Текст книги "Неверный шаг"

Автор книги: Мишель Рио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

* * *

Разгоряченные, они вытянулись бок о бок на белой простыне. Мари лежала с закрытыми глазами. По ее разбитому, разомлевшему телу пробегала редкая запоздалая судорога недавнего наслаждения, отдаваясь в нем зыбкой, дробящейся волной. Незнакомец полулежал к ней лицом, прилежный и неутомимый исследователь. Сказал ей:

– Сделайте, как в тот вечер, когда вы не задернули занавески.

Мари бросила на него растерянный и слегка негодующий взгляд. Потом отвернулась, в задумчивости. Ее рука скользнула вдоль тела, и она принялась ласкать себя. Ее возбуждение, рождавшееся из быстрых прикосновений руки, радостного самоотречения и откровенного бесстыдства, совершающегося прилюдно, напоказ, достигло пика, разбив последние препоны стыдливости, и она испытала во много раз большее наслаждение на глазах у мужчины, чем испытывала когда-либо прежде в беспредельной свободе одиночества. Он перевернул ее на бок, спиной к себе, и овладел ею.

* * *

– Вы не проголодались? – спросил незнакомец.

Мари чуть заметно улыбнулась.

– Я уже была голодна, когда вы пришли.

Они поднялись с постели, оделись и перешли в большую комнату. С аппетитом принялись за еду. Приготовленные блюда были на редкость хороши. За весь ужин они не обменялись и парой слов. Мари украдкой разглядывала незнакомца. Грубая прямота и одновременно утонченность его языка, свирепая сила его любви и изысканная и щепетильная извращенность его требований и привычек, пятнавшая в ее понимании совершеннейшим неприличием самое расхожее действие и заставлявшая ее черпать из самого стыда невообразимое наслаждение; невероятная точность его движений – она не могла сказать, было то наитием чувств или простой методичностью ума, идеальной отточенностью на пике самой бурной страсти, – приводившая ее в полное исступление; стихийная мощь неутомимого тела и холодная созерцательность вуайера – все это, в сочетании с тем, что уже напрямую не касалось их отношений: подмеченной ею строгой простотой домашней обстановки, книгами, спасением Жюли и той опасливостью, нежной и почти неуклюжей, с которой он нес ребенка, и теперь – безукоризненностью, естественной и непринужденной, его манер за столом – составляло для нее неразрешимую головоломку, разъятую на множество мелких частичек, из которых ей никак не удавалось сложить цельную картину.

– Вы никогда не любите женщину спереди? – наконец решилась она прервать молчание.

– Никогда.

– Почему?

– Это двусмысленное положение. Секс, замешанный на любви. Как поцелуй. И потом, ты смотришь в лицо другому. А не на его тело. Видишь одновременно слишком много и слишком мало. Я предпочитаю видеть тело.

– Для вас секс и любовь – это две разные вещи?

– Вот именно. На мой взгляд, они вредят друг другу.

– Вы не можете любить женщину, с которой вы спите?

– Я этого не говорил.

– Не понимаю.

– Я мог бы любить женщину и спать с ней, но не то и другое сразу.

– Почему?

– Потому что любовь препятствует непотребству, то есть истинному наслаждению. Должно быть, увлекательно любить женщину и превращать ее в источник удовлетворения – попеременно. Сдается мне, что не только мужчина выиграл бы от такого чередования противоположностей.

– Любовь – уважение… Секс – непотребство… Вы говорите, как пуританин – извращенный, но верный своей морали.

– Это просто удобная формула, способная увеличить наслаждение.

– Это все равно что видеть в любви лишь удобную возможность нравственного падения, а за законом признать единственную ценность – быть поруганным.

– Не впутывайте сюда закон.

– А почему, собственно, нет? Закон, в основе своей, в идеале, – уважение к ближнему, иными словами, разновидность любви или альтруизма, самоограничение.

– Вы смешиваете разные понятия. Существуют, с одной стороны, правила и установления человеческого общества: законы, мораль, философия, религия, – действительно основанные на альтруизме и – постоянно нарушаемые постольку, поскольку они представляют собой не что иное, как искусственные ухищрения утопического сознания. А с другой стороны, существует Закон – единственный подлинный закон – и это закон естества. И в основе этого закона лежит именно то, что человеческое установление признает непотребным, а именно: охотничий инстинкт, господство сильного над слабым и убийство. Любовь – это аномалия, причудливый дефект власти, – аномалия, напрасно возведенная в правило.

– Допустим, что это так, – и вы нисколько не жалеете об этом?

– Какая разница? Не я придумал закон. С меня довольно и того, что я не делаю вид, будто его не существует. Скажем так: я приноровился к нему. Высказывать же на этот предмет скандальные с общепризнанной точки зрения суждения – бесплодный и пустой разговор.

Все это он проговорил учтиво, бесстрастно и почти отстраненно, словно не убеждал, а изрекал самоочевидные истины.

– Это не всегда пустой разговор, – возразила Мари. – Некоторые люди борются за то, чтобы поставить человеческие законы выше закона естественного. И иногда отдают за это жизнь.

– Полагаю, они находят в этом свою выгоду.

– Почему вы спасли Жюли?

– Полагаю, я нашел в этом свою выгоду.

Она посмотрела на него, задумчиво.

– Что вы за человек?

– Какое это имеет значение?

– Никакого, вы правы. Извините меня.

Они покончили с ужином, не сказав больше ни слова. Он поднялся со своего места, подошел к ней, взял со стола салфетку, поднес ей ко рту.

– Прикусите.

– Что вы собираетесь делать?

– Не хочу разбудить Жюли. Зажмите зубами.

Она послушно закусила салфетку. Он завязал концы у нее на затылке. Заставил ее встать, стянул с нее платье. Смочил пальцы слюной, раздвинул ей ягодицы и проник в нее неторопливыми уверенными движениями. Затем взял ее. Она сдавленно вскрикнула из-под салфетки и попыталась вырваться. Но он крепко держал ее за бедра. Мало-помалу Мари обмякла и, наклонясь вперед, налегла на стол, чтобы облегчить проникновение. Она глухо постанывала. Когда все было кончено, он развязал салфетку и протянул ей платье. Не оборачиваясь, Мари выговорила:

– Я и не знала, что это может быть так хорошо.

* * *

Мари дремала, раздавленная усталостью и наслаждением. Незнакомец встал, оделся, открыл дверь и потушил свет. Из темноты донесся голос:

– Никогда не испытывала ничего подобного.

Он вышел, закрыл за собой дверь. Через большую гостиную, слабо освещенную с улицы, направился к входной двери. Передумал, подошел к спальне Жюли, осторожно отворил дверь. Маленькая девочка спала, затерявшись где-то посредине огромной кровати, залитая сиянием ночи, расстелившей через оконное стекло свой бледный свет по всей комнате – именно в тот момент, когда, по счастливой случайности, было кому наблюдать эту очаровательную картину. Она спала на спине, с приоткрытым ртом, ее волосы разметались на подушке, одна рука откинулась в сторону, другая лежала у нее на груди. Жюли спала глубоким сном, с той необыкновенной блаженной доверчивостью, с какой спят дети, уверенные, что их любят, и коты, разомлевшие от еды и тепла. Незнакомец почувствовал, как к нему возвращается прежнее беспокойство, то самое, которое он уже испытал днем, неся ее на руках. Но на этот раз он не собирался с ним бороться, поскольку твердо знал, что вошел в эту комнату с единственной целью – отыскать то, что вселило в него тревогу.

* * *

В тихом прибрежном течении Жюли, лежа на животе, старательно повторяла круговые движения брасса, время от времени взбивая фонтан брызг, взрываясь звонким, заливистым смехом. Незнакомец одной рукой поддерживал ее на плаву, другой – направлял. Вскоре он закончил урок, боясь сразу остудить ее пыл; ребенок, впрочем, демонстрировал замечательные способности. Вода, из которой она чудом спаслась, не оставила у нее никакого страха, к большому удивлению незнакомца, ни на минуту не спускавшего с нее глаз и предупреждавшего каждый ее легкомысленный шаг. Когда Жюли смело устремлялась на середину реки, он брал ее за руку – с той робкой заботливостью, которая выдавала его смущение, – и возвращал к берегу. Она протестовала, уверяя, что ничего не боится. Он сказал ей:

– Вода – опасная вещь. Нет ничего стыдного в том, чтобы ее бояться, если ты не знаешь о ней ничего кроме того, что она может убить. Ты научишься плавать. Научишься понимать воду, побеждать ее и одновременно побеждать свой страх. Только тогда – не раньше – ты можешь испытать судьбу. Когда ты говоришь, что не боишься воды, это значит только то, что ты ничего о ней не знаешь, а если ты не знаешь ее, она тебя победит, а не ты ее.

– А ты сам ее боишься?

– Не очень. Но я ее хорошо знаю.

– Если бы я была одна, я бы, может быть, тоже боялась. Но с тобой я не боюсь.

Ее ясные глаза глядели на него с полным доверием, с кроткой и безмятежной уверенностью. Для него это была какая-то незнакомая, чудная игра, состоявшая в том, чтобы не играть, игра, в которой все слова значили просто то, о чем говорили, игра без искусства, без плана, без утайки, но в которой, как в любой игре, несомненно, должен был оказаться победитель и побежденный.

– Ты покатаешь меня на спине? – спросила Жюли.

Незнакомец зашел в воду по самые плечи, а она заплыла сзади, обхватив его шею руками. Стараясь сохранять равновесие и держаться постоянно в горизонтальном положении, он оттолкнулся ногой и ровно и легко проскользил до середины реки. Оттуда, в стремительном течении, он повернул вниз, мощно загребая брассом, – не столько для того, чтобы двигаться вперед, сколько чтобы удерживать над водой верхнюю часть туловища и сидящую девочку. Их нес в себе прозрачный поток, расплетавшийся серебряными и золотыми струями, образованными игрой солнца и воды. Берега тянулись разноцветной, переменчивой лентой. Мимо проплывали стройные гряды деревьев с длинными, низко склонившимися ветвями, которые, сгибаясь под собственной тяжестью, топили в бегущей воде свою почерневшую листву, а кончики их голых веток чертили на поверхности тоненькие, быстро тающие бороздки; короткие обрывы рыжей и охристой земли, изглоданные и впалые, увенчанные густой шапкой луговых трав, нависающих цветными париками всех оттенков: от насыщенного ярко-зеленого до бледно-бурого, выцветшего; торчащие из воды камни, преграждающие путь реке, вынужденной обтекать их с шипением и плеском; впадающие ручьи, укрытые густой зеленью; глубокие промоины на внешних сторонах излучин, на которые река, подпруженная весенними паводками, выплеснула осевшую грязь, теперь высохшую и потрескавшуюся, щебень, гальку и песок, – образовав карликовые пляжи, вкраивающиеся в берег и смягчающие крутизну его склонов. Тишину разбивала только неумолчная, монотонная песня воды, то надувавшейся в котловине, то растекавшейся на отмелях, где река брала вширь, то замиравшей перед какой-нибудь преградой. Мужчина и девочка уносились вниз по течению посреди чинного пиршества красок земли и воды. Там, где с обеих сторон две огромных скалы выдвинулись далеко в воду, кипевшую вокруг них пенистой бахромой, Жюли крепче сцепила руки вокруг шеи незнакомца и затаила дыхание. Они проскочили в эти ворота на полном ходу, точно оседлав узкую, рвущуюся волну. Девочка ослабила хватку и, счастливая, засмеялась. Немного спустя река разлилась и стала такой сонной, что они почти совсем остановились. Незнакомец выплыл на берег. Они пустились в обратный путь через прибрежные поля. Дорога была неблизкая, река отнесла их довольно далеко от дома. Сначала Жюли бежала впереди. Потом пошла рядом с незнакомцем, держа его за руку. Под конец, исколов босые ноги о неровную корку дороги, совсем выбилась из сил. Незнакомец посадил ее на плечи и пошел дальше быстрым, широким шагом; скоро он добрался до бухты, откуда началось их путешествие. Они оделись.

– Это было здорово, – сказала Жюли. – В следующий раз поплывем дальше, правда?

– Если захочешь.

– А куда мы приплывем?

– Река течет в море.

– Мы доплывем?

– Это очень далеко.

– Доплывем.

Они поднялись вверх по дороге, на горку. Перед калиткой незнакомец остановился.

– Ты не пойдешь к нам? – спросила Жюли.

– Нет.

– А мне можно прийти к тебе сегодня после обеда?

– Конечно.

И она убежала вприпрыжку.

* * *

Жюли открыла калитку и вошла. Незнакомец, сидевший на солнце с книгой в руке, поднялся ей навстречу:

– У меня для тебя кое-что есть.

Он зашел в дом и сейчас же вышел назад, держа в руках маленький лук, стрелы и мишень, которые сам смастерил. Лук был вырезан из упругой ветки орешника, неоструганной – чтобы не дать дереву скоро высохнуть и потерять гибкость. Он был натянут крепкой нейлоновой нитью, оставшейся от упаковки сделанных в поселке покупок. Рукоять обмотана посередине защитным слоем клейкой ленты. К луку пять стрел – тонких прямых тросточек, прекрасно уравновешенных, очищенных от коры и гладко ошкуренных, концы которых, слегка затупленные – чтобы избежать случайного ранения и, вместе с тем, позволить им удержаться в мишени – утяжелены ободками железной проволоки. Картонное оперение ориентировано по канавке, защеплено в сердцевине каждой стрелы и прикручено с обеих сторон двумя тугими проволочными обвязками. Большая картонная коробка из-под раскладушки служила мишенью; на ней начерчено семь концентрических кругов. Область меньшего, внутреннего, – полностью заштрихована. Жюли взяла в руки лук и стрелы и внимательно осмотрела.

– Спасибо, – сказала она. – Отличная штука. Ты мне покажешь, как из него стрелять?

Незнакомец отнес мишень к стене дома. Взял лук и стрелу – они показались совсем крохотными в его руках, однако он управлялся с ними с изумительной ловкостью.

– Ты правша или левша? – спросил он.

– А что это значит?

– Какой рукой тебе удобнее что-нибудь делать – этой или той?

– Этой, – сказала Жюли, помахав правой рукой.

– Хорошо. Тогда ты должна взять лук другой рукой, той, которая умеет все делать хуже, – поставь ее вот сюда, на рукоять. Держишь лук крепко, но слишком сильно не сжимаешь. Оружие – как дикий зверь. Сожмешь его слишком сильно – задушишь. Будешь сжимать слабо – он убежит. Кладешь стрелу на большой палец, а указательным придерживаешь ее, вот так. Потом другой, более ловкой рукой вставляешь тетиву лука в канавку. Сгибаешь немного указательный палец и зажимаешь оперенный кончик стрелы между ним и большим пальцем. Оттягиваешь стрелу вместе с тетивой, а другой рукой отводишь лук, пока рука не выпрямится до упора. Подносишь стрелу к глазу – с той стороны, где находится твоя сильная рука, – и целишься. На таком коротком расстоянии ты можешь целиться точно в центр мишени – стрела полетит прямо. Если отойдешь подальше, нужно будет целиться немного выше того места, куда ты хочешь попасть, потому что стрела пролетит больше и начнет опускаться. Когда стрела смотрит точно в цель, ты убираешь указательный палец, который придерживал ее, – так, чтобы она могла свободно скользить по большому пальцу. И спускаешь тетиву.

Незнакомец выпустил стрелу. Она вошла в самую середину мишени. Жюли закричала, прыгая вокруг него:

– Ура! Дай мне! Дай мне!

Он принес из дома шелковый платок и обвязал им несколько раз левое предплечье девочки, так чтобы тетива, возвращаясь, не могла его оцарапать. Жюли взяла лук и стрелу – как он ей показывал, стараясь повторить все как можно точнее. Он слегка подправил ее стойку. Девочка выстрелила. Стрела ударилась о стену дома, далеко от коробки, но не раскололась – благодаря тяжелому наконечнику, обмотанному проволокой. Она стреляла раз за разом, снова и снова. Она быстро научилась правильно держать лук, однако прицел ей никак не давался. Незнакомец указывал ей на ошибки, подбадривал. Наконец она сумела попасть в коробку. Стрела воткнулась в самый последний круг. Жюли издала торжествующий вопль.

– Очень хорошо, – сказал незнакомец. – Но он только ранен. Чтобы его убить, нужно попасть ему в черный глазок посередине или во второй круг.

– Почему ты так говоришь? Это же простая коробка.

– Пусть это будет твой враг. Понарошку.

– Мне больше нравится, чтобы это была просто картонная коробка.

Минуту он смотрел на нее, ничего не говоря.

– Ладно, будь по-твоему, – сказал он. – Это просто картонная коробка. Ты можешь наделать в ней столько дырок, сколько захочешь. И ей ни капельки не будет больно.

– Ага, годится.

Девочка натянула лук и выстрелила. Стрела вонзилась в цель – чуть ближе к «бычьему глазу».

* * *

Сидя за столом, Жюли жадно уплетала сэндвич, запивая молоком из кружки. Она разглядывала книги, выстроившиеся перед ней на столе.

– Ты любишь разные интересные истории, да? – спросила она.

– Почему ты решила? – удивился незнакомец.

– На твоих книгах написано. Я уже умею читать, ты что думаешь!

– Непростой вопрос. Я люблю истории и одновременно не люблю их.

– Что это значит?

– Я люблю разгадывать их смысл, но мне не нравится, о чем в них говорится.

– А о чем в них говорится?

– О том же, о чем и в твоих историях. Все об одном и том же.

– О том же, о чем в «Синей Бороде» и в «Мальчике-с-Пальчик»?

– Точно. О силе и хитрости.

– А мне нравятся эти истории.

– Тебе нравится, что Синяя Борода убивает своих жен, что родители Мальчика-с-Пальчик бросают своих детей в дремучем лесу или что Мальчик-с-Пальчик устраивает так, чтобы людоед зарезал и съел своих собственных дочек?

– Не особенно.

– Тогда что же тебе нравится в этих историях?

– Мне нравится, когда людоеда и Синюю Бороду убивают. Когда хорошие побеждают плохих.

– А тебе никогда не приходило в голову, что во всех этих историях самые главные – злодеи?

– Конечно. Потому что если бы не было злодеев, то не было бы и историй.

– Совершенно верно.

– А если бы не было никаких историй, было бы ужасно скучно. И жизнь была бы не очень интересная.

– Выходит, что для того, чтобы жизнь была интересная, должны существовать злодеи?

Жюли расхохоталась:

– Наверное.

– А ты не боишься этих злодеев и тех, других, кто их убивает – которых называют хорошими?

– Боюсь. Но я обожаю, когда меня пугают.

– Когда ты чуть не утонула, тебе, наверное, было очень страшно.

– Угу. Очень.

– И тебе это понравилось?

– Да ты что, конечно нет! Но это же было на самом деле, по-настоящему. Я люблю, когда мне страшно – но только понарошку.

– Значит, ты любишь истории, потому что они ненастоящие?

– Ну да.

– А вот мои истории – самые что ни на есть всамделишные. За это я их и не люблю. Огромное количество правдивых историй, случившихся с огромным количеством настоящих людей, и все это вместе составляет одну большую историю, в которой говорится все одно и то же.

– То же, что в «Синей Бороде» и «Мальчике-с-Пальчик»?

– Вот именно. А из моих историй потом получились твои. Разница только в том, как их рассказывают и как понимают. Это-то мне и интересно, и поэтому я держу здесь все эти книги.

– А твоя большая история, она хорошо кончается?

– Да. Именно потому, что она кончается. Закончится когда-нибудь. И это в ней хорошо.

Жюли взглянула на него с доверчивым и кротким недоумением. Она дожевала свой бутерброд, допила последний глоток молока и сказала:

– А я знаю одну всамделишную историю, которая тебе нравится.

– Какую историю?

– Как и во всех историях, все плохо начинается и хорошо заканчивается. Но хорошему не нужно в конце убивать плохого, потому что там нет плохого. Догадался?

– Нет.

– Это же так просто. Я тону в реке, ты меня спасаешь, и мы становимся неразлучными друзьями на всю жизнь. Вот и вся история. Тебе не нравится?

– Еще как нравится.

– Ага! Вот видишь!

Незнакомец отвел взгляд и ненадолго замолчал. Потом спросил:

– Не хочешь еще пострелять из лука?

* * *

Погасив свет, Мари вышла из спальни Жюли, закрыла дверь. Незнакомец сидел за большим столом в гостиной. Мари приблизилась к нему и заговорила вполголоса:

– Она хотела пожелать вам спокойной ночи. Я сказала, что вы уже ушли.

– Вы были неправы.

Он поднялся со своего места, зашел в комнату. Волна света из гостиной пролилась в спальню и достигла кровати. Жюли повернулась и увидела высокую фигуру в дверном проеме.

– Значит, ты не ушел?

Незнакомец подошел совсем близко.

– Я вернулся сказать тебе «спокойной ночи».

– Сегодня было весело, правда?

– Правда.

– Завтра еще поиграем, да?

– Как скажешь. Спокойной ночи, Жюли.

– Спокойной ночи.

Он вышел, прикрыл за собой дверь, вернулся на прежнее место. Мари сказала ему:

– Она рассказала мне, как вы провели сегодняшний день. У нее горели глаза, она была счастлива.

Поколебавшись, Мари прибавила:

– Она вас очень любит. Не судите ее строго. Она еще слишком мала и не может знать, что это только смешная аномалия, искажение здорового инстинкта. Дети любят просто так, не задумываясь. Они не боятся парадоксов.

Он краешком губ улыбнулся. Помолчав, Мари заговорила снова:

– Ее отец совсем не занимался ею. Он был слишком поглощен своей работой.

Замолчала.

– Он погиб. Его застрелили. Обычная история, борьба правил и закона, как вы бы сказали.

– Иногда за глупость приходится платить.

Ошеломленная, пристально взглянула на него. Сказала гневно:

– Кто вам дал право так говорить? Вы о нем ничего не знаете.

Он отвечал сухо, почти резко:

– Я знаю только одно: когда у тебя нет ничего стоящего, чем бы ты дорожил, сама жизнь не представляет никакой ценности, и, расставаясь с ней, ты ничего не теряешь. Так же точно, когда ты имеешь что-то единственное в своем роде, как этот ребенок, например, – и не осознаешь этого, ты также ничего не теряешь, поскольку слепота – это та же нищета, с той лишь разницей, что во втором случае ты сам виноват. Первый принимает смерть как должное, как нечто в порядке вещей. Второй бывает смертью наказан. Это я и имел в виду, говоря о плате за глупость.

– О какой глупости вы говорите?

– О глупости того, кто спасает весь мир, не научив плавать собственного ребенка.

– Вы не имеете права его судить. Вы ничего не знаете.

– Я знаю то, что вы мне сами сказали, и то, что я вижу своими глазами. И я вас ни о чем не спрашивал.

– Разумеется, вы меня ни о чем не спрашиваете. И вам ничего от меня не нужно. Кроме одного – чтобы я была вашей шлюхой.

– Вы раскаиваетесь?

Она отвернулась и замолчала, не ответив. Потом, собравшись с мыслями, проговорила устало и почти безнадежно:

– Нет. И подпишусь под каждым словом, сказанным прошлой ночью: никогда раньше я не испытывала такого наслаждения.

– В таком случае вы никакая не шлюха, а обыкновенная женщина. Шлюхи ничего не знают о наслаждении.

Мари посмотрела на него. Потом встала и молча отправилась в спальню. Он пошел следом за ней.