой, иначе какой смысл посылать мне такое письмо?

На темной столешнице перед Тимом лежит фотография жены Канта. Наташа, светловолосая полька с ясными зелеными глазами и скулами, будто созданными для того, чтобы их осторожно гладили. Наверняка была моделью в своей предыдущей жизни, как минимум лет на двадцать пять моложе Петера Канта, но не так чтобы совсем юная.

Петер Кант видит, как именно Тим смотрит на фото, анализирует, и тогда-то он и начинает меняться: от уверенного в себе мужчины к растерянному, к такому, который знает, что никакие деньги в мире не в состоянии удержать женщину, если она твердо решила уйти. От успешного мужчины, у которого было больше удач в жизни, чем можно пожелать, к тому, до которого, кажется, начинает доходить, что он заграбастал больше, чем может удержать. И все дело в такой банальности, как любовь к женщине намного моложе себя.

– Это не то, что ты думаешь, – вмешивается он в мысли Тима. – Мы любим друг друга.

Вы все это говорите. Все пожилые мужчины, которым изменяют молодые жены. И неважно почему. Это происходит на Мальорке каждый день. Молодые женщины, которым надоели подстегнутые виагрой половые акты, надоели животы с запорами, мозги и тела, которые нуждаются в отдыхе скорее, чем в тусовках, обвисшая кожа на предплечьях вместо крепких и мускулистых рук. И в конечном счете их ничто уже не может удержать, никакие брачные контракты. Они и уходят, убегают в то, что будет остатком их жизни.

– Я тебе верю, – заверяет Тим и переворачивает снимок. – Вы любите друг друга.

Взгляд Петера Канта становится жестче.

– Ты что-нибудь замечал? Может быть, она вела себя иначе в последнее время? Слишком много времени у телефона или ее не было дома в необычные часы? Или она вдруг регулярно стала посещать врача, салон красоты или еще что-нибудь подобное?

Петер Кант качает головой:

– Нет.

В саду снова заработала поливалка. Тим оборачивается, и Кант, кажется, замечает некоторое недовольство в его взгляде, когда они снова смотрят друг на друга.

– Это же просто вода.

– Которой и так не хватает.

– Тебе есть до этого дело, до этой воды?

– Мне нравится делать вид, что меня беспокоит хорошее дело.

Это правда. Тиму наплевать, поливает немец свои газоны или нет, но высокомерие богачей по-прежнему пробуждает в нем нечто, и ему это нравится. Это нечто – чувство принадлежности к коллективу, к реальности, которой все люди вместе стараются дать определение.

Петер Кант моргает, и глаза его наполняются желанием быть честным. Расчетливая такая правдивость. Делец собирается играть открытыми картами, потому что это идет на пользу делу.

– Я специально попросил, чтобы послали тебя, – признается он. – Я знаю историю про твою дочь. Я знаю, что это такое, я знаю, что это значит, потерять ребенка.

Он говорит об Эмме как о мертвой, Тим близок к тому, чтобы броситься на него через стол, бить его башкой о столешницу. Ударить одной из бейсбольных бит, но что-то его удерживает, он хочет знать, что скажет немец.

– Не сердись только.

– Говори, пока я не передумал.

– Моя дочь умерла от рака, – выговаривает он. – Ей было двенадцать, опухоль мозга.

– Мои соболезнования.

– Она умерла у меня на руках, – продолжает Петер Кант. – Это отдалило нас друг от друга, мою жену и меня. Как по-разному мы пытались справиться с горем. Я начал пить и несколько лет пил слишком много.

– Такое легко случается, – комментирует Тим.

– Теперь ты знаешь, что я тебя понимаю.

– Думаешь?

– Я читал про тебя, – продолжает Петер Кант. – Ты не один такой.

Я один. И она не умерла, как твоя дочь, думает Тим.

– Как ее звали? – спрашивает Тим.

– Сабина.

Когда он произносит имя дочери, с ним снова происходит перемена. Петер Кант выглядит более старым и усталым, в его взгляде грусть. Скорбь не только об умершей дочери, но и фундаментальное разочарование в жизни. Но есть в нем и желание сопротивляться. «Я отказываюсь соглашаться на меньшее, чем хотя бы мгновение счастья», – говорит его взгляд.

Затем они произносят все те слова, которые полагается произносить. Специально для того, чтобы не говорить о том, что встало между ними, чтобы постараться не понимать и не чувствовать того, что произошло. Потому что, если они это вдруг поймут, то им больше не останется ничего, кроме дыхательного рефлекса, которому придется подчиняться до тех пор, пока тело не откажется дышать.

Дождеватель опять остановился, трава блестит от полива.

– Я сегодня улетаю в Берлин, – говорит Петер Кант. – Меня не будет неделю. Вот и последи за ней, посмотри, чем она занимается.

Тим напоминает тариф фирмы, на всякий случай. Семьдесят евро в час, сотня за работу с восьми вечера до девяти утра, плюс текущие расходы.

Петер Кант кивает.

– Я перевел сегодня некоторую сумму на ваш счет. Она покроет с лихвой неделю твоей работы.

– Где Наташа сейчас?

– Занимается йогой.

Тим проверяет свой мобильник и размышляет попутно о том, что ему надо знать о бизнесе Петера Канта. На самом деле ничего, ему нужно просто следить за Наташей, смотреть, чем она занимается, документировать, если есть что, а потом положить доказательства на стол прокурору, присяжным и судье Канту.

– Что-нибудь еще мне нужно знать? – спрашивает Тим. – О чем ты мне не сказал? О вас, о чем угодно?

– Нет.

Быстрый ответ, немножко слишком быстрый, но никогда не знаешь, это что-то означает или нет.

– Мой самолет улетает через полтора часа, мне пора выезжать. Мы закончили?

– Пока да, – отвечает Тим и встает. Он выходит тем же путем, что и пришел, садится в машину, сдает назад по улице и паркуется так, чтобы ему были видны все, кто приходит в дом или уходит из этого дома, ворота которого окрашены в цвет косметики и где торчит наполовину замурованный кабель, ведущий к мерцающей камере наблюдения.

Ворота не открываются, они уходят вниз, в землю. Цвет «наготы» прячется, губы в зеркале исчезают, гроб опускается в могилу, он хочет открыть дверь, вдохнуть воздуха, опустить солнцезащиту и достать фото Эммы, но останавливается, передумав.

Красный «Порше 911» с опущенным верхом выезжает со двора, проезжает мимо него, и Петер Кант машет ему рукой, будто бы все было не более чем шуткой и он прекрасно знает, что будет. Или он настолько наивен, до такой степени уверен, что достоин любви, что любовь не посмеют отобрать у такого, как он. А на самом деле Петер Кант уже все знает и проходит через следующий этап трансформации, чтобы быть готовым к столкновению с чужими людьми в аэропорту, так пусть уж начинает с меня, с нового вынужденного знакомого, консультанта.

Ворота снова поднимаются из земли.

Эмма встает из своей могилы.

В два часа живот начинает болеть от голода, а бутылка с водой, которая всегда лежит на заднем сиденье, опустела. В салоне невыносимая жара. Он выключил мотор после часа сидения, опасаясь, что кто-нибудь заметит машину и позвонит в полицию.

Он выходит. Идет к незастроенному участку и мочится под пинией. Если ждать достаточно долго, то всегда чего-нибудь дождешься. Задержись, и тебе явится истина. Это может занять годы, десятилетия, но в конце концов ты сможешь продвинуться дальше. Нерешенных загадок очень мало.

Стрелки часов приближаются к трем, когда к дому подъезжает черный «Лексус», и ворота снова опускаются под землю. Стекла в машине тонированные, но Тим все-таки различает две фигуры на сиденьях, мужчина, женщина, разглядеть невозможно. Он берет камеру и делает несколько быстрых снимков.

Машина въезжает на территорию виллы, и ворота становятся самими собой, губы снова видны в зеркале, кисточка размазывает по ним помаду, Эмма улыбается, смотрит на него в зеркало, встречается с ним взглядом.

– Ты теперь счастлива, или? – спрашивает он.

– Ну это же только помада, – отвечает она.

Живот сводит судорогой. Лучше подождать и не лезть сейчас через стену, утыканную осколками стекла, надо дать им время приступить к тому, чем они собираются заниматься.

Стукачество. Он знаком с тем, как в криминальных кругах поступают с доносчиками. В стокгольмском пригороде Ринкебю он видел восемнадцатилетнего парня с дыркой от пули во лбу и вырезанным языком. Его нашли в мусорном контейнере две восьмилетние девчушки, искавшие выброшенные игрушки.

Шпионить, следить. Кондиционер снова включен, но ему все равно кажется, что тело нагрелось и как бы покрыто маслом, как после массажа в дешевом салоне. Он смотрит на пальмы в саду вокруг дома Петера Канта, края зеленых листьев стали коричневыми и кажутся в солнечном свете острыми, как заточенные лезвия.

Тим берет камеру с заднего сиденья, выходит из машины, достает из багажника жесткую подстилку и идет к дому. Солнце палит уже не так сильно, но зной все еще ощутим, и он старается подавить приступ чихания, вызванный быстрым переходом от холода к теплу.

Он останавливается у ворот, осматривается, хватается за верхний край стены, старательно избегая осколков стекла, которые ему видны. Подтягивается. Земля за стеной круто уходит вниз рядом с мраморной лестницей и въездом в гараж к кустам и огромному кактусу с колючками в десять сантиметров длиной. Край стены густо утыкан осколками. Он спрыгивает обратно, набрасывает на стену подстилку и снова подтягивается наверх. Переползает стену, чувствуя под собой стекла, спрыгивает, ему удается удержать себя в вертикальном положении, когда тело скользит по склону, и приземляется на ноги. Перетаскивает к себе жесткую подстилку и идет к дому, вдоль стены, вниз по лестнице, окруженной выложенными там и сям каменными плитами и цветущими белыми розами.

Черный бассейн.

Пропасть, о которой говорил Кант.

Бассейн и на самом деле кажется бездонным. Вокруг стоят шезлонги из нержавейки с мягкими светло-лиловыми матрасами и подушками-сидушками.

Темная комната с черными диванами за высокими стеклянными дверями, прямо напротив вездесущего моря. И небо, которому мешает встретиться с морем четкая белая линия горизонта, которая, кажется, умышленно держит разделенными землю и воздух.

И здесь картины на стенах. Серия из четырех портретов Мерилин Монро в разных оттенках зеленого работы Энди Уорхола. Слева лестница, ведущая на второй этаж, где они сидели с Петером Кантом.

Тим колеблется. Подняться по лестнице в гостиную? Или пройти мимо бассейна. Там открыта дверь в сад, и он догадывается, что она ведет в супружескую спальню и там, вероятно, что-то происходит между Наташей и тем, с кем она приехала, если это была она. Но она и ее спутник вполне могут быть и наверху, в кухне, делать салат, поджаривать кусок лосося.

Он ничего не знает о Петере Канте. О Наташе, об их жизни. Ему надо быть настороже, но он и так всегда начеку.

Петер Кант.

Его сдержанное отчаяние. Переменчивость, взмах рукой.

Этот дом заполнен произведениями искусства, которые стоят миллионы, его машина, все его имущество. Его одежда и обувь, которые сам он наверняка считал «приглушенным» стилем, на самом деле были типичными для немцев – обитателей этого района и явно демонстрировали наличие денег.

Тим быстро идет вдоль бассейна. Никакого смысла прятаться. Невозможно пробраться с одной стороны бассейна на другую так, чтобы тебя не заметили, если вдруг кто-то появится в комнате с черными диванами.

Он приближается к открытой двери.

Слышит звуки.

Стукач.

Ему придется это сделать, он уже слышит. Осторожно подходит к двери, заглядывает и видит их. Двоих, занимающихся любовью. Спина женщины в нескольких метрах от него, Наташа Кант, должно быть, это она, верхом на молодом мускулистом мужчине. Они оба стонут, но во всем акте присутствует какая-то сдержанность, настороженность. Он вынимает камеру, фотографирует их на белой простыне, в белой комнате, на белой кровати, над которой Петер Кант повесил белые монохромные картины.

Это Наташа?

Она движется быстрее, стонет громче, соскальзывает с мужчины, поворачивается, и Тим пугается, что она его увидит, но замечает, что он инстинктивно сдвинулся назад и попал в «слепой угол» за гардиной. Он их видит, а они его нет.

Она еще красивее, чем на фото. Светлые волосы блестят, лицо приобрело еще более четкие контуры, но стало мягче. В ее чертах нет никакого диссонанса. Только гармония. Мужчина садится. У него именно такое лицо, какие нравятся женщинам, похож на Райана Гослинга, подбородок, рот и брови – три горизонтальные линии, а нос – четкая вертикаль. Рыжеватые волосы зачесаны назад, коротко выстрижены над ушами. Наташа становится на четвереньки, и он входит в нее сзади. Начинает толчки медленно и мягко, потом быстрее, жестче.

Он закрывает глаза, кажется, что думает о чем-то постороннем, или, напротив, присутствует в полной мере, так, как никогда и ни с кем ему не удавалось, кроме как с Ребеккой, и нет надежды, что получится с кем-нибудь другим.

Потом они оба ложатся на бок, и лицо Наташи видно совершенно отчетливо.

Тим фотографирует, приостанавливается и вдруг видит в ней Эмму, кончик носа задран чуть наверх, и это вызывает в нем ощущение, будто он стоит перед душой в свободном полете, смотрит на человека, который чего-то хочет от своей жизни. Человека, который не ждет, а действует, может уловить случай, который ему предоставляется. Но Наташа пассивна и, скорее, разрешает акту произойти с ней, чем управляет им. А он не на все сто уверен, невинна Эмма или нет, не хочет думать об этом, никогда, черт побери эту клятую работу, но я вынужден, мне нужны эти гребаные деньги, и это еще лучшее из того, что предлагают. Он отворачивается, а когда смотрит опять, то больше не видит Эмму. Только Наташу.

Я могу идти.

У меня есть все, что необходимо.

Все для того, чтобы предать двух любящих.

Я могу оставить их в покое, и пусть занимаются любовью дальше.

Но он остается.

Он всегда был немножко вуайерист, он перестал фотографировать и просто смотрит, ждет эффекта. Хочет знать, повлияет ли это на него, почувствует ли он возбуждение, но ничего не происходит. И тогда он понимает, что ему хочется подглядывать только за Ребеккой. Когда она принимает душ, загорает голышом на заднем дворе дома, который они снимали в архипелаге. И она знала, что он на нее смотрит, ей нравилось, что он такой домашний вуайерист, любительский эксгибиционист. Они об этом иногда шутили, когда допивали вторую бутылку вина в пятницу после обеда, после блюд «такос», после цыпленка в духовке или что еще можно считать наградой после рабочей недели.

Они закончили там, в комнате.

Тим знает, что должен уходить, что его заметят, если один из этих двоих в комнате сделает несколько шагов к двери и выйдет в сад. Вдруг кому-то из них захочется прыгнуть в бассейн «после того». Но любовник исчезает в доме, Наташа лежит и смотрит прямо перед собой, на море, и Тиму кажется, что она видит его, чего-то от него хочет, умоляет его. Будто ей нужна его помощь. Но он понимает, что на самом деле это Эмма на него смотрит, умоляя.

Любовник возвращается.

Они начинают все сначала.

Тим Бланк стоит, смотрит, хочет уйти и не может. Он хочет снова поймать взгляд Наташи, умоляющий взгляд. Эту ее мольбу он хочет увидеть опять.

Он видит их вместе последующие пять дней. Вечерами и ночами. До обеда, после обеда. Снимает сотни фотографий. Как они едят омаров в ресторане. Как они занимаются любовью в машине на площадке панорамного обозрения. Как они загорают нагишом на пляже нудистов в Portal Vells, всего в паре метров от террасы El Magos terrass, и ему даже не приходится прятаться. Он просто делает вид, что фотографирует причалившую яхту с тремя жирными русскими, которые стоят на корме и смотрят на берег в бинокль.

Ее потная кожа в масле для загара, когда они идут купаться, ее рука на груди любовника.

Он фотографирует их, когда они входят в дом, где живет любовник, маленький красного цвета таунхаус в El Terreno, втиснутый между большим белым домом и старым автосервисом, переделанным в столярную мастерскую. Тим вдыхает запах свежей стружки, когда он фотографирует руку любовника на бедре Наташи, как тот подбирается под юбку ее белого платья с воланами. Он подумывает, не забраться ли ему на самый верх дома, на террасу, а оттуда в сад, который точно есть на другой стороне, но у него уже достаточно их фотографий.