Текст книги "Выбранное"

Автор книги: Митьки Митьки

ДУРНОЙ ПИДЖАК

Стремясь обрести умное лицо, Леха Волобуев пошил себе новый пиджак. «Это – начало», – подумал Леха. К тому времени два месяца терся он в разного рода приличных местах, на общественных мероприятиях, концертах и выставках, постигая, с чего начать свое духовное восхождение. Широкий спектр интеллектуальных элит поразил Волобуева, даже вызвал некоторую растерянность в молодой душе. Публика – один другого краше, глаза разбегаются. Особенно хороши члены культурных фондов. Один из них – литературно-художественный, под названием «Тарас Бульба» – сразил Волобуева в самое сердце изяществом лапсердаков, пошитых «тарасовцами» из необъятной гоголевской шинели. «Вот она – азбука тонких различий, выделяющих интеллект в толпе пустоголовых бездельников», – смекнул Волобуев и, восхищаясь собственной догадливостью, поспешил к лучшему в городе портному.

Пиджак удался на диво! Надев его, Леха даже рассмеялся от удовольствия. Вот только брюки к пиджаку придется покупать новые. Прежние-то хоть и вполне приличные, но с ТАКОЙ красотой уже, конечно, не смотрятся. Заказал Леха тому же портному и брюки к восхитительной обновке.

Пара влетела в копеечку, но мелочиться на таких вещах, разумеется, не следует. Глянул Волобуев в зеркало и ахнул: хоть сейчас в Париж! Однако галстук к такому костюму требуется особенный.

Галстук искал долго. Все это время чудесный пиджак висел в шкафу, тщательно запакованный от моли, дожидаясь часа Лехиного триумфа.

За галстуком понадобилась и сорочка. Не ширпотребовская «хэбэ», а кружевная, из чистого шелка, с вышитыми на груди вензелями.

Туфли, разумеется, пришлось покупать лакированные. В таких туфлях по улице не походишь, а в общественный транспорт – и не суйся, если, конечно, не желаешь остаться без обуви. Так что вместе с туфлями купил Леха и машину, и гараж, и расписные чехлы на сиденья.

Пиджак к тому времени в шкафу вполне освоился и уверенно посылал сквозь лакированные стенки все новые импульсы, беззастенчиво руководя Лехиной жизнью. Опавший с лица, похудевший Волобуев преданно служил своему мучителю.

Новый самолет Леха «не потянул». Две недели скрывался под чужим именем от любовниц и кредиторов, наконец, переодевшись в женское платье, имея при себе лишь несессер да сорок рублей денег, смешался на Витебском вокзале с толпой беженцев и исчез навсегда.

Имущество описали. Часть вещей пошла с молотка, пиджак же в числе прочей вышедшей из моды одежды отдали в благотворительное общество, для бедных.

Тем бы все и закончилось, но третьего дня мы стали свидетелями того, как кладбищенский нищий Климушка с криком: «Я разорен!» – сиганул с моста в черный омут реки Монастырки. Разошедшиеся по воде круги вынесли на поверхность Дурной пиджак. Гордо расправив плечи, зловеще колыхаясь и шевеля рукавами, он медленно двинулся в устье Невы, наводя ужас на многочисленных зевак.

Со стороны ошвартованных сухогрузов с тревогой и болью застонала сирена.

МИХАИЛ САПЕГО

Иллюстрации В. Голубева

В УТРЕННЮЮ СМЕНУ

 
С похмелья крайнего
под мерный рев котла
в тоске глубокой
устремляюсь думой
к бутылке самогона
и к друзьям,
что верно собрались
за той бутылкой
и нежно вспоминают
обо мне…
 

В ВЕЧЕРНЮЮ СМЕНУ

 
Под сень котлов
сокрыв свои стопы
от злобы дня
ища отдохновенья
сижу с напарником
и за худым портвейном
вдруг понимаю –
как прекрасна жизнь!
 

«Как славно...»

Т. А.

 
Как славно
после бани ввечеру —
не восвояси трезвому влачиться
но во хмелю с хорошими друзьями
веселье продолжать на стороне!
 

«Как радостно...»

Я. С.

 
Как радостно
когда в ином кругу
хватив вина прочтешь стихотворенье
и через миг того не ожидая
хвалебное услышишь «заебись!»
 

«Ползай-ползай крутись...»

 
Ползай-ползай крутись
суетливая муха:
«жу-жу…» –
пьяному мне за тобой
наблюдать интересно…
 

«Ночным вином...»

 
Ночным вином
действительность поправ
дивлюсь на Небо
а оно – все «…ближе»…
того гляди – увижу
как с Луны
мне шлют привет
Чан Э и Белый Заяц…
 

ЕСЛИ

 
Пройдут года…
и если буду жив
и если будет водка в магазинах —
куплю бутылку (если будут деньги)
и выпью с другом (если будет друг)...
 

«Шел мокрый снег...»

 
Шел мокрый снег
когда я шел в пивную…
мы оба – шли… а на пути обратном
(с чего бы это?)
оба – стали падать…
 
 
вот – узы Человека и Природы!
 

«Под настроение...»

 
Под настроение
сжег
государственный
флаг США –
полегчало
 

«девочка кушала курочку...»

 
девочка кушала курочку
счет потерявшую дням
зубки сдирали кожурочку
губки шептали «ням-ням»…
после стаканчика с водочкой
курочки сладко мясцо
девочка с сальною мордочкой
сипло пропела: «чес-со, сильная, бля-бу, курятина!»
ротик пахнул чесночком
и поглядев всепрощательно
девочка пала ничком…
хладные косточки курочки
скоро ль дождутся ее?
 
 
девочки, пейте по рюмочке,
с водочкой шутки хуе…
 

«Свою природу...»

 
Свою природу
совершенствуя
недавно —
четыре дня на дружеских пирах
усердно пил вино
перемежая с брагой
и преуспев настолько просветлел
что дверь открыв мне
нежная супруга
опасливо спросила: «вам кого?»…
 

ЧАСТУШКА
(ЯПОНСКАЯ)

 
Что ж ты милая моя
платья красного подол
промочила весь насквозь –
не описалась ли часом
или это лишь роса?!
 

«Когда б к вину...»

 
Когда б к вину
утратил искреннюю тягу
и бросил пить
тогда б мои друзья
решили вы
что я серьезно болен…
по счастью в то поверить
разве можно?!
 

«Слушая музыку...»

 
Слушая музыку
пальцы порой обожжешь -
только тогда и заметишь
что сигарета
истлела…
 

«летела птичка, села...»

Е. С.

 
летела птичка, села,
и ну давай скакать.
скакала, после пела
об солнышке видать.
а солнышко дышало
отменною жарой
и птичке петь мешало
июльскою порой
…ужо она вспотела
но продолжала петь
покуда не схотела
обратно полететь.
и вновь она летела
но села. и опять
скакала. после пела
об солнышке видать…
судьба у ей такая:
лети скачи да пой…
а мы с тобой родная
живем скажи на кой?..
 

ГЕРОЙ
НАШЕГО ВРЕМЕНИ

 
розовощекий но голубой
 

«На крышке помойного бака...»

 
На крышке помойного бака
рядом –
ворона и чайка…
 

БЕЗДЕЛЬЕ

 
Ты куда?
ты куда, паучок?
научи и меня торопиться!..
 

«Интересная штука – жизнь!..»

 
Интересная штука – жизнь!
вот – вчера, например…
или, скажем, – сегодня…
 

ДЕКАБРЬ – 87

 
Обычный вечер, водка и пельмени.
еще один домыкивает год.
на подоконнике осатанев от лени
свое «добро» нализывает кот.
в окне напротив елку наряжают.
старается Кобзон по «Маяку».
в «Вечерке» Леню Брежнева лажают
(и что они пристали к мертвяку?)
…а за стеной соседка мужа пилит
да в телевизоре опять Горбатый Хрен
 
 
– за что еще с тобою мы не пили?
– давай-ка брат за «ветер перемен»!
 

НА НЕВСКОМ

 
Заломив фуражку, стоит,
подбоченясь Блюститель Порядка...
не родную ль деревню вспомнил?
 

«Каждому встречному...»

 
Каждому встречному
хвостиком машет щенок:
«искренне ваш… искренне ваш…»
 

БЕССОННИЦА

 
Снова не спится.
 
 
«таблетка-таблетка,
я тебя съем!..»
 

31.12.89.

 
Вечер года.
удачные дни перечесть
пальцев руки хватило..
 

УЖИН У КОТЛА
ДКВР-10/13

в. и.

 
Суп из пакетика
да кус ржаного хлеба…
чуть вверх – чуть вниз колышется вода...
 

СОН У КОТЛА
ДКВР-10/13

Б. С.

 
Тропою грез уходит истопник…
на диаграмме – полночь, в изголовье -
блестят флаконы выпитых «Гвоздик»...
 

ИМЯ НА СНЕГУ

 
Буква за буквой… –
желтым по белому —
 
 
…имя любимой!
 

«Приезжай!..»

А. Ж.

 
Приезжай!
без тебя – вот настолько! —
отросла борода…
 

«Скоро зима...»

 
Скоро зима.
на стекле запотевшем
лишу «нехорошее» слово...
 

«Намаявшись за день...»

 
Намаявшись за день
любимая спит…
 
 
ну и храп!
 

«Вот и снова апрель!..»

 
Вот и снова апрель!
жены ближних
и первые мухи…
 

КАКАШКИ ЛЮБИМОЙ

 
Хоть и не видел
знаю что
хороши!
 

СТАРИК

 
«Нешто я ельцин какой…» -
говорит
угощая кота рыбешкой…
 

31.05.88.

Р. Р.

 
На кровле высотного дома
голубь голубку топчет… встреча в верхах.
 

«Стынут вёсные улыбки...»

 
Стынут вёсные улыбки
низок помыслов полет
доигрался хер на скрипке
скрипка больше не поет
расплелись былые жилы
от неправильных музык
и лопочет «не до жиру»
грешный немощный язык
в лету съехали дороги
кроме той что всем одна
и бредут достигнуть ноги
окончательного дна…
над собою сердце бьется
и от века наугад –
может все еще вернется?
 
 
жизнь прошла тому назад
 

БЕЗВЕТРИЕ

 
Минус тридцать.
над дымом фабричной трубы
месяц задницу греет…
 

ПРОСЕБЯТИНА

 
ветром гнимое дугою
вперехлест дождя и снега
волоча больной ногою
шло ужасное сапего
за душою бля ярилось
выжигала грудь изжога
шло сапего материлось
поминало всуе бога
шло курило и рыгало
из горла вино цедило
всяко встречного ругало
не иначе как как мудило…
а в кармане «день» газета
злобой праведной теснилась...
только все неправда это
это все мене приснилось –
(про себя наплесть такое
не дает родное эго)
я сапего неплохое
я хорошее сапего!
 

СТРАДАНИЕ

 
где шумел над речкой клен
нонча вбили сваю…
я хронически влюблен
а в кого – не знаю…
 

ДОЛЯ

О. Г.

 
ужаленный током электрик
упал извиваясь на пол…
нигде не нашли его метрик
никто по нему не плакал…
 

АВГУСТ – 93

 
осень лета,
прощальный
укус комариный…
 

НОЯБРЬ —94

бросаю курить

 
первый снег!
и последняя в этом году
сигарета…
 

СЕНТЯБРЬ —92

 
бабье лето?..–
говенное лето…
и бабы-то, если честно…
 

«на скудный день на подлый случай...»

L. V.

 
на скудный день на подлый случай
тобой оставленный о я
вполне изведав норов сучий
и ядовитости твоя
«обресть душе покоя» нежу
невоплощенную мыслю…
но все тобой как прежде брежу
и лишь тебя (дурак) люблю!
 

«в минуты секса огневого...»

 
в минуты секса огневого
забывши имени сваво
мы равно клава или вова
мечтаем только однаво
чтоб те мгновения златые
тянулись сколько можно им
а нам от страсти выгнув выи
лишь пелось сладкое «сим-сим!».
 

«бросил пить —...»

А.Ф.

 
бросил пить —
и о вкусе «настойки овса»
теперь узнаю от друзей…
 

ПРОСТО ТАК
(ПРОСТРАННАЯ СЧИТАЛОЧКА)

 
загляни в мое окошко
не заклеено оно
ты наташка я сережка
загляни в мое окно
:в море рыскает селедка
паучок сплетает сеть
в тишине скрипит лебедка
бредит баба петь-а-петь
кто-то ходит по бульвару
кто-то ходит под себя
демон тискает тамару
кот харчует голубя
трутся к солнцу кипарисы
по земле гуляет спид
михаил торчит с раисы
молот лупит серп серпит
каша фыркает в кастрюльке
девки лезут под трамвай
мент играет на свистульке
каравай мой каравай
из дерьма родят котлеты
вырубаются леса
тарахтят мотоциклеты
коченеют небеса
на губах твоих чаинки
на усах моих табак
завтра чьи-нибудь поминки
а сегодня просто так
 

март, 89 г.,

котельная ресторана «Восток»

ВЛАДИМИР ЯШКЕ

Иллюстрации автора

МОРСКОЙ СУНДУЧОК ОТЦА

Этот сундучок я помню, кажется, сколь себя. Я уж не помню, обит ли был он медью или был просто деревянным или железным, как многое на отцовских кораблях. Были у него всякие, но один из них запомнился тем, что из него появлялись, как по волшебству, всякие старинные карты, книги, приборы, особые карандаши, зажигалки, компасы, рукописи, картинки, финки, бритвы английской стали с костяной ручкой, погоны, кокарды с якорями, нашивки ВМФ, ордена, медали, макеты, циркули, линейки, угольники, кнопки, скрепки, медные гвозди, костяные шахматы, морской кортик, пистолет ТТ с патронами, нож для харакири, старинные гравюры, крохотные модели парусников, вересковые и вишневые курительные трубки, кисет с душистым табаком, мотки шпагатов и пеньковых веревок, боцманские серебряные свистки, куски воска, вара, сургуча, фотоаппарат, обрезки бамбука, косточки экзотических плодов, открытки с видами портов всего мира, китайская тушь, зарубежная бумага с иностранными буквами, акварельные краски с мягкими беличьими кистями, блокноты с рисунками и заметками, разноцветные камушки, прадедушкин серебряный мундштук с янтарем, рубинами и бирюзой с турецкой прошлого века войны. И чего там только не было! Когда отец уезжал в командировку, он брал его с собой, а возвращаясь, доставал из него что-нибудь мне в подарок: свисток, «Хижину дяди Тома» магаданского издания, моржовой кости пеликана или китайские разноцветные переводные картинки. Иногда он разрешал мне самому копаться в этом волшебном сундучке. И всякий раз, заглядывая туда с затаенным дыханием, я ждал появления все новых и новых из затаенной таинственной глубины всяких чудесных всячин. И никогда не обманывался. То изыскивал я там секстант, то просто линзу, то красивого жука в коробочке, то китайского ваньку-встаньку и еще чего почуднее, чему не знал ни пользы, ни названия, но что всегда было драгоценно в моих тогда ощущениях. Тогда мне казалось, что весь мой мир и я сам – все сотворилось и вышло из этого морского сундучка: и сам отец, и Камчатка, и Великий Океан, и небо со звездами, и Авача за окном, и отцовский эскаэр, много лет служивший мне домом, тоже вышел из этого сундучка. Я и до сих пор не очень уверен, что это не так,– и это кроме шуток. Читать я еще почти не умел и до шести лет читать ленился – больше любил смотреть картинки, особенно японские гравюры и иллюстрации к «Дон Кихоту», к «Морским рассказам», к «Мюнхгаузену» и «Робинзону Крузо» и к многотомной истории XIX века Тарле, где поражали неизменно гравюры Гойи и литографии Домье. Правда, я пытался их красоту увеличить раскрашиванием цветными карандашами, за что бывал не раз наказан и обруган, как мне казалось, совершенно несправедливо. До шести лет книги мне читала матушка или отец, а с шести я сам почитывал и к восьми годам уже запойно. Тогда-то я и откопал в отцовском сундучке не предлагаемые мне и тем более привлекательные приключенческие романы. Это были старые или старинные издания с ятями Джека Лондона, Майн Рида, Конан Дойла, Куприна, Свифта, Одоевского, Сологуба, Уэлса, Стивенсона, военные издания английского шпионского романа и меж ними маленькая 30-х годов в красном переплете с серебряным тиснением книжечка Александра Грина: рассказы. Так мир Александра Грина вошел в меня совершенно в духе его собственной фантастической феерии – из морского сундучка моего отца инженер-капитана ВМФ Яшке Евгения Владимировича. Предисловие Цезаря Вольпе я пропускал и потому о Грине ничего не знал до, приблизительно, 58-го года, когда читал о нем Паустовского. Я тогда жил уже в Крыму, где Грин жил все последние годы, и умер, и был похоронен. В первой половине 60-х судьба свела меня со спелеологами, скалолазами, археологами, геодезистами, рисующими, пишущими и просто увлеченными Крымом и Грином. Профессии показательны, как и увлечения. Я изрисовывал каждый день тушью, акварелью, гуашью стопки листов сценами из Мира Грина, как я его себе представлял. Это избавило меня от соблазна моды на Грина, вскоре наступившей повсеместно. Мои образы, вполне заемные, хоть и наивные, оказалось, вовсе не совпадали с ходульными по моде, вызывавшими у меня то смех, то досаду и почти всегда – неприятие. Собственно, мне ничего не пришлось выдумывать ни тогда, ни позже – я просто вспомнил то, что, казалось, знал всегда. Без тени сомнения, я лишь из листа к листу старался передать свои впечатления как можно достоверней, точнее, подробнее по состояниям. В спину мне дышал Великий Океан, в будущем принимала меня Балтика, а тогда – в 60-х – у ног моих плескалось в известковых скалах теплое Черное море, стелилась выжженная и вытоптанная ковыльная маковая киммерийская степь, вся в оврагах, балках, курганах, могильниках, и, казалось, на костях всех народов древности вздымались причудливые образы Главной гряды Крымских гор с гигантскими, словно оброненными кем-то, фантастических очертаний скалами у самого побережья, где вились прихотливо узкие меж белых и цветных и дичковых стен улочки, увитые виноградной лозой, хмелем, лавандой, розами, чабрецом, вьюном и пропахшие молодым вином, цветущим миндалем, вишней, душистыми дынями, свежей рыбой, крепким табаком, известковой, выжженной солнцем пылью, клозетами, арбузами, реликтовой с полумертвыми иголками сосной, терпкой смолой, можжевельником и кипарисом, портовым мазутом, кизяком и запекшейся кровью веков. Ах, что это за запахи такие! И не они ли составляют добрую половину прелести нашей неутомимой памяти? И кажется, все эти запахи впитала то мутная, как молодое нецеженое вино, то янтарная, искрящаяся солнцем, то жемчужная, то седая, то бирюзовая, крутого посола, черноморская волна. Мир Александра Грина лежал у самых ног, пропитал воздух, маялся тревожной истомой в наших подростковых сердцах и навсегда, до конца памяти и дней, прикипел к нашей красной, кровяной, разжиженной по венам и артериям соли. Что здесь выдумывать, что сочинять? Вспоминай и живи. Живи и вспоминай. Вот и все сотворение в творчестве уже сотворенного и вечно творимого вовне и в тебе самом мира. И ныне и во веки веков.

АМБА
И ДРЕВЕСНЫЕ
МЕДВЕДИ

Сам я их никогда не видел, – рассказывали. Правда ли, нет – как запомнил. Живут они на моей родине в Приморской и Уссурийской тайге, что на Дальнем Востоке, живут на деревьях, лохматые, маленькие, с круглой башкой, незлобивые, неторопливые, а чем питаются, мне неизвестно: то ли маньчжурскими орехами, то ли диким виноградом и ягодой какой, а может, лягушками и шишками – кто их знает, что им нравится. Очень они мне в этих рассказах полюбились. И я часто представлял себе их. Как они лазают по деревьям да лианам, забираясь на огромные вековые с большими уютными дуплами может дубы, а может и еще какие лиственницы. Как они устраиваются у вершин, запутанных лианами, вьюнами и старыми гнездами, и сидят там, лениво щелкая кедровые орешки да по-хрустывая сочными молодыми побегами бамбука. Сидят и глядят поверх нашей дремучей тайги, что колышется под ними, как великий океан с огромными волнами сопок и седыми гребнями заоблачных скальных вершин, глядят себе то туда, то сюда своими огромными круглыми влажными спокойными, как ясное полночное бездонное черное звездное небо, меланхолическими глазами. И тишь стоит, или ветер соленый с Японского моря дует – сидят себе да покачиваются, как пушистый животный камыш, в уютном привычном им каждым звуком и каждым движением царстве. Орел пролетит или журавли какие даурские потянутся курлыкающим серым клином в заморские какие края, – они, перестав жевать, проводят птичий полет взглядом до горизонта, тающего в дымке, дружно и неспешно разворачивая головы, да опять начинают жевать, покачиваясь вместе с деревьями. В непогоду, ураганы, тайфуны – нередкие там – прячутся они, должно быть, в гнездах и дуплах, каких в тайге тьма тьмущая. Так живут себе неспешно и плодятся, не торопясь. А зимой забираются поодиночке, попарно, семействами или кучкуются – в самые большие, устланные душистой сухой травой и пушистыми перьями и бархатистыми мхами уютные теплые гнезда, закрывают вход ветками, заплетают лианами и дрыхнут себе, посасывая то запасы орехов и ягод и бамбука, а то и просто лапу, до самой весны. А вокруг зимой бушует пурга по нескольку дней кряду и, день другой отдохнув, метет и метет и наметает сугробы по метра 3-4, и всякая живая тварь прячется и тихо старается выжить. И лишь жадные до всего и безрассудные к своей жизни люди да тигры, голодные и злые, как цепные собаки, шастают туда-сюда по всей тайге, сплетая свои следы затейливым узором. Но люди до медведей древесных добраться не могут и не умеют узнать, где они прячутся. Тигры, те другое дело. Озверев с голодухи, они лезут на деревья, где чуют древесных медведей в дуплах, выковыривают их оттуда и с раздражением поедают прямо сонных. Нажрутся, полежат, облизывая усатые полосатые окровавленные свои морды и лапы, поглядят сверху на зимнюю тайгу, рявкнут пару раз для острастки всего звериного народа да и спускаются по своим делам на привычную им заметенную снегом землю, не забывая, впрочем, прихватить пару-тройку древесных малышей себе про запасец да семейству на прокорм. Серьезный это зверь, шутить не любит. Таежный народ – гольды, нивхи и другие Амбой его зовут, хозяином тайги почитают и извиняются перед ним, прежде чем убить его, и даже перед убитым уже, если Амба не сам виноват и первый не напал. А русские ловят его для зоопарков как самого крупного из кошачьих на всей Земле, и «амба» по-русски означает конец всему, смерть, финал, крышка, шабаш – в смысле прекращения того, что было, а чаще всего самой жизни. Серьезный он, Амба – дальше некуда, кроме человека. Настоящий хозяин. И страшный. Только человек его страшнее. Тигр – это вообще. Амба – это Амба, а так – тигр и тигр, и все тут. Весной звери тянутся к теплу, у Амбы прокорма и на земле хватает, так он ходит довольный, что нет нужды лазить по деревьям и копаться в дуплах, забитых древесными мишками: «брр,– думает Амба,– нет уж, лучше здесь, пониже и попросторней, а меню не в пример разнообразнее». Одно слово – Амба.

А древесные медведи как раз все и просыпаются. Я много раз представлял себе: солнце пригревает, птицы пересвистываются, стволы прогреваются, и воздух пряно и опьяняюще пахнет так сызмальства знакомо талыми снегами, прелыми прошлогодними листьями, древесными соками, струящимися из-под коры смолами, морской с заливов и лагун солью, в истоме набухающими клейкими почками, душистыми первыми травами и подснежниками. Древесные мишки шевелятся в дуплах, ворчат, урчат и вылезают с опаской, покачиваясь на лежалых, неловких, отвыкших двигаться мохнатых лапах. Они щурятся от яркого солнца, зевают, прискуливая, во все пасти, настороженно оглядываясь вокруг и еще, верно, плохо понимая, что к чему, а передние лапы их уже срывают ветки с первыми крохотными еще листочками и тут же отправляют куда надо для жевания. Так, пожевывая свежую зелень, они очухиваются по ходу своих весенних дел. И вот уже опять сидят по верхушкам, наблюдая, как идут внизу по талому снегу потомки древнего царства Джурджений – маньчжуры и гольды или кто там на весеннюю охоту и таежную разведку звериных троп и женьшеневых потаенных полян, а бородатые лохматые русские за Амбой по следу с попутными корейскими собирателями, а по набухшей паводками урчащей Уссури плывет в лодке какая-нибудь нивха мимо мараловых да кабаньих водопоев. И так хорошо им там наверху, древесным медведям, как лучше для них и не бывает на всем свете. И живут они себе и плодятся. Такой таежный народ.

Лиговка, 1982