Текст книги "Путешествие в любовь"

Автор книги: Монго Макколам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Прошу прощения? – вернувшись в настоящее, произнесла Элизабет холодным нервным голосом.

На таком близком расстоянии это прыгающее лицо пугало. О чем говорила эта женщина? Как посмела она влезать в ее воспоминания, в ее душу, в ее постель, причем именно в тот момент, когда она, Элизабет, совершенно беззащитна?

– Вы обязаны сказать нам, – пробормотала миссис Дейли. – Я видела, как вы пошевелились (должно быть, когда она дернулась при воспоминании о боли), и подумала, что вы не спите. Вы же не откажитесь сказать нам? В конце концов, вы просто обязаны сказать, не заразно ли…

Нелепость ее страхов вызвала у девушки истерический смех.

– Это чудовищно! – воскликнула она и расхохоталась в лицо миссис Дейли.

– Я… Вы обязаны… – машинально повторило лицо.

– Убирайтесь! – устало произнесла Элизабет.

Безумное лицо исчезло.

Она попыталась вновь нащупать в своей памяти Яна в тот момент, когда он поцеловал ее в лоб. Да, он оказался прав: она испытала боль и шок. Для некоторых девушек это было бы легко, так же легко, как довериться миссис Дейли. Но только не для нее.

Ее перестало трясти. Миссис Дейли и в самом деле ушла.

«Но даже тогда, – уже более спокойно подумала она, – я не поняла до конца, что он имел в виду».

Понимание этого пришло через несколько недель.

Она настаивала на своем. Ян боялся снова причинить ей боль, но она буквально заставила его еще раз овладеть ей. «Все будет хорошо», – сказала она ему и заверила себя, сжав зубы: «Все должно быть хорошо». Если она предлагает себя по-настоящему, то не должна бояться того, чего желает он, ненавидеть то, от чего он получит удовольствие. (Удовольствия для себя она пока еще не представляла.) Она была бы виновата, если бы он не смог насладиться, если бы продолжал тревожиться, старался быть осторожным и нежным – невероятно нежным – как если бы имел дело с больным ребенком. «Скоро все получится», – несмотря на боль, весело сказала она ему потом.

И все получилось.

«Железный конь» снова ожил, его поршни и шатуны работали, как ненормальные, и он уносил их на полянку на склоне Курраджонга, и все было хорошо. Все было удивительно, сказочно хорошо. Утомленная и довольная, она касалась губами его груди и чувствовала биение его сердца.

– Что ты делаешь? – шептал он.

– Целую твое сердце.

«Целую твое сердце»… Эта фраза звучала в ней днем и ночью. «Ты выглядишь такой усталой, Элизабет», – говорила ей мать, и это было правдой. Она и сама замечала это, когда не была с ним: усталая, напряженная, раздражительная… «Это было бы несправедливо». О, теперь она отлично понимала, что он имел в виду. Если бы она могла кому-нибудь рассказать… Но некому. Свободу и раскованность она чувствовала только с ним, но эта свобода обращалась еще большей замкнутостью, когда он уходил. Ох, если бы она могла кому-нибудь рассказать…

И она рассказала, но кому!

Выдался совершенно гнусный день – надо было работать, а Элизабет не могла себя заставить. Просидела битый час в библиотеке, тупо уставясь в книгу, но думала только о нем. Наконец она сдалась и отправилась в клуб, в надежде встретить там его. Но там его не оказалось, и она побрела к «Крысиному дому», ревнуя Яна к его работе и завидуя его увлеченности наукой. Он мог оставить ее ради своей лаборатории, забыть о ней. Для нее же все дышало им: книги, которые она читала (пыталась читать), пища, которую она ела (пыталась есть, так как утратила аппетит), каждая мелочь, каждый поступок, даже сон. Он часто посещал ее сны – почти узнаваемый сгусток теплой темноты.

В тот проклятый день она так и не встретила его. Конечно, он пребывал в своем мире, куда она не допускалась. Раздраженная и раздосадованная, Элизабет вернулась домой и легла на постель, пытаясь сделать запись в дневнике. Она давно уже отказалась от мысли писать стихи. Жизнь острее – придумала она себе оправдание и купила записную книжку, решив вести дневник. В нем она будет писать ему письма, словно нанося на карту полет своего сердца. Впрочем, уже покупая книжку, она знала, что из этой идеи ничего путного не выйдет – она могла жить только Яном, а не записями о нем.

Так ничего и не написав, она откинулась на кровати и смотрела в потолок, когда к ней вбежала возбужденная Линет. Вертясь перед зеркалом, она объявила:

– Джек пригласил меня в ночной клуб. Мы поужинаем и потанцуем. Если он будет паинькой и не станет распускать руки, я позволю ему поцеловать себя на прощание. – Заметив в зеркале, что Элизабет закрыла глаза, она сочувственно добавила: – Бедняжка Лизмас! Не переживай, и ты скоро кого-нибудь найдешь.

Элизабет открыла глаза и в изумлении уставилась на белую фигурку, прихорашивающуюся перед зеркалом. «Видишь, какая я хорошенькая? – казалось, говорили яркие глазки ее отражения. – Видишь, какую веселую, полную поцелуев жизнь я веду? Видишь, ты, которую никто не целовал, ты, что валяешься на кровати в протертых джинсах и завидуешь моему наряду?»

Она пристально смотрела в глаза этому нелепому, нахальному отражению, чувствуя, как в ней закипает гнев, и взорвалась:

– Глупенькая маленькая девственница, – услышала она свой жесткий голос, – ты даже не знаешь, о чем говоришь.

– Как ты смеешь?! – взвизгнула Линет. – Ты-то навсегда останешься старой девой!

Она разразилась истеричным хохотом, сквозь который Элизабет снова услышала свой спокойный, ледяной голос:

– Я давно уже не девочка.

Хохот смолк. Линет вытаращила глаза. Ее взгляд упал на левую руку сестры. Элизабет небрежным жестом пошевелила пальцами без колец, взяла книгу и принялась читать там, где она открылась.

– Ты лжешь! – прошипела Линет и пулей вылетела из комнаты.

Элизабет продолжала держать перед собой книгу, ненавидя себя и весь белый свет. «Я не лучше ее», – подумала она. Потом ее охватил страх: Линет побежит с новостью к матери.

Но Линет не проговорилась. Однако с тех пор она избегала встречаться взглядом с сестрой и уже не пыталась доказать ей свое превосходство. «Рассказав матери о моем грехе, она бы признала, что я ее опередила», – поняла Элизабет. Цинично? Нет, это только правда.

Вспышка пошла ей на пользу. Интересно, все ли любовницы стремятся доверить кому-нибудь свою тайну? В бульварных романах их обычно изображают ветреными и несдержанными. Уж не осознание ли того, что она поступила «неправильно», побудило ее признаться?

С этой мыслью она уснула и впервые за многие недели отлично выспалась – без снов, без Яна. Наутро она встала, уже не испытывая ни малейшего желания посвящать посторонних в свои секреты.

Но со временем стали возникать другие, непредвиденные прежде страхи, новое напряжение, и она начала постигать последнюю и самую важную часть предостережения Яна.

Все дело в «беспорядочной половой жизни». Вычитав это выражение в любовном романе, Нора Хьюсон спросила о его значении мисс Ламберт, и та коротко пояснила: «Есть два вида: смерть сердца и отсутствие уверенности».

Второй случай – как раз про нее. Ни ее сердце, ни ее тело не «любили» стольких, чтобы в них не осталось любви. Ее сердце было болезненно живым, сфокусированным на одном единственном мужчине. Но их связь являла собой полное и совершенное отсутствие уверенности… для нее. «Беспорядочность» проявлялась почти каждый день. Иногда она выражалась в мелочах: измятая, испачканная травой и землей юбка, которую приходилось чистить и гладить, а она это терпеть не могла. Но подобные мелочи складывались в ненавистную грязь. И был страх разоблачения. Однажды, когда они лежали на своей поляне, раздалось пыхтение, и рядом появился большой черный пес, проявивший к ним повышенный, хотя и вполне дружелюбный интерес. Они услышали свист и окрик. Элизабет сжалась в комочек, как прозревшая Ева, пытающаяся прикрыть свой срам. Ян приподнялся на локте и посмотрел через плечо.

– Все в порядке, – успокоил он ее.

Она робко обернулась и увидела среди деревьев удаляющегося мужчину.

– Слава Богу, он нас не видел.

– Может, и видел, но не обратил внимания. Какое ему дело?

Все верно, но ей было стыдно – стыдно за то, что им приходится прятаться, бояться чужих глаз. Приземленная логика Яна раздражала. Она так и не смогла к ней привыкнуть. Они вернулись к любовным утехам, но это было уже не то.

Как-то она спросила его:

– Ян, почему бы нам не пойти к тебе?

На его лице появилось хорошо знакомое ей замкнутое выражение.

– Это невозможно. Извини, но это совершенно невозможно.

– Но почему, милый? Это же не опаснее, чем…

– Дело не в опасности. Моя комната – не место для тебя, слишком она неприятная…

– При чем тут это? Мы же не любоваться ею будем. Разве приятно, когда за тобой подглядывают всякие бродяги?

– Тогда уж лучше мне приходить к тебе.

– Но это…

– Невозможно. Верно. Вот поэтому мы и здесь – на нейтральной территории, – пошутил он, и она покорно улыбнулась.

– Как бы хотелось иметь свою квартиру!

– Если бы у меня была квартира, мы могли бы пожениться. Но у меня нет денег на достойное жилье.

– Я готова жить, где угодно.

– Вздор.

И была еще одна неуверенность – неуверенность ревности. Ее буквально раздирало желание узнать, с кем он спал до нее. Знакома ли она с этой девушкой (или девушками?), продолжает ли он видеться с ней, не предпочитает ли ее ей?

– Ради всего святого! – раздраженно отвечал он на ее вопросы. – Не думаешь ли ты, что я веду реестр дам и их достоинств?

Значит не одна.

– Сколько их было? – настаивала она.

– А я сказал, что они были?

– Ты сказал «реестр дам».

– О Боже, Лиз, я говорил образно.

– Но до меня ты же спал с другими?

– И что из этого? Не имеет никакого значения.

– Для меня имеет значение, что я сплю с тобой.

– О, Лиз, ради Бога…

Он мог бы сказать: «Я тебе говорил, я же тебя предупреждал», но не говорил, и она была благодарна ему за это, однако остановиться уже не могла:

– Если бы я спала до тебя с другим мужчиной, то непременно сказала бы тебе об этом.

– Я бы это и сам понял, – невольно рассмеялся он, и она не сразу поняла, что он имел в виду.

В такие моменты она по-детски сожалела, что это ее первая любовная связь, что ей не хватает опыта и развращенности. Она отчаянно старалась восполнить их своим пылом, и ей не приходилось для этого притворяться, ибо теперь она жила по-настоящему только в его объятиях.

Ко всему прочему добавлялась боязнь зачать, присутствующая постоянно и забываемая только в порыве страсти. «Что мы будем тогда делать?» – снова и снова спрашивала она себя. «Беспорядочность» угнетала. Элизабет ни о чем не сожалела, но жаждала надежности, которую мог дать только брак. В браке все неприятности исчезнут, останутся только любовь и безопасность.

Одержимая этой новой мыслью, она все чаще спрашивала:

– Милый, мы когда-нибудь поженимся?

– Надеюсь.

– Поскорее бы… – умоляла она, задетая его пессимизмом.

– У меня нет денег.

– Мы могли бы откладывать, могли бы…

– Могли бы. И ты могла бы пойти работать. И что? Потом ты родишь, уйдешь с работы, и мы трое будем жить на хлебе и воде. Ты же знаешь, у меня только моя паршивая стипендия.

Он был прав. Ее семья, хотя и крайне неохотно, могла бы помочь. Но их с Яном гордость никогда не позволит им жить на деньги ненавистной ей семьи. У нее мелькнула и более страшная мысль: а хочет ли он вообще жениться? Он никогда не рассуждал об обустройстве домашнего очага, о будущей семье… Он лишь признавался в любви, да и то нечасто. Может, нынешнее положение вещей устраивает его? Не раздражает ли его ее настойчивость?

– Извини, дорогая. – Ян с силой сжал ей руку. – Мы поженимся, как только сможем, сама знаешь.

Она уронила голову ему на плечо и разрыдалась.

– Лиз, любимая, не плачь, ты же никогда не плакала…

И все приходилось скрывать от матери, которая давно уже отказалась от мысли повлиять на нее, бесконечно напоминая о бедности Яна, о пьянстве его давно умершего отца… Но, пока жива, она будет противиться их отношениям. В дни золотого шара эта бесконечная война не слишком задевала Элизабет, но позже стала раздражать все больше и больше. Мать критиковала ее внешность, подразумевая, что в этом тоже виноват Ян. Волосы у нее слишком прямые, джинсы «не такие», шорты слишком короткие. А мотоцикл был столь ужасен, что одно упоминание о нем бросало мать в дрожь. «Ты забываешь о своем здоровье, дорогая. Ты выглядишь такой измученной!»

И мать была по-своему права. Элизабет действительно устала, устала страшно, но не потому, что много работала, а от неизвестности.

Однажды мать спросила без обиняков:

– Элизабет, ты хочешь выйти замуж за этого молодого человека?

Прозвучавшая в вопросе надменность обидела ее, и она уточнила:

– Ты хочешь знать, намерен ли Ян жениться на мне? Да, намерен.

Сочувственно-заговорщически, словно она была на стороне дочери, мать сказала:

– Знаешь, дорогая, ты еще слишком молода, и отец никогда не позволит тебе выйти замуж за человека, который не сможет тебя содержать.

– То есть, не сможет обеспечить мне ту жизнь, к которой я привыкла? Я знаю. Но мне скоро исполнится двадцать один… И отец разрешит, если ты его попросишь.

– Я уже говорила с ним. Он со мной согласен.

– Так значит это не его, а твоя идея? Почему бы ему самому не сказать мне, что он против? – Ответ она знала заранее. Безразличие отца глубоко обидело ее. – Ему на меня наплевать! Я не виновата, что родилась девчонкой! Это ваша вина!

– Элизабет, пожалуйста… – мать прикрыла глаза рукой.

– Извини, – сухо бросила она.

При чем тут мнение отца, если она почти не видела его? Лишь изредка выглядывал он из-за своей газеты, безразличный ко всему пожилой человек, случайно оказавшийся ее родственником.

– Отец никогда не обращал на меня внимания, – продолжила она уже спокойнее. – Почему же он решил вмешаться сейчас?

– По крайней мере он содержит тебя и оплачивает твою учебу в университете.

«Где я встретила Яна», – подумала она и улыбнулась, но улыбка сразу исчезла, потому что мать сказала:

– Он считает, что тебя нельзя выдавать замуж за человека с доходом менее тысячи фунтов в год.

Элизабет почувствовала острый приступ любви и верности Яну, его единственному костюму, фланелевым брюкам в пятнах, спортивной куртке, его убогой комнате, «железному коню», потертым воротничкам, крысам – всему, что так отличало его от этой семьи.

– Какая ерунда! – рассмеялась она и вышла из комнаты.

Она передала этот разговор Яну, надеясь, что он тоже посмеется, но он только коротко бросил:

– Я так и знал.

– Что ты имеешь в виду?

– Но это же очевидно. Твои родители ждут от будущего зятя не только ума. Наука привлекательна, но не приносит дохода. К тому же мужчина женится и на семье невесты… А семьями я сыт по горло.

Эти слова пробудили ее былую тревогу.

– Ян, ты не собираешься… – она никак не могла закончить.

– Что?

– Сдаваться.

– Что значит «сдаваться»? Все же ясно, Лиз. Будь я даже миллионером, твои родители все равно были бы недовольны.

– Мало ли…

– Как я уже говорил, я могу лишь откладывать то немногое, что может быть отложено. И мы поженимся, как только сможем.

Так это и продолжалось. Снова и снова повторялись те же слова: брак, откладывать, семья, откладывать, семья, брак… И среди этих унылых слов внезапно вспыхнуло и засверкало новое: Джоанна. Она умерла во сне. Невероятно, но ее суровая старая тетушка была мертва. Элизабет испытала чувство огромной потери: из жизни ушел единственный член «семьи», который ей нравился.

Гроб, заваленный цветами, которые так любила старая леди, вынесли, и «семья» осталась в гостиной, уставленной множеством безделушек. Судя по всему, тетя Джоанна была очень одинока. Элизабет отчаянно хотелось плакать, но она не могла. Да и не стала бы, так как Линет – которую Джоанна презирала, и которая ненавидела тетушку – горестно выла, как побитая собака. А мать говорила:

– Бедная Джоанна. Вы, девочки, думали, что она злая, но она была в этом не виновата.

«Я знала ее лучше тебя, – подумала Элизабет, – мне-то ничего не надо объяснять».

– Тетя не нуждается в оправданиях, – проронила она.

– Ты не все знаешь. Вскоре после свадьбы ее муж упал с лошади и все последующие годы, вплоть до своей смерти, никогда… не хотел ее. Мне рассказал об этом доктор Гарри, полагая, что я могу чем-то помочь. Сама она никогда не говорила об этом.

Ослабевшая от жалости и ужаса, Элизабет села. Бедная, бедная тетя Джоанна! А она-то думала, что знаю ее. Каково же было ей все эти годы!..

– Бедная тетя Джоанна, – шептала она, сжимая подлокотники шезлонга. Не станет ли она сама второй Джоанной, ждущей мужчину, который не приедет? Мужчины приносят горе – математик мисс Ламберт, муж тети Джоанны, ее Ян…

В затхлой конторе адвоката им зачитали завещание. Не считая мелочей, все свое довольно приличное состояние Джоанна завещала «моей старшей племяннице Элизабет Уайкхем, которую я надеюсь увидеть счастливой еще при жизни».

Только тогда девушка заплакала от ощущения утраты. Ей казалось, что она потеряла мать, объявившуюся только после своей смерти. Они с Джоанной знали и понимали друг друга. И она была счастлива еще при жизни Джоанны. Джоанна видела ее счастливой, заметила ее счастье в тот вечер, когда Элизабет ждала ночи и тела Яна. «Ну как ты, девочка?» – спрашивала она, и это означало: «Ты счастлива?» И Джоанна хотела продлить ее счастье, годы исполнения желаний, которых ее саму лишил несчастный случай с мужем. Внезапно у Элизабет словно пелена упала с глаз: Джоанна знала о бедности Яна. Мать наверняка рассказала ей, и она решила помочь. Теперь им не нужно ждать, они могут пожениться и зажить долгой, счастливой жизнью.

– Тебе очень повезло, дорогая, – сказала мать. – Но будь осторожна с деньгами. Порадуй себя хорошим подарком, купи пару платьев, но не делай глупостей.

«Будь осторожна»! «Не делай глупостей»! Прямо из кабинета адвоката она бросилась к телефонной будке.

– Ян! – кричала она. – Я должна увидеть тебя. Срочно!

– Что случилось?

– Многое. Я…

– Ты не беременна?

– Да… нет. Не знаю, но дело не в этом.

Они встретились в университетском парке, и она сообщила, что они спасены.

– Но, Лиз, – он откинул волосы со лба знакомым ей нетерпеливым жестом, – я же говорил тебе, что не могу жить на твои деньги, на деньги твоей семьи, и ты со мной согласилась.

Элизабет застыла, как громом пораженная. Он, наверное, не понял. Дрожа от возбуждения, она пояснила:

– Но, мой дорогой, это же не одно и то же. Джоанна не была членом нашей семьи. И вот она умерла и оставила нам деньги. Она…

– Нам? Тебе.

– Какая разница? Она хотела, чтобы мы поженились. Она знала о нас, поэтому и завещала все мне.

– Это твои деньги, а не мои, – продолжал упорствовать он.

– Хорошо, что не так с моими деньгами? Они же не заразные.

– Мужчина, если он себя уважает, не может жить за счет жены.

– Ян, не будь идиотом. Сначала ты не желал жить на деньги семьи. Теперь не хочешь касаться моих денег. Чьи деньги тебя бы устроили?

– Мои собственные.

– Но ты же миллион раз говорил, что у тебя их нет.

– Спасибо за напоминание. Я говорил, и тоже миллион раз, что я могу откладывать, и я откладываю.

– Сколько же времени тебе понадобится?

– Может, века, но я никогда не женюсь на чужих деньгах. Не желаю быть обязанным кому бы то ни было. Сыт этим по горло. И я не приму подачку твоей тетушки.

– Какая щепетильность! – усмехнулась она; в ней говорило отчаяние. – Похоже, ты хочешь жениться только на своих условиях. А я значения не имею. Я могу и подождать. В своей нелепой, помпезной гордости ты просто плюешь на меня!

– Спасибо.

– Ох, Ян… Ты не будешь жить за мой счет, будешь работать, как сейчас, и содержать себя. А я – себя. Все так просто!

– А кто будет платить за квартиру, за ребенка, когда он родится, за хозяйство? Так не пойдет, Лиз.

Они долго сидели молча. Казалось, с того момента, как она сказала ему, что все их беды кончились, прошли годы. Сейчас конец пути был так же далек, как прежде.

– Ян…

– Да?

– Ты не хочешь прекратить?

– Что?

– Да все. Нет, не трогай меня… Ты ведь не хочешь жениться? Не хочешь связывать себя? Понимаешь… – она запнулась, – если ты не хочешь, нам лучше остановиться. Прямо сейчас. Я уже не могу продолжать в том же духе. Ты был прав – мне не хватает мужества, я вся на нервах… О, Ян, пожалей меня!

– Лиз, дорогая, – он взял ее за руки. – Я люблю тебя и хочу жениться на тебе, но не могу быть кому-либо обязанным. Неужели ты не понимаешь?

– Но ты же не любил тех людей, кому был чем-то обязан. А меня любишь. Люди, которые любят друг друга, делят все, что преподносит им судьба. Это не значит «быть обязанным», это иное.

– Разве? Ох, Лиз, я даже не знаю…

Они опять замолчали. Наконец, дрогнувшим голосом, она произнесла:

– Ну что ж, мне остается только ждать.

Больше они не ссорились. Вместо семьи, предметом их разговоров стали ее деньги: деньги, откладывать, брак. К этой теме они возвращались снова и снова. Охваченный ужасом перед ее деньгами, он постоянно подчеркивал свою любовь к ней, а она уговаривала, успокаивала его, как медсестра капризного ребенка, уповая лишь на то, что он и вправду любит ее.

Так обстояли дела, когда произошло ЭТО. Только так она могла назвать случившееся. И ЭТО сразу оттеснило мысль о браке на задний план и…

С дороги, из-за изгиба холма, послышался низкий рев. Она резко села. Неужели она, идиотка, не заметила «железного коня», спускавшегося с холма напротив и пересекавшего деревню? Это же надо, ждать все утро и не заметить! Никаких сомнений, это мотоцикл. Дрожа, она поднялась с шезлонга и повернулась к калитке. Сейчас, уже сейчас она окажется в его объятиях! Победный рев слышался все отчетливее, и ей показалось, что она умрет от счастья. Ее мышцы, каждая клеточка ее тела, сама кровь, казалось, застыли. Взревев еще громче, мотоцикл подъехал к калитке и остановился. С него слез молодой мужчина в воротничке священника, которого она никогда раньше не видела.

– Здравствуйте, – бессмысленно обратился он к ней. – Чудесный денек!

У нее не было сил ответить ему.

В воцарившейся тишине из гостиной «Горного отдыха» послышался удар гонга, возвещающий о ленче.

Когда она появилась в дверях, все уже сидели за столиками. Миссис Дейли поправляла прическу, мистер Дейли приглаживал усы, Элеонор стреляла глазками по сторонам, словно выискивая повод посмеяться. Доктор Лернер бесстрастно перелистывал меню, а напротив сидел обманщик с воротничком пастора – молодой, прыщавый, худой, застенчивый, неуверенно улыбающийся.

– Элизабет, – сказала вернувшаяся с кухни миссис Джири, – это отец Хиггинс. Он приехал на праздник урожая и на ночь остановится здесь.

– Верно, – улыбнулся отец Хиггинс и повторил свое бессмысленное «здравствуйте».

– Здравствуйте, – ответила Элизабет и села справа от миссис Джири.

Все принялись за еду, и миссис Дейли вежливо поинтересовалась:

– Вам уже лучше, дорогая?

Элизабет не ответила.

– Мисс Уайкхем была очень больна, – пояснила миссис Дейли отцу Хиггинсу.

– А, все мы иногда болеем, – вставил мистер Дейли и, сам не зная почему, подмигнул Элизабет.

Отец Хиггинс кивнул и улыбнулся и супругам Дейли и Элизабет в надежде угодить всем. «Что-то тут не так», – подумал он. Эта мисс Уайкхем пугала его – она выглядела как-то угрожающе, так, словно в любой момент могла взорваться. Она явно несчастна, и он мог бы попытаться помочь ей, утешить… Выдавив улыбку, он неуверенно произнес:

– Чудесная погода.

Элизабет рассеянно смотрела на него, пытаясь представить на его месте Яна. Отец Хиггинс опустил глаза и покраснел. Его слова наконец дошли до нее, она пожалела его и ответила:

– Да, конечно.

«Извините, мистер Хиггинс, за мою невнимательность… – мысленно добавила она. – Боже, как жадно он ест!

– Мистер Хиггинс, мистер Хиггинс, – заговорила Элеонор, – знаете, что сделал вчера доктор Лернер?

Их всех словно осветили прожектором. В его ярком свете отец Хиггинс окончательно смутился и сбивчиво ответил:

– Нет, Элеонор, не знаю.

– А вы знаете, мисс Уайкхем? Уже, наверное, слышали?

– Я слышала смех.

«Высокомерная сучка», – зло подумала миссис Дейли.

– О, – поспешно отозвался мистер Дейли, – в этом нет ничего интересного, право…

«Что-то будет, – подумала Элизабет, – они похожи на сдуваемых ветром птиц».

– Ни за что не догадаетесь, – верещала Элеонор.

– Уверена, отец Хиггинс не догадается, – вмешался визгливый голос миссис Дейли. – Мужчины все одинаковы, дорогая.

– Это было потрясающе! – взвизгнула Элеонор.

– Так что же он сделал, Элеонор?

– Ты же знаешь, ма, ты была здесь.

– Что он сделал? – строго повторила миссис Джири.

– Он нас загипнотизировал, – голос Элеонор вдруг приобрел мечтательный оттенок. – Он заставил миссис Дейли сказать, чего она боится больше всего на свете – родить ребенка. А мистера Дейли он заставил сказать, о ком он думает. Оказалось, это я. Мне же он сказал, что у меня нет секретов. Он сказал, что у мамы тоже нет тайн, и что ей часто хочется распустить волосы, но она думает, что будет некрасиво, и никогда этого не делает.

«А если бы я тоже была там?» – подумала Элизабет и живо представила себе следующий диалог:

«– Чего вы боитесь, мисс Уайкхем?

– Да всего… Особенно Яна.

– О чем вы думаете, мисс Уайкхем?

– О Яне.

– Что вы хотите больше всего, мисс Уайкхем?

– Яна, Яна, Яна…»

Повисло неловкое молчание, только миссис Джири и доктор Лернер казались спокойными.

– Боже, какой вздор! – воскликнула Элизабет в полной тишине.

«Это просто абсурд! – думала она. – Если бы Ян был здесь, она бы не вела себя, как истеричная школьница, кожу которой царапал при каждом обороте земной шар».

Мистер Дейли встал из-за стола, потянулся, сел за пианино и, подпевая себе хриплым баритоном, заиграл анданте так, словно это была игривая «шутка» Баха.

– Прекрасная вещь, – заметил он, прерывая игру. – Жаль только моя астма не позволяет исполнить ее достойно.

– Кто хочет помочь нам с отцом Хиггинсом украсить церковь? – как ни в чем ни бывало, спросила миссис Джири.

Остальные с сомнением посмотрели на слепящий солнечный свет за дверью и стали перешептываться. В конце концов все ушли. Все, кроме Элизабет и доктора Лернера. И она от него сбежала.

Элизабет пошла через пронизанный солнцем сад к эвкалипту, возвышавшемуся опаловым куполом на фоне белого неба. Она старалась не спешить, уговаривая себя: не беги, не оглядывайся. Но, дойдя до своего шезлонга, девушка все же оглянулась. Доктор стоял на веранде, глядя на небо и набивая трубку.

Она опустилась в шезлонг. Последовать за ней сюда он не осмелится. Глубоко вздохнув, она рассмеялась. Откуда этот нелепый страх? Чего она боится? Того, что он опять будет задавать вопросы… Зачем ему спрашивать ее о том, о чем она не хочет говорить? Но все шло к тому, что вопросов не миновать. Она вспомнила, как утром он бродил за ее спиной, словно вил в неподвижном воздухе паутину, привязывавшую ее к шезлонгу, дереву, саду…

Где он сейчас? Она украдкой оглянулась. Доктор стоял среди маков на полпути к ней и, глядя на нее, улыбался. Медлительный, безжалостный, неотвратимый… Она отвернулась и стала ждать его приближения, как ребенок в темной комнате, услышав шаги, ждет, когда откроют дверь.

– Могу я посидеть здесь немного?

Чувствуя себя беспомощной жертвой, она еще больше вжалась в шезлонг и тихо ответила:

– Если хотите.

«Агония», – подумал доктор Лернер, садясь на землю. Агония на фоне зачарованного ландшафта. Она страдает, для нее это агония… Он поднял прутик и стал царапать им землю.

– Каким огромным кажется все, на чем сосредоточиваешь внимание, – заметил он.

– Действительно, – холодно ответила она. – Как бы вам понравилось быть муравьем или кем-то еще более крошечным?

Прутик прочертил четыре линии, выходящие из одной точки. «Паук, – подумала она, – или цветок». Детский рисунок цветка… Память ее вернулась в «Холтон», к резному орнаменту на парте.

– Что это? – робко спросила она.

– Чудовище взрослых. Распадающийся атом.

Элизабет снова почувствовала наползающий страх.

– Почему вы все время говорите об атоме? – воскликнула она. – Утром в саду и сейчас… Это…

Внезапная мысль потрясла ее: это Ян, это почти тот глупый крестик, которым он подписывает свои телеграммы. Она снова бросила взгляд на дорогу – на ней не было никакого движения.

Доктор Лернер молча дорисовал атомный взрыв, и на земле не осталось ничего, кроме крошечных гор и бездн, посреди которых извивался дождевой червяк.

Она вспомнила смех, донесшийся до нее прошлой ночью, и разговор за ленчем.

– Вы действительно их загипнотизировали? – неожиданно для самой себя спросила она.

Скажи он «да» или «нет», ее презрительное отношение к «подопытным» все равно бы не изменилось, но он ответил иначе:

– Мозг можно заставить делать лишь то, что в нем и так заложено.

«А он умен», – нехотя признала она. И вдруг почувствовала облегчение. Надо внушить Яну желание приехать. И тогда он примчится сюда, слезет с мотоцикла, повернется к ней и крикнет: «Привет, Лиз!». Да, именно так. А если он сделает что-то другое или не произнесет одного из этих двух слов, случится нечто ужасное. Все пойдет не так, мечты не сбудутся… Но он должен, должен приехать. А потом… Ее мысли устремились в будущее: жизнь вместе, кровать, диван, трава, вместе, одни, поляна, Курраджонг… Курраджонг? Но и в «Горном отдыхе» наверняка найдется поляна. Ее глаза обежали поросшие лесом холмы. На ветку эвкалипта прямо над ее головой села птичка и просвистела что-то вроде: «Чистое счастье! Чистое счастье!» Элизабет нервно рассмеялась, и по ее щекам покатились слезы.

Доктор Лернер поднял на нее глаза и кивнул, словно она только что в чем-то призналась. Он напомнил ей их семейного доктора Гарри. Тот тоже всегда с мудрым видом кивал, всегда знал заранее, что ему скажут. И никогда не принимал сказанного всерьез. Что вообще могут врачи? Что они могут сделать с ЭТИМ? Вот один из них сидит рядом и умно кивает.

– Зачем вообще нужны доктора? – воскликнула она. – Что вы можете?

– Я не настоящий доктор, – спокойно возразил он. – Видите ли, наука…

– Я не знаю ни одного настоящего доктора, – резко перебила его она.

Он только пожал плечами, и ее охватило яростное желание шокировать, испытать его. Выпрямившись в шезлонге, Элизабет зло посмотрела на доктора Лернера. Слово, готовое слететь с ее уст, было настолько чудовищным, что им следовало не пугать, а бить наотмашь. Услышав его, он вскочит и убежит. Все человечество сбежит, оставит ее одну… Но ей не хотелось, чтобы он уходил.

– У меня туберкулез, – отчеканила она, вызывающе глядя ему прямо в глаза.

Глаза опустились. Убежит или не убежит?

Он наблюдал за суетой муравьев. Слышал ли он ее?

– Большинство людей приходит в ужас, – насмешливо добавила она.

Уйдет или нет?

– Я знаю.

Ей стало не по себе.

– Откуда?

Он повел головой в сторону отдельного побеленного коттеджа, как бы включив в этот жест и шезлонг, и ежедневный стакан молока, и вообще всю ее жизнь в «Горном отдыхе».