Текст книги "Выбранное"

Автор книги: Митьки Митьки

ПОДРОСТОК

I

Пионерское лето простерло над лагерем нагруженные листвой ветви. Сквозь них виднеется лазоревое небо, сообщающее лазоревость раскинувшемуся внизу озеру, полному тучной рыбы.

Лагерь ли пророс сквозь березняк, или березняк пророс через пионерский лагерь,– знает это лишь один человек – Сидор Сидорович Иссидоров, ведь он старожил, помнит каждое лето в подробностях, будто вчера.

Окрестная природа и по сей час не скупится на урожай ягод и грибов, на клев рыбы. Лагерная жизнь замечательна изобилием футбольных и волейбольных состязаний, военных игр и танцевальных вечеров. Пионерские мероприятия идут своим привычным чередом. Так что время летит стрелой.

Вот и музрук теперь не так молод, наоборот, постарел, и пальцы его уж не стремглав берут аккорды и не сходу выбирают мотив, перебирая по стертым пуговицам баяна. Главное дело – нет у Сидора Сидоровича того чувства, что он необходим людям (взрослым и детям), хотя со своей стороны он старается, перенимает с радио и телепередач самые часто исполняемые мелодии, тщится поспеть за модой, и, наконец, он получает ставку…

Но не слушают его пионеры и их вожатые, предпочитая чужую, неведомую, нетранслируемую музыку, которая почему-то сильнее трогает их расцветающие души, чем выбранные Иссидоровым образцы. Сидор относит это явление на счет тлетворного влияния Запада. Недаром же дети приходят к нему на занятие не петь, но зевать и валять дурака в самых лирических, прочувственных местах иссидоровской игры. На уме у них одно баловство.

В результате опускаются у Сидора руки, и он, где бы повышать виртуозность, все чаще допускает промашки и, что греха таить, позабывает части произведений.

И наболевший вопрос наружности все не решить конкретно. Только что вот приотпустил Сидор волосья на вершок по кругу, решился, чтоб не отстать от русла, ан юноши назло ему посбривали виски и затылки, подняли на дыбки ежи цветных чубов. Обидно.

II

Каждое лето едет Сидор Сидорович от родного завода в лагерь, оставляя дома семейство, и всякий раз в голове его, сотрясаемой ходом электрички, роятся мечты.

О чем же мечтается самодеятельному музыканту, пальцы которого столько натоптали мелодических тропок на кнопках баяна, являющего и скрывающего на своих мехах таинственные орнаменты?

Читатель, загляни в свою душу или хоть в том классической литературы, и ты не осудишь Иссидорова: он мечтает о любви. И вовсе не разумеется, что о любви кого-нибудь из обслуживающего персонала.

Нет, он мечтает о любви юной девы, из тех, что случаются порой между пионерок старшего возраста.

И если б спросили его: «Сидор, скажи, что тебе нужно от девочки?» – он бы затруднился сказать. Или если бы его спросили затем: «Ты платонической любви ищешь, Сидор?» —то опять бы он затруднился ответить, и даже себе самому.

Иссидоров Сидор Сидорович имеет совесть и моральные устои. Правда, со времени первой молодости он таки подвергал их ревизии, вынужден был, но твердо можно утверждать – имеет! Да и мечтает он про себя, молча, сохраняя на лице строгую видимость.

Так вот: музрук все не мог забыть той быстро пролетевшей поры, когда его баян и талант собирали вокруг целую толпу публики. Дощатый клуб выгибался от наплыва жаждущих танцевальных переживаний, пол возбуждающе дрожал, туманились стекла. Молодые люди в отпаренных костюмах и начищенной гуталином обуви увлеченно танцевали разученную загодя «Падеспань», аплодировали, краснея, просили объявить «дамское танго».

Стоило Сидору эффектно отставленным локтем лихо раздвинуть свои таинственные мехи и взять аккорд, как множество юных глаз загоралось в его адрес с мечтой о свидании. Отыграв программу, Сидор назначал свидания по своему выбору, приходил на них, брал свое и сразу спешил назначить новые, с другими возлюбленными. Он трудился как шмель, гоняя с цветка на цветок и прилежно опыляя каждый.

Но время шло. Развивалась музыкальная техника, и вот – бац! – появились в изобилии радиолы, а еще позже – хлоп! – и готово дело, – колонки с усилителями и микрофоны с электрическими гитаристами.

Юность запросила резких звуков. Число свиданий пошло на убыль, и характер их переменился. Прежде всегда, бывало, просили его поиграть, а он кобенился, теперь напротив, не просил никто и даже не давали, называя мурой новинки репертуара и классические интерпретации. О «Падеспани» не было речи.

Настала мрачная пора. Иссидорова принимали только на пионерские песни и гимны, которыми не навеять лирических грез. Свиданий никто уже не хотел, и немудрено – Сидор без живого творчества сильно сдал наружностью. Волос его несомненно поредел и посивел, лицо обвисло, взгляд обрюзг. Упругость и подвижность членов случалась не всегда. Самое время, момент для степенной позиции созерцателя, благоразумно помнящего о грядущем, к которому несет нас река жизни, будто на блюдце в окружении приправ. Грядущее же – разверстая пасть.

Но на беду пылкое сердце музрука совершенно осталось как было прежде и даже сделалось лучше, не обремененное случайными связями. Любви просило оно!

И музрук напропалую влюблялся. Если бы пришло ему в голову припомнить детство, то он заметил бы, что в ту пору, когда будущее простиралось необозримыми отдалениями, влюблялся он таким же образом, ища в любви того же просветленного одушевления для целеустремления повседневности.

Замкнулась, стало быть, связь времен, пошел новый виток, и Сидор устремился по нему, не задумываясь о недалеком грядущем, а положась лишь на голос сердца, который звучит в нас из далека, большего, чем век.

Влюблялся музрук в самых красивых девочек-пионерок, если такие оказывались в лагере, всякий раз на всю смену вперяя в них свое непреклонное око, надеясь, что накопленные за жизнь качества его личности произведут свое действие и он будет еще вознагражден достижением своей сокровенной цели.

В это лето одна из путевок досталась такой пионерке, которая могла бы присниться во сне в виде ангела, так она была хороша. Действительность тут превосходила любую, самую изощренную фантазию, так что бедняга с первого же взгляда втрескался в нее в полный рост, наповал.

Невероятно? Современная медицинская наука на все, конечно, может возразить и изгладить впечатление, но мы не обратимся к ней, а обратимся к окружающей жизни, полной натуральных явлений, и убедимся вполне, что описанное распространенный факт.

III

Волна пионерской демократии моментально вынесла девочку в председатели совета дружины, поэтому двоекратно в день становилась она на линейке перед всем лагерем рапортовать звонким голосом и принимать доклады. У всех было неоспоримое основание не сводить с нее глаз, за что и голосовали все мальчишки единогласно.

Имя ей было Соня Невзгляд. Сидор как услышал его, так обмер, и сердце его застучало в груди набатным боем: «Удача!» – и по членам пробежали веселые пульсы, и грядущее отодвинулось за горизонт. Он вовек не придумал бы лучшего имени.

Соня не уклонялась от музыкальных занятий. Охотно отвечала на вопросы музрука, серьезно задавала свои, внимательно выслушивая ответы. Такого не было давно, тем более такого ангела. Мелодии и запевы, что играл Иссидоров, она старательно разучивала и после выводила своим ангельским голосом, внимая орнаментам мехов. Соня всегда была в отглаженном галстуке и при значке, а когда входила даже в совершенно пустую пионерскую (Сидор подглядел утайкой), отдавала салют дружинному знамени.

А как она распекала нерадивых сверстников, пламенея щеками, не зная ничего (так полагал музрук) о своих узеньких бедрах, тончайшей талии, яблочных грудях и глазах! Глазах, похожих, должно быть, на иллюминаторы подводной лодки с видом на морские цветы и рыб. Равных им не создавала природа в обозримый Иссидоровым период жизни человечества.

Тот факт, что не одни лишь глаза заметил артист, автор относит на свою совесть, допуская, что Сидор был скромнее.

Сильное чувство охватило Иссидорова. Оно владело им безраздельно круглые сутки. Музрук едва успевал поесть и поспать для поддержания своих преклонных сил. Себя он стал видеть ее воображаемыми глазами, имея в виду наружность и поведение. Осанка его распрямилась, добавив упругости. Взгляд очистился. Казалось, каждое движение и жест его исполнены изящества и многозначительного смысла. Сама персона Сидора в его отраженном взгляде приобрела масштаб киногероя.

Иссидоров опять помолодел.

Открывая по утрам свои мешковатые глаза и видя узорные тени дерев на потолке от встающего солнца, музрук сразу начинал чувствовать, как бьется его молодое сердце, радующееся предстоящему дню.

Вот и сегодня будет радость. Он увидит ее, и не раз!

Во-первых, на утренней зарядке, где Сидору положено играть для ритма. Во-вторых, на линейке. Тут Иссидоров исполняет туши при вручении вымпелов. И, само собой, на музыкальных занятиях, где они обычно оказываются в наибольшей близи и Сидор может подпустить что-нибудь из излюбленной лирики.

А после ужина будет еще «пионерский огонек» по поводу встречи с соседним лагерем, в сопровождении танцев.

День предстоял праздничный. Тени на потолке радостно шевелились и выписывали письмена, суля Сидору счастье. Он тянул к ним руки, и те покрывались пятнышками и полосками, еще пуще веселя артиста. Хотелось скакать козлом.

IV

Однако «человек предполагает, а Господь располагает», как говорят еще порой в иных местах нашего обширного общества, несмотря на атеизм.

Зарядку сорвал внезапно набежавший дождь, который впопыхах покуролесил вплоть до завтрака, сведя на нет попытки провести линейку. На музыкальных занятиях Сони тоже не оказалось – отвлек выпуск стенгазеты-молнии. Суеверный музрук готов был решить, что складывается цепочка неудач, но оставался еще «огонек»…

И он приветливо вспыхнул. В прибранную столовую запустили подростков из обоих лагерей, и те, чинно усевшись за накрытые чаем столы, принялись озирать друг друга. Мальчики интересовались физическими достижениями гостей, девочки – модностью нарядов.

Затем последовала обоюдная художественная самодеятельность. Самодеятельность изрядно развлекала Сидора. Тут были и итальянские песни, исполненные тремя девочками, и стихи поэтов из школьной программы, немудрящие фокусы.

Выступила и Соня… с акробатическим этюдом. Этюд произвел впечатление. Все подростки поразевали рты, у Сидора же отнялись ноги и пресеклось дыхание, так что он чуть было не отдал концы вперед достижения цели. Крепкий табурет удержал его от падения, а стакан чая прочистил дыхательный путь.

Сидор пришел в себя, но остался на дне души ядовитый осадок от того, что все, кто хотел, любовались его, Сидора, достоянием. Будь только его воля, он запретил бы эти этюды.

Взамен следующего по порядку номера откуда ни возьмись вывернулся понукаемый дружками черномазый подросток (из тех, кому не жаль пообрывать руки-ноги) и имел наглость спеть хулиганское...

То есть сперва он отказался от сидоровского сопровождения грубым высокомерным жестом, затем, ни у кого не спрося, выудил себе инструмент – гитару, оклеенную портретами красавиц и исчириканную надписями; принял вызывающую позу, оттопырив подбородок, и, не беря совсем аккордов, заорал внезапно крепкой глоткой такое, чего опытный музрук не смог отнести ни к одному музыкальному жанру.

Инструмент негодяя в местах, свободных от красоток (обнаженных в том числе), имел следующие надписи: «Митьки», «Асса», «Е-Е», «Веселись, начальник» и букву «А» с кружком вверху (Сидору доводилось видеть такую на некоторых заборах). Также имелась надпись «Алиса Купер».

Что это были за знаки? Какой, чьей цивилизации? Такое могло уродиться только посреди мусорных баков в проходных или задних дворах для развития молодежного бандитизма и наркомании.

Иссидоров знал все современное искусство, следил за ходом культуры и по мере сил поддерживал ее знамя. Он испытал прилив настоящего негодования и тошноты.

Пел же мерзавец ни больше ни меньше как: «Мы будем делать все, что мы захотим! Пока вы не угробили весь этот мир!» И вдобавок: «Мы хотим танцевать!», то есть чего и следовало ждать.

«Это ли не бандитизм? Это ли не наркомания?» – стучало в голове музрука. Он решительно привстал, чтобы прекратить хулиганство…

Но внезапно весь «огонек» разразился аплодисментами. И, что самое скверное, первая, сияя своими подводными глазами, захлопала, заплескала в ладоши Соня Невзгляд. Лицо ее выражало счастье. Она даже специальным образом наклоняла голову, чтоб свободнее шло это выражение. Никогда Иссидоров не видал такого лица в свой адрес. Нет! Никогда!

Горе усадило его на место. Судьба вновь обнесла его своей милостью, назначив ее другому.

Черномазый же продолжал гнуть свое и спел еще, что он, видите ли, «объявляет свой дом безъядерной зоной!» Гад такой!

У Иссидорова еще оставался шанс – танцы. Аппаратуры лагерь, по своей мелкомасштабности, все равно не имел, и музрук совсем уж расчехлил баян… Но тут произошла заминка.

Проклятый гитарист заявил вдруг, что у них с собой сюрприз, и выволок небольших размеров штуковину японского изобретения со стереозвуком непостижимого уму качества и мощи.

Сидоровский баян, несмотря на весь разворот мехов, немедленно захлебнулся бы, захлестнутый волной этого звука, вздумай музрук тягаться с заграничным приспособлением. Очевидно, в нем заключается черт! Грязный, лохматый, со свинским голосом.

Разом вспыхнули одушевлением все пионерские лица. Опять не его, Сидора, таланту назначена была вспышка, а этому черт знает чему.

Как только японский диверсант рявкнул свой свинский напев, так дети, забыв о руководителях «огонька», вожатых и воспитателях, сорвались с мест, потесня тех к стенкам, и захватили инициативу. Пришлось уступить напору. Сами собой сдвинулись столы с заводским печеньем, и пошло, завертелось такое, к чему нельзя было быть готовым, как нельзя приготовиться к попаданию под трамвай.

Девочки пока отошли на второй план, в середку уже двинулись мальчишки-пионеры! Первым пошел, делая движения несколько как бы цыганистые, чертов певец, враг номер 1, с которого Соня теперь не сводила глаз, иногда только оглядываясь на всех, чтобы все разделили ее восторг. Один взгляд достался Сидору, и он его тут же взлелеял.

Хулиган выкатился цыганом, и вдруг с ним произошла перемена. Не сбиваясь с музыкального такта, он задвигал всеми участками и частями тела порознь. Эти независимые друг от друга движения, весьма энергичные, не прекратились и тогда, когда он брякнулся оземь, не чтоб обернуться ясным соколом, а для продолжения своих конвульсий. Могло показаться, что он болен, но, во-первых, все хлопали и не выключали музыки, а во-вторых, подите-ка так подвигайтесь! Получатся ли у вас такие кренделя ногами в воздухе и скачки на лопатках? Нет, не получатся, или получатся, но другие. Так можно делать, имея очень натренированные члены и не имея солей в позвоночнике. У Сидора же, напротив, солей имелось достаточно, а о членах уже было сказано. Ему стало больно.

Тем временем к первому подростку присоединился второй, влезший сперва на стол, а уж оттуда, с верхотуры, сверзившийся прямо в пол, как будто это был бассейн, и тоже принявшийся вертеться волчком на подвернутой нарочно шее, без причинения себе вреда.

Еще двое последовало их примеру. Девочки начали двигать собой в лад мальчишкам, являя пример бесстыдства.

«Вот тебе и танцы! Ай да детки подросли!» – затравленно озирался музрук, с ужасом видя, что и Соня приняла участие в безобразии, правда, придав гадким движениям некую прелесть и тем как бы что-то в них прояснив. Впрочем, все равно ужасно! Гадко! Танцующие глядели совершенными болванами, и Сидор без конца поминал черта в адрес японцев и всей Америки.

Горечь переполняла его до отказа. Он приподнял зад от табурета, чтобы уйти гордо с этого, с позволения сказать, «огонька», уходом своим дать им понять…

Но бесовской танец вдруг оборвался, и зазвучала вполне пристойная лирическая мелодия, сразу задевшая натянутые нервы артиста и опять усадившая его на место.

Старшая вожатая, желая овладеть ситуацией, подала наконец голос, объявив, что «приглашают девочки».

И тут Иссидорову показалось… нет, ему, честно говоря, просто очень захотелось, так что все равно как показалось, что вот сейчас Соня, которая пела же под его баян, глядя ему в самое лицо, в самую гущу сердца, видела же его глаза – вышедшую наружу душу! – не могла, стало быть, не знать в свои четырнадцать лет о его любви, вот сейчас она пригласит его на танец, и он обнимет ее тончайшую, восхитительнейшую… своей бывалой рукой и ощутит то, чего, конечно, не могут ни понять, ни оценить ее сверстники.

Это будет путь к ее сердцу. Она почувствует и узнает его, и тогда, может быть…

А нужно заметить, пока не поздно, что Сидор был уж не так дурен собой. Перечисленные недостатки в глаза совсем не бросались. Автор готов признать, что в запале перегнул палку, обличая Сидора. Приняв же во внимание многолетнюю его бывалость да и талант артиста, можно вполне его успех на пионерской вечеринке допустить, тем более, что девочка могла пригласить его в каком-нибудь пионерско-воспитательском смысле. Так что музрук хоть и возмечтал, но не вовсе оторвался от земли. Однако вышло другое. Вышла скверная штука.

V

Сидор захотел своего с такой непреклонной силой, что вспотел и перестал дышать. Сердце его стучало вхолостую по грудной клетке, пальцы корежили табуретный край. Это напряжение не могло пройти так себе.

В следующий миг взгляду Иссидорова, устремленному для маскировки несколько вбок от возлюбленной, предстала гадкая баба.

Баба была омерзительно стара, в грязной юбке и приспущенных чулках. Горящие глаза ее пьяно косили. Сидор, знавший примерно состав персонала, такой не помнил. Неясно поэтому, чьею злой волей предстала она в виду всех (вот именно всех, потому что все разом обратили внимание на бабу и Сидора). Может быть, ее занесло с кухни? Возможно.

Факт, что она стала против Сидора Сидоровича и, припав на одну ногу, принялась отводить по сторонам толстые руки, хихикать и еще приседать, полагая, видно, что делает реверанс. Стало ясно, что музрука зовут на танец. То есть он избранник этой незнакомки.

Кто-то отчетливо хмыкнул, веселые выражения лиц заструились от одного к другому. Вроде как и музыка замерла. Баба все приседала, должно быть в сороковой раз, с одним выражением, нечистый ее подол однообразно колебался. В груди Иссидорова родилось изумление и принялось расти. Будь он менее развит или не имей совсем таланта, он легко отшутился бы и вышел из положения. В конце концов, сплясал бы.

Но Сидор был внутренне развит, и рост его изумления подкреплялся разными, толпой набегавшими соображениями (черт бы с ним, так нет же!). Например, в голове его сверкнула ослепительная мысль, что он, Сидор, сам и есть эта старуха!

Изумление распирало несчастного артиста все больше, с особенной силой налегая в слабых местах, чтобы преодолеть пределы артистической обложки и заполнить все окрест.

Иссидоров лихорадочно старался припомнить черты своей наружности (совсем не дурной) и решить, что нет, не он эта старуха. Просто так себе, случайная баба, пьяная…

Но нет. Нет! Сидор будто увидал уставленный в него неоспоримый перст: – Ты! Ты и есть эта баба!

Всхрапнув, музрук сорвался с табурета и бросился к выходу, с трудом преодолевая бесконечные пространства столовой, которые загибались навстречу ему, чтоб опрокинуть, не дать уйти. Сидор сжимал в руках стонущую голову, баян свисал с плеча и бил его в крестец, подгоняя.

– Наш Сидор Сидорович, видно, вспомнил что-то, – решила вслух Соня.

– Утюг выключить, – довольно плоско сострил гитарист. И опять все задвигалось на этом празднике, закружилось себе, позабыв о ненужном влюбленном руководителе. Баба же удалилась в прежнее неизвестное место.

В своей комнате Сидор осмотрел все и понял, что смотреть ни на что не стоит, все отвратительно и в гадком беспорядке. Казалось, каждый из предметов следит за ним насмешливым ироническим взглядом, даже сор ухмыляется из углов.

Иссидоров озлобленно схватил веник и истратил на это все силы, поняв тут же, что мести не сможет; двинулся было к тумбочке поискать там яду или намыленного шнурка, но не смог выбрать направления, натыкался на стены и предметы, которые отталкивали его от себя, не пуская к цели. Сидор в досаде, изумленно озираясь, метался меж них и вдруг боковым зрением узнал в зеркале эти движения. Точно! Это был тот самый омерзительный танец, что танцевали дети и Соня. Вот и он затанцевал его. Веселись, Сидор! Пляши! И в пол башкой брякнись, чтоб не встать…

Но неведомый спинной тычок выпихнул его вон на волю…

Вид живой природы в момент поздних сумерек открылся ему и остановил его. Остановил в широком смысле, можно сказать так: оглушил.

Изумление и горе прекратили свой рост, замерли пока, как были…

Природа предстала перед Иссидоровым всей своей непостижимой громадностью, освещенная своими же боковыми лучами, полилась в его ноздри благоуханием лепестков и трав.

Рыжее солнце уже приготовилось сесть за деревья, подоткнув малиновый подол. Красная дорога от него шла напрямик к озеру. Фиолетовые тени пролегли от сине-оранжевых стволов. Изумрудная, чуть не голубая трава выказывала огненные цветки. Отдаления не знали пределов.

Сам Творец явился Сидору своим рукодельем напомнить музруку свое место и смысл его назначения.

Сидор заторопился увидать явление. Он раскрыл шире глаза и распахнул раненую душу навстречу чуду. Благодать полилась в него. Впечатление от недавнего события как-то сжалось, сцепилось в комок и укатилось, и закатилось в дальний, наполненный туманом овраг.

И когда солнце, сплющившись, село, оставляя призрачный, разлетающийся в стороны свет и жар от горящих верхушек сосен, а комары довольно плотно облепили шею артиста, Сидор, только что не преклонив колен, утихомирился. Мало того, в сердце у него зазвучала музыка. Вернее, он услыхал ее сердцем.

Музыка, видимо с незапамятных пор жившая тут, возле ветхой, ушедшей в землю скамьи, зазвучала еще слышнее, напоминая музруку об оставленной семье, той, давней любви и еще целой веренице вечеров, когда он был счастлив.

Сидор рванул мехи баяна и, разом найдя нужный напев из прежних, лучших времен, взмолился Творцу, выкладывая весь свой талант напоказ, возвращая его:

 
Не тверди, для чего я смотрю на тебя,
И зачем и за что полюбил я тебя,
В твоих чудных глазах утопил сердце я
И до гроба любить буду только тебя!
Не могу не любить, знаю, страшно страдать,
Так уж, видно, судьба тебе, друг мой, узнать.
 

Окончив песню и еще постояв над озером, Иссидоров поспешил в райцентр на круглосуточный переговорный пункт.

Он поспешал, семеня и сбиваясь на бег трусцой, бежа грядущего, желая поскорей дозвониться жене, чтоб узнать ее голос и что она скучает там о нем и ждет его. А он сознается во всем, в любви до гроба.

Протяжно пел ему вдогонку горн. В спальнях неохотно укладывались пионеры, поминутно затевая возню, перебрасываясь печеньем и хлебом, переживая самое длинное время жизни и не замечая красоты вечера и своей вечной юности.

1988