Текст книги "Путешествие в любовь"

Автор книги: Монго Макколам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Ну и ну! Ее гнев быстро сменился тревогой.

– С коляской? – спросила она без всякой надежды.

– Зачем мне коляска? – удивился он.

Она осторожно уселась позади него, и он скомандовал: «Держись крепче за мою талию, чтобы не свалиться». И вот они несутся в сторону ее дома; ее длинная юбка скручена между ног; она отчаянно держится за его талию, а луна мечется по небу.

У калитки она соскочила с мотоцикла и прокричала:

– Спокойной ночи! И… спасибо!

– Спокойной ночи. До скорого, – прокричал в ответ он, мотоцикл взревел и унес его прочь.

Мать не спала.

– Это ты, Элизабет? – окликнула она, и девушка покорно пошла в ее спальню. – Хорошо провела время, дорогая? Кажется, я слышала мотоцикл?

– Правильно, – весело отозвалась она. – Меня привез молодой человек.

– Вот как?

– Помнишь Колхаунов? Так вот, это был Ян.

– А… Бедный мальчик! Его несчастная мать… умерла вскоре… («Ох уж эти унылые взрослые!» – подумала Элизабет.) Бедный мальчик! У него же совсем нет денег. Его отец пропил все…

– Не страшно! – ответила она, поцеловала мать и поспешила к себе.

Каким живым казался шар в ту ночь! Лев рычал, как мотоцикл; Орион бродил и покрикивал… Весь шар пришел в движение. Девушка улыбнулась, синий глобус растворился, и она уснула.

Сонная, расслабившаяся в редкой теплой тени эвкалипта, она и сейчас испытывала экстаз той первой встречи. Экстаз и… тревогу. Эти ощущения со временем лишь усилились, и она продолжала цепляться за Яна, как цеплялась тогда, на мотоцикле. Ее не оставляла уверенность, что так будет всегда, даже когда они станут солидной седовласой парой. «Если он когда-нибудь приедет, если мы когда-нибудь поженимся», – прошептала она.

«До скорого!» – крикнул он и с ревом испарился в лунном свете. Было ли это обещанием? Непонятно, а она приучила себя все тщательно планировать, заблаговременно устанавливая сроки. И сейчас она жаждала более традиционного подхода. «Когда я снова увижу вас?» Даже столь избитый вопрос был бы лучше этого «До скорого». Может, это просто бессмысленная учтивость, вроде словечка «дорогой», которым Линет называла своих обожателей, постоянно трезвонящих по телефону?

Следующие три недели она выглядывала его в университете, прохаживаясь рядом со стерильным храмом науки, который величала про себя «Крысиным домом». Лишь однажды за все это время ей показалось, что она видит его среди шумной толпы. Она хотела было броситься вслед за ним, но ноги отказались повиноваться. Почему? Что ее испугало? То, что «так не принято»? Или же при свете дня магия кончилась, и он уже значил для нее не больше, чем молодые люди с факультета искусств, с которыми она болтала и смеялась в перерывах между лекциями?

В конце третьей недели она внезапно решилась позвонить ему, вскочила из-за обеденного стола и набрала номер университета. Слушая гудки, Элизабет лихорадочно соображала. Как позвать его? «Пожалуйста, будьте добры мистера Колхауна из «Крысиного дома»? Бред… На другом конце ответили: «Университет», и она в панике бросила трубку.

«Ты дура, – сказала она себе. – Ты не Линет, и тебя не окружают толпы поклонников. Ян первый заинтересовал тебя всерьез. Это шанс. Но, с другой стороны, он всего лишь один из множества «янов», возящихся с пробирками в «Крысином доме». Беда в том, что ты слишком впечатлительна. Ты не можешь встретиться с мужчиной моложе пятидесяти больше, чем на пять минут, чтобы не… Что «не»? Чтобы не влюбиться?..»

Под ее рукой зазвонил телефон.

– Мисс Уайкхем дома? – отрывисто спросил его голос. Его!

– Я слушаю.

– Это Ян Колхаун.

– А, привет!..

– Как поживаешь? – вежливо поинтересовался он.

– Прекрасно, спасибо. А ты? Как твои крысы?

– В порядке. Вернее, наоборот. Те, которых ты видела, подохли. У меня новая партия. С ними все хорошо… пока.

– О… – тупо отозвалась она.

– Послушай, я собираюсь в кино. Не хочешь составить мне компанию?

Она согласилась. Они договорились на следующий вечер и повесили трубки. Вот так!

В тот день Элизабет прогуляла лекции. «Уж не влюбилась ли я?» – спросила она свое отражение в зеркале – длинноносую Борджиа, причесывающую длинные темные волосы. Вероятно, нет. Это не имеет значения. Главное, она чувствует себя очень счастливой. Просто чудо, что телефон зазвонил в тот самый момент. И она увидит его опять. Сегодня же вечером.

Перед уходом она весело поцеловала мать.

– С кем встречаешься, дорогая?

– С Яном.

– С Яном? А, юный Колхаун… Ну что ж, повеселись. Только не возвращайся слишком поздно. Тебе надо больше спать.

– Можно подумать, что я старая развалина! – рассмеялась она.

– Привет.

– Привет. Я не опоздала?

– Нет, ты вовремя, слава Богу. Ненавижу ждать, а ты?

Его вовсе не интересовал ее ответ. Сегодня он был таким же, как на танцах. И она была такой же. Она смотрела на экран, и ее заполняла странная мечтательность, ощущение, что она пребывает в каком-то особом, нереальном мире.

Ни о чем не спросив Элизабет, он просто привел ее туда, куда шел сам. Она уже видела этот фильм, но ничего не сказала.

– Я нечасто хожу в кино, – сказал он в перерыве, – только когда есть время и показывают то, что мне интересно.

– И я, – кивнула она.

– Конечно, нельзя относиться к фильмам всерьез, – добавил он. – Я хожу, чтобы развлечься.

Она ходила только на фильмы, которые, по ее мнению, того стоили, и воспринимала их вполне серьезно, но решила об этом умолчать.

Начинался завораживающий, разочаровывающий, вознаграждающий, пугающий и бесконечный процесс познания другого человека.

После кино они выпили кофе, и он проводил ее домой. Из страха перед мотоциклом она надела широкую юбку. И напрасно – назад они ехали на трамвае.

Она пригласила его зайти. Он согласился. Она предложила ему выпить, и он снова не стал возражать, заметив, что виски куда лучше того жуткого кофе, что они пили час назад. И она добавила к его портрету еще один штрих: он не любит кофе, который варят в городских забегаловках.

– Пора идти, – вдруг сказал он.

– В «Крысиный дом?»

– Нет, домой.

Никаких нудных объяснений. Его не удивило, что она не считает странным, что он мог отправиться в такое позднее время к своим крысам. Девушка ликовала.

– Приходи к нам в воскресенье на ленч.

– С удовольствием, но сейчас мне пора возвращаться в мою холостяцкую берлогу, поближе к крысам.

– Сочувствую.

– Мне нравится.

– Рядом с крысами?

– Главное – уединение. Никто не мешает мне, и я никому не мешаю.

Это могло быть и предостережением: не пытайся разделить со мной мое, не посягай на мое одиночество, мои вкусы – только мои. Но она, поцеловав на ночь мать и юркнув в постель, решила ему не следовать. «Мы говорим на одном языке», – сказала она шару.

В воскресенье он пришел на ленч, и во время общей вежливой беседы она задалась вопросом: а что думает отец? Не тревожит ли его это? Нет, он слишком стар. А мать? Ну, она-то известно о чем думает: приятный молодой человек, но ему не повезло с родителями, и у него нет денег. Прекрасно, что он дружит с Элизабет, но не больше.

Однако главную угрозу представляла Линет. Не понравится ли она ему? Не было ли его отвращение к той красивой первокурснице напускным?

Линет, как всегда, являла собой само очарование. Элизабет сухо представила ее Яну, отошла к окну и стала мысленно молиться, пока Линет, улыбаясь, строила ему глазки и что-то лепетала своим серебристым голоском. Он отвечал вежливо, но не более, и когда Линет, наконец, прощебетала: «Простите, но мне пора бежать, у меня свидание с Джонни», Элизабет вздохнула с облегчением. О, Джонни бы подождал, если бы она поймала на крючок Яна! Но на этот раз у нее ничего не вышло, и она была в ярости: как же, гадкий утенок привел в дом мужчину, а этот дурак, олух, болван не клюнул на красавицу Линет.

– Как тебе Линет? – спросила она, когда они прогуливались по саду.

– Хорошенькая. Но красивой я считаю тебя. Слушай, почему бы нам не поужинать где-нибудь в городе?

– С удовольствием, – ответила она с трепетом в сердце.

Вот так легко они начали встречаться. Когда у него было время, он проводил его с ней. Они выпивали где-нибудь по чашечке чая или кофе в дешевых ресторанчиках (он любил китайскую кухню, которую она терпеть не могла) – в такой вот обстановке она изучала его и окружающий мир. Особенно ей запомнился один субботний вечер, окрашенный серебристым сиянием, которое покрывало все – тротуары, людей, машины… И сквозь это сияние она впервые заглянула в его душу, в то, чего он боялся и что ненавидел.

Все сияло от дождя, шедшего, должно быть, все время, что они бродили по городу, но она не замечала его, видя лишь приглушенное сияние. Сливаясь с толпой и одновременно выделяясь в ней, они шли и шли, а вокруг мелькали фигуры, жесты, какие-то детали… Так они забрели на Роу-стрит, где за витринами магазинов маячили бледные лица продавцов, поджидавших клиентов.

– Не купить ли нам что-нибудь? – спросила она.

– Ага, – ответил он совершенно серьезно. – Четыре дюжины платьев, двенадцать дюжин шляп…

– И целую ванну орхидей.

Он быстро взглянул на нее и заметил:

– А ты без шляпки.

Она неопределенно пожала плечами.

– Ты вообще носишь шляпки?

– Никогда.

– Вот и отлично, – торжествующе заключил он. – Тогда не будем их покупать. Пошли отсюда.

Непонятная радость переполняла ее, радость от всего увиденного и услышанного. Когда они свернули на Пит-стрит, она схватила его за руку и воскликнула: «Посмотри-ка!». «Посмотри, – кричало ее сердце, – на этого старичка с поднятым воротником, катящего тележку с хризантемами!» Среди цветов торчала табличка «Бог есть любовь». Услышав ее восклицание, старик обернулся и что-то пробормотал (быть может, «Бог есть любовь»?), а золотистые цветы закивали головками, словно говоря: «Этот старик служит нам, мы служим Богу, а Бог есть любовь, Бог есть любовь, Бог есть любовь…».

– Подожди, – услышала она голос Яна, увидела, как почти нечестиво подмигнул старик, и тут же в ее руках оказался огромный букет, и цветы кивали ей, словно заранее подтверждая все, что бы она ни сказала. «Я так счастлива!» – подумала она, и они закивали: «Ты так счастлива, ты так счастлива!..». Старик коснулся рукой края шляпы и укатил свои свидетельства любви.

– Замечательный старый негодяй! – смеясь, заметил Ян. – Он просто полон любви!

– Не придирайся. Уверена, так оно и есть.

– Что именно? Что он негодяй, или что он полон любви?

– И то, и другое.

На Кинг-стрит Ян остановился у кондитерской и провозгласил:

– Духи, украшения, миндаль в сахаре – все это я дарю тебе. Правда, только в теории, зато от всего сердца. Давай выпьем кофе, я сегодня щедрый.

В кафе пожилые женщины вокруг них пили, ели и с удивлением и ужасом обсуждали дела своих знакомых. «Старые обжоры!» – бросил Ян. А ей нравилось все, что бы ни говорил он в тот день, в тот час, в то мгновение. Официантка принесла им кофе, но девушка сидела, не прикасаясь к чашке, захваченная совершенством этого дождливого вечера, счастьем того, что рядом сидит Ян. Одним своим присутствием он оживлял все; казалось, окружающие предметы начинали вдруг проявлять свою живую суть и спрашивать: «Ты знаешь нас?». Но самым большим вопросом оставался он сам…

– В чем дело? – поинтересовался он. – Почему ты так пристально смотришь на салфетку? Она тебя заворожила?

– О, – вздохнула она и улыбнулась. – Не знаю… Да, я действительно заворожена, но… – «Ничего больше не говори, – предостерегла она себя. – Мы еще не сказали ничего личного. Не будь первой». Она презирала себя, но знала, что первым об этом должен заговорить мужчина. Иначе женщину ждет унижение.

Перед ними из ресторана выходили три пожилых, скрюченных ревматизмом леди, и Элизабет подумала вслух:

– Как много на свете старых больных людей!

– Верно. И от них следует избавляться.

Это было подобно грому среди ясного неба, и она воскликнула:

– Нет!!

– Да, – с улыбкой парировал он. – Эти люди никому не нужны, даже самим себе. Люди с неизлечимыми болезнями. Те, чьи дети стареют, ухаживая за ними, так как они все никак не могут умереть. Например…

– Прекрати! – свирепо прошептала она. – Прекрати немедленно!

– …Например, алкоголики. Какая от них польза?

Они уже не двигались в толпе так свободно, как раньше – наступали на чьи-то ноги, кого-то толкали, их толкали в ответ… Стало как-то теснее, появилось множество острых углов, как и в голосе Яна.

– Взять хоть моего отца, – продолжал он, ускоряя шаг. – Он был горьким пьяницей. Об этом известно всем, в том числе тебе и твоей матери. Какой от него был прок? Он ненавидел себя, ненавидел жену, ненавидел сына… Его переполняло чувство вины. Каждый уикэнд он запирался в сарайчике в углу сада, и время от времени оттуда доносилось позвякивание бутылки о стакан. Он говорил, что хочет уйти от всех как можно дальше. Все уикэнды, которые нормальные люди проводили на пляже. Не знаю даже, кого я ненавидел больше – нормальных людей или его.

Элизабет задумалась. Каждый уикэнд… Мужчина, лежащий во мраке сарая, пока там, на воле, солнце золотит песок и воду. Слушающий крики играющих детей. Ненавидящий их, пытающийся уйти от них и от себя, погружающий лицо в мешок, служащий ему подушкой…

– Сочувствую тебе, – прошептала она.

Прозвучало это банально и неубедительно, но он только бросил:

– Таким людям не следует жить.

Перед ними открылся мокрый, ярко-зеленый парк. Ян остановился, глядя невидящим взглядом на деревья и мокрые скамейки, на которых никто не сидел.

– Я обрадовался, когда он умер, – сказал он, – хотя практически и не знал его. У меня было такое ощущение, словно я от чего-то освободился.

Они молча подошли к грустной скамейке под деревом. Она была мокрой и на нее время от времени глухо падали крупные капли, как будто дерево оплакивало ее. Элизабет охватило наивное желание отождествить себя с Яном, слиться с ним в его несчастье, увидеть мир его глазами.

– Я тоже совсем не знаю своего отца, а мать… она совсем чужая, – сбивчиво заговорила она. – Линет же… В некотором смысле, вероятно, лучше быть сиротой.

Он расхохотался:

– Если бы ты была сиротой, ты бы так не думала. Никто так рано и так остро не понимает, что являет собой жизнь, как сирота.

Она почувствовала себя глупой и неопытной. В самом деле, что являет собой жизнь? И в то же время в его горечи ей почудилось некоторое высокомерие.

– О, люди добры, – продолжал он, – но всему есть предел. И сироты достигают этого предела раньше остальных. Сирота – существо до отчаяния самостоятельное. Поэтому, если у тебя есть гордость, – а у кого ее нет? – ты знаешь, что не можешь ныть и клянчить, как другие, те, кто может отдать долг. Обязанности по отношению к равным тебе людям уравновешиваются. Уверен, что твои родители никогда не чувствовали себя кому-либо обязанными. О, я говорю не только о деньгах… Если же ты сирота, и к тому же у тебя нет денег, ты никогда не станешь равным другим, пока не будешь свободным ото всех.

Уж не обиделся ли он?

– Ты всегда хочешь быть свободным… ото всех? – робко спросила она.

– Не знаю. – Он избегал ее взгляда; вид у него был подавленный и раздраженный. – Да какое это имеет значение? Пошли, посмотрим хронику.

На экране мелькали красавицы-купальщицы, напрягали мускулы борцы, дергался и сверкал разделенный на части мир, и она видела в нем отражение их с Яном разделенности. Вот он сидит рядом, в каком-то дюйме от нее, но мысли его не с ней. Он обитает в таких сферах, которых ей никогда не узнать. Мужчина с экрана послал ей широкую улыбку и пошутил. Бойкие слова гремели в зале в десять раз громче, чем в жизни. Ян посмотрел на нее и тоже улыбнулся. Гигант на экране смеялся.

«Каждый человек – остров» – всплыла в памяти цитата. Но, как бы то ни было, они являются частью друг друга. Но часть не поглощает целого. Никто, как бы ни был он близок, как бы ни любил и ни был любим, не смотрит твоими глазами, не думает твоей головой, не чувствует твоим сердцем. Ее шар значит для нее одно, для него – другое. Его крысы значат для него одно, для нее – другое.

И сейчас, под своим эвкалиптом, она начинает понимать, что обособленность неизбежна. Ее следует признать, и ничего тут страшного нет. И вот приглушенные звуки летнего утра внезапно зазвучали громче, словно она – другая, более мудрая, чем прежде – услышала их по-новому. Так, должно быть, слышат миссис Джири и доктор Лернер. Таинственный, тихий, умный доктор Лернер… Она покорно сидела, прислушиваясь.

Сад за ее спиной шушукался. Лепестки и листья роз соприкасались под бесшумным бризом, маки кивали головками в еле слышно звенящем воздухе, высокая трава шепталась с туфлями доктора Лернера, опять задумчиво прохаживающегося в одиночестве взад и вперед.

– Уф, ну и жарища! – высказался мистер Дейли, вернувшись на веранду и снова опускаясь в свое кресло.

– Ну, ты спросил? – нетерпеливо заерзала его жена.

– О чем?

– О ней, разумеется! Только не говори, что забыл.

– Ах, о ней? Нет, дорогая, не забыл. Но мы обсуждали другие, более важные темы. Он умный парень, этот доктор.

– О Боже! И как ты только умудряешься деньги зарабатывать, понять не могу! Или всеми делами заправляет твоя секретарша? В это я бы охотно поверила.

– Кончай, старушка, я…

– Ты что, уже забыл вчерашний вечер? А Элеонор? И не смей называть меня «старушкой». Воск в чужих руках – вот ты кто! – Поддаваясь раздражению как избавлению от скуки и бранясь ради брани, она показала на доктора Лернера: – Он… Он не проболтался, а говорил с тобой на «более важные темы». Ты прав, он-то умен, чего о тебе не скажешь. Да этот доктор из тебя веревки вьет! А если уж он может проделывать такое с тобой, что тогда говорить о женщине? Да-а…

– Заткнись!! – Мистер Дейли разозлился не на шутку; все признаки были налицо: жесткий взгляд, плотно сжатые губы, пульсирующая жилка на виске. И она сразу успокоилась, радуясь его гневу – таким он ей нравился, таким он больше походил на человека, умеющего делать деньги.

– Спроси его сама, – предложил он.

– Вот еще! – огрызнулась она.

– Тогда спроси ее.

Миссис Дейли посмотрела на сад. Во всех этих цветах и травах, залитых режущим глаза солнцем, было что-то отталкивающее. Посмотрела она и на фигурку под деревом. Чтобы добраться до нее, надо пересечь яркий, чуждый ей мир, да еще и в туфлях на высоком каблуке…

– Слишком жарко, – пробормотала она.

– Тогда помолчи, – примирительно произнес мистер Дейли; жилка перестала подрагивать, а маленькие глазки повеселели. Он снова взялся за журнал.

Все же приятно, когда Артур проявляет властность. Ну да ладно. Миссис Дейли достала зеркальце и опять принялась рассматривать свое лицо, волосы, ногти. Мерцающий сад застыл в ожидании. Начинался извечный ритуал. Вскоре она взорвется от скуки – взорвется словами, поступками, эмоциями. «Еще как!» – молча пообещала она, поправляя прическу.

Бриз улетел, шушуканье стихло, и Элизабет едва слышала мир вокруг себя. Где сейчас Ян? Что делает? Он так нужен ей… Она изогнулась в шезлонге, пытаясь стряхнуть с себя невидимые оковы настоящего и прошлого.

Тогда, выходя из кинотеатра, она придумала себе головную боль, и он проводил ее домой. Не головная боль, головокружение одолевало ее. Она хотела остаться наедине со своим одиночеством.

«Он не любит меня. Я бы уже знала, если бы он любил», – думала она, ворочаясь в постели и тщетно пытаясь читать. Примерно через час у калитки остановилась машина, хлопнула дверца, и заструился серебристый смех – вернулась Линет со своим кавалером. Слава Богу, что у них с сестрой разные спальни! Она ждала, когда калитка закроется. Прошла минута, две… Вдруг Линет испуганно вскрикнула, и послышался новый голос… голос Яна! Перед ней моментально возникло нелепое и отвратительное видение: скинув маску безразличия к Линет, он похотливо ждал в темноте ее возвращения. В следующее мгновение она выскользнула из кровати и замерла у окна.

– Вы меня напугали, – кокетливо пожаловалась Линет. – Я приняла вас за грабителя.

– Я ждал, – невозмутимо ответил он.

– Ждали? Чего?

– Когда погаснет свет в комнате вашей сестры. Вам это кажется ненормальным?

Обрадованная Элизабет распахнула окно и крикнула:

– Эй, ты все еще здесь?

– Да, – над оградой показалась его голова. – Вот объясняю твоей сестре, что я не бандит, а бедный Ромео.

– Обманщик! – фыркнула она. – Я думала, ты давным-давно ушел.

Линет, с лицом оскорбленной добродетели, и ее молчаливый спутник – юный и смущенный – вошли в дом, но Элизабет не обратила на них внимания.

– Что ты там поделываешь?

– Да вот, брожу по округе и наблюдаю за жизнью богачей. Я уже обчистил все особняки, кроме вашего. Мои карманы полны серебряных столовых приборов.

– Глупенький! – ласково улыбнулась она.

– Они весят целую тонну. Надо пойти и расплавить их, может, хватит на наш медовый месяц. Извини, что я был весь вечер таким мрачным. Спокойной ночи.

Она лежала в темноте, и ее сердце пело: «Он любит меня! Любит, любит, любит!..».

То взлетая на вершины единения, то падая в пропасти неразделенности, она снова и снова спрашивала себя: почему я люблю его? Несказанно сладкий вопрос для размышлений и неописуемо трудный для ответа. Ее сердце отвечало без колебаний: потому что он замечательный. Но разум, с воспитанной в нем мисс Ламберт разборчивостью, возражал: а почему он, по-твоему, замечательный?

Что у них общего? Они хорошо танцевали вдвоем, но это получалось и у многих друзей, даже у братьев и сестер. Их обоих увлекала музыка, но по-разному, как выяснилось на первом же концерте, который они вместе посетили. Они слушали Первый концерт Брамса, потом Баха. Ее музыкой был Брамс: шторм и дыхание, гордость и печаль, а посреди всего – маленькое скерцо, неописуемо значительное и волнительное. «Любовь, любовь», – шептало ее сердце, и скерцо замирало в отдалении – она уже не слышала его, но оно продолжалось где-то там, куда улетело.

И сейчас, полтора года спустя, оно звучало в птицах и листьях над ее головой.

В перерыве, в толкотне вестибюля она попыталась объяснить ему, что означает для нее эта музыка. А он улыбнулся и покачал головой:

– Нет. Для меня Брамс слишком витиеват. Витиеват и сентиментален. Никакой ясности. Никакой чистоты. Вот подожди Баха…

– Да знаю я Баха! – с досадой возразила она: этот Ян Колхаун напоминал иногда паровой каток.

– Вот это музыка! – объявил он. – Бах мог бы быть ученым.

– Ну уж нет… – в отчаянии начала она, но тут прозвенел звонок, и они пошли слушать Баха.

Красиво, но не так, как у Брамса, ибо не было в нем той печали и великолепия, трепетать от которых ее научила мисс Ламберт.

– Так в этом-то все и дело, – настаивал он, когда они ехали домой в трамвае. – Бах конкретен, он контролирует себя, знает, куда идет, а когда знаешь, куда идешь, добираешься туда быстрее.

– Как ученый? – поддразнила она. – А куда идешь ты?

– Я иду к открытию. Хочу выяснить, что вызывает рак у крыс, – очень серьезно ответил он, и ее пронзила внезапная острая боль: это для него важнее всего.

– Да, как ученый, – продолжил он. – Или, скорее, как архитектор. Он строит дом в уме. Послушай, ты описала мне, что заставляет тебя видеть Брамс. А знаешь, что заставляет меня видеть Бах?

Он рассказал, и его восторженность поневоле заставила ее увидеть то, что видел он: в этой музыке не было вуали, которая, оставаясь невидимой, все же скрывает от взора все то, что знают сердце и голова. Она выстраивала здание, заставляющее людей поднимать головы и радующее их сердца. Спокойная, размеренная и бесстрастная, лишенная печали и полная уверенности, эта музыка возводила то плотные, подпираемые аккордами колонны, то дивные изящные шпили. Она вырастала башней у самой Луны, прибавляя ей сияния. Она вбирала в себя серебристый свет, разлитый над Сиднейским заливом, пока, наконец, не наполнялась всем, что ты думаешь, знаешь, спрашиваешь. И давала ответ – ответ на волнение, боль, радость, холод, жару, на жизнь камня и стоящего на нем человека. А потом, с суровым достоинством, эта музыка оценивала все созданное ею и… кончалась.

Несколько мгновений она разделяла его ощущения. А потом была остановка. Звякнул звонок, трамвай загрохотал дальше, и они снова разделились на две части – два сидящих рядом человека в окружении зевающих, спешащих лечь в постель людей.

– Извини, я немного увлекся. Но не могу понять, как ты не замечаешь разницу.

– Я вижу ее, – грустно сказала она, – хотя иногда разницы и нет. Такое же ощущение вызывает у меня поэзия.

– У меня поэзия не вызывает подобного чувства.

Она была благодарна ему за то, что он поделился с ней чем-то сугубо своим, сокровенным, но испытывала странную ревность и грусть от того, что его мнение так не схоже с ее. Как если бы две вращающиеся сферы услышали на мгновение издаваемую ими музыку.

– Иногда в тебе просыпается мужской ум, – заметил он позже. – Но чаще ты просто женщина.

«Ты презираешь женщин», – подумала она. Глупо, ведь она сама ни во что не ставила большинство женщин, которых знала – свою мать, Линет… Опечаленная тем, что у него, оказывается, есть своя поэзия, чуждая ей, она все же спросила:

– Тебе нравятся стихи? Ты читаешь их когда-нибудь?

– Редко, – рассмеялся он. – У ученых нет на это времени. А ты?

Она машинально кивнула и сказала скорее себе, чем ему:

– Я и писать их пытаюсь.

– Не получается? – сочувственно спросил он.

Сочувственно или снисходительно?

В постель она легла с ощущением грустного счастья и, как часто бывало раньше (да и после), попыталась выразить свою досаду в стихах, которым поклялась в «Холтоне» посвятить себя. Но слова не приходили, и она попыталась оправдаться перед самой собой, сказав: «Это он виноват. Он мешает».

Она все еще смотрела на чистый лист, когда к ней влетела раскрасневшаяся Линет. «Я чудесно провела время!» – прожурчала она. В своей радости она, похоже, забыла на время о неприязни к сестре. Но та, взглянув на нее, сухо посоветовала:

– Застегни верхние пуговицы на платье прежде, чем пойдешь пожелать спокойной ночи маме.

Линет смутилась и проронила: «Спасибо». Ее щеки залила краска. В ярости от того, что ее устыдило это бледное существо с тревожным взглядом, которое, по нелепости судьбы, доводилось ей сестрой, она тут же забыла о благодарности. «Ты и в самом деле синий чулок», – хихикнула она и упорхнула.

«Синий чулок? – спросила себя Элизабет, оставшись наедине с чистым листом и своими мыслями. – А он полагает, что я порой слишком женственна. Похоже, мне нет удачи ни в том, ни в другом».

Нет, решила она, поворачиваясь на шезлонге, мы не были похожи или ближе больше, чем другие люди. Он сказал, что у меня мужской ум, и тут же поправился – лишь временами. Видел бы он меня сейчас…

Солнечный луч пронзил листву и упал на ее лицо. Она со стоном отодвинулась.

Он, все же, другой, более сдержанный. Когда они хохотали – в кино или при виде какого-нибудь идиотизма на улице, – он всегда прекращал смеяться первым. Когда он веселился, ел, пил, то всегда сохранял рассудительность и… помнил о крысах. Треклятые крысы!

«Но разве ты не такая же?» – пришло ей в голову. Не совсем. Как бы то ни было, я думаю о нем и о себе, и еще, быть может, о поэзии, но не о крысах. «Не дури», – прошептала она и нарочно повернула голову под солнечный луч. Но так было. Даже когда они занимались любовью, она иногда чувствовала, что он где-то далеко. И почему любишь такого непохожего на тебя человека?

«Ты красива», – сказал он в самый первый раз, сказал без каких-либо эмоций, давая объективную оценку. (Его объективность могла и возвысить и раздавить.) Не была ли эта фраза тем запалом, который зажег ее сердце? Наконец-то кто-то из ее ровесников счел ее лучше Линет!

Но чтобы любить его по-настоящему, она, Элизабет Уайкхем, должна любить умом не меньше, чем сердцем. А именно так она его и любила. Ум, что менял свой пол, как хамелеон меняет свой цвет, но не ради безопасности, а, скорее, наоборот – этот ум любил его. Этот нелепый ум нуждался в постоянной подпитке. Что же удовлетворяло его в Яне Колхауне?

Именно то, что обижало порой ее сердце: в нем было нечто сильное, холодное и свободное, бравшее начало в его прошлом – полной противоположности ее семье и «благополучным», обеспеченным молодым людям. Независимость, граничащая зачастую с грубостью, пленяла девушку. Враждебное отношение к общественному положению, безжалостный взгляд на старость и болезнь, отстраненность… Она знала его имя, его родителей, его работу (смутно); знала, что он беден и снимает комнатенку недалеко от университета. Но больше ничего. Его окружала тайна. И это был вызов.

Его независимость служила магнитом. Однажды вечером во время прогулки на пароме в Мэнли она забросала его вопросами:

– Что ты делаешь, когда не занят с крысами?

– Тогда я с тобой, – рассмеялся он.

– А когда не со мной? Ты ведь не все время со мной… – она попыталась обратить все в шутку, не желая казаться кокетливой или требовательной.

– О… – он зевнул и потянулся. – Не знаю. Сплю.

– Столько времени?! – О небо, это прозвучало так, словно она требовала больше времени для себя!

– Почему бы и нет?

Нос парома обтекала черная вода. Мимо, в величавом танце, проплывали огни города. Она не могла остановиться, как не могла прекратить струиться вода.

– Дома мы всегда плотно завтракали, – сказал вдруг он. – В основном из-за отца. Бекон и яйца, или почки… или кеджери. Ты любишь кеджери?

– А что это такое?

– Ты даже не знаешь? Это блюдо из рыбы с рисом и яйцами.

– А чем завтракаешь ты?

– Ну… завтракаю. – Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, полуприкрыв глаза.

– Чаем с тостами?

– Не волнуйся ты об этом. Здесь так чудесно.

– Да, – вздохнула она.

Чай с тостами или вообще ничего? Она знала только мужчин, которые хорошо питались тем, что им готовили другие.

Паром обогнул мыс Брэдли, и перед ними открылась магическая водная дорожка к Мэнли. В отдалении восточные пригороды вытянули свои украшенные драгоценностями руки в море. Послышалось глухое рычание, и из огней бухты Роуз возник серебристый силуэт с плюмажем у носа.

– Гидроплан, – определила она. – Из дома мы их видим постоянно.

Ян не слушал. Наклонившись вперед, он не отрывал глаз от скользящего мимо красавца. Звук достиг апогея, и самолет, оторвавшись от воды, исчез на севере.

– Занятная штучка, – пробормотал он, снова откидываясь назад и прикрывая глаза.

Вода продолжала струиться мимо, двигатель вибрировал, началась сильная качка. Она схватила его за руку, чтобы не упасть. Ян уперся ногой в перила и рассмеялся:

– Что, морская болезнь?

– Нет, ничего подобного, – отозвалась она и тут же воспользовалась его настроением, чтобы спросить: – Какая у тебя комната?

– Ты ее видела.

– Я говорю не о лаборатории, а о комнате, в которой ты живешь.

– Обыкновенная комната.

Ей захотелось схватить его за плечи, встряхнуть и потребовать: «Расскажи мне!», но она лишь спросила: