Текст книги "Неверный шаг"

Автор книги: Мишель Рио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Мишель Рио
Неверный шаг
(Faux pas)

* * *

Яркой светящейся точкой блеснул вдалеке автомобиль, подъехал, отливая в закатных лучах огненными бликами. Остановился. Человек вышел из автомобиля. Бесшумно закрыл за собой дверцу. Скользнул взглядом по совершенно прямой, нескончаемой лентой уходящей за горизонт дороге. На западе, там, где она терялась из виду, в сияющем нимбе садилось солнце; струи света легли на асфальт, раскрасили его в жаркие апельсинно-золотые тона, чертя привычную дорожку между двумя рядами аккуратных коттеджей за густыми аллеями, – с востока, навстречу заре, поднималась кратчайшая июньская ночь. Вокруг не было ни души, и в людском безмолвии отчетливее и яснее звучала вечерняя песня птиц. Человек сдвинулся с места и пошел вдоль низких заборчиков, мимо домов. Он ступал широко и уверенно – абсолютно беззвучно. Высокого роста, хорошо сложен. На умном, без возраста, лице застыла бесстрастная маска, смесь суровой непреклонности и задумчивой грусти. В серых глазах, глазах охотника-следопыта, затаился живой огонек. Он остановился перед домом, дворик которого был надежно укрыт со стороны улицы за плотной изгородью кустарника. Вошел через белую калитку и двинулся в обход дома, огибая его слева неспешным, размеренным шагом. Постройка оказалась приземистой, основательной, безыскусно неприветливой. С фасада виднелась тяжелая парадная дверь над низким крыльцом и, сбоку от нее, четыре широких окна, забранных железными решетками, наглухо вмазанными в каменную кладку. Ряд одинаковых окон, укрепленных уже не решетками, а толстыми металлическими ставнями, прорезал стену второго, последнего, этажа. По выложенной камнем дорожке, обводившей вокруг здания, неизвестный прошел под щипцом крыши вдоль западной торцевой стены, отделенной несколькими метрами от лесной полосы перед длинным дощатым забором, которым отмечались границы владений. С этой стороны стену пробивали два оконных проема в каждом этаже – подобные тем, что он видел с фасада. Тыльная сторона дома почти копировала лицевую – с той лишь разницей, что входная дверь была без крыльца и более скромных размеров. Сад, сильно вытянутый в глубину и едва ли превосходивший по ширине сам дом, представлял собой одну большую лужайку с разбросанными здесь и там цветочными клумбами и хвойными деревьями. Неизвестный прошел под восточным щипцом крыши и вернулся во двор. Дойдя до калитки, остановился и стал смотреть на улицу. Он смотрел на восток, туда, где был город и где медленно собирались сумерки. Пристально, не мигая, сторожил он – каплю за каплей – приближение ночи. Замер на месте. Зашедшее солнце расцветило розовым растрепанные перья облаков, затерявшихся в прозрачной вышине и открывавших бездонную чистоту небесного свода. Все вокруг застыло в блаженном безмятежном оцепенении: полуночная песнь древесных певцов, настойчиво не затихающая под светлыми небесами, шелест ветвей, легко покачивающихся в набегающем теплом бризе, сглаженные контуры жилищ, скрадывающих свою угловатость в рассчитанном буйстве зелени, прорезаемом яркими вкраплениями цветов. Неизвестный различил дальний шум мотора и не спеша скрылся за живой изгородью. Машина с двумя пассажирами медленно проехала мимо участка и остановилась в сотне метров за ним. Из машины никто не выходил. Улыбка тронула губы незнакомца. Он вернулся обратно в сад, надел тонкие кожаные перчатки и отмычкой отпер заднюю дверь – замок поддался без особого труда. За дверью оказалась длинная и просторная прихожая, пересекавшая дом с севера на юг, по прямой, соединяя парадную дверь с выходом в сад; почти треть этого расстояния занимала массивная лестница, ведущая на второй этаж. Незнакомец открыл небольшую узкую дверь слева под лестницей: уборная. Прошел дальше по коридору. За лестницей находились четыре двери, расположенные попарно друг напротив друга. План дома был элементарно прост. Двадцать метров фасада на пятнадцать метров боковой стены создавали общую внутреннюю площадь немногим менее трехсот квадратных метров, которая была поделена на пять примерно равных частей: прихожую и четыре комнаты; таким образом на каждую часть приходилось никак не меньше пятидесяти квадратных метров. Такое предельно экономное внутреннее расположение, одновременно строго утилитарное и необыкновенно просторное, рождало ощущение больших объемов, о которых наружный вид не давал ни малейшего представления. Юго-западную часть первого этажа занимала столовая, выходящая на улицу и во двор, северо-западную – необычных размеров кухня, окнами в сад. Восточная часть состояла из гостиной и библиотеки. Каждая комната в избытке освещалась тремя окнами, двумя в передней стене и одним – в боковой. Незнакомец бегло оглядел кухню, столовую и гостиную. Ненадолго задержался в библиотеке. Все стены ее от пола и до потолка были плотно заставлены книжными полками дубового дерева и заполнены книгами, так что свободными оставались только дверной и оконные проемы. Посередине комнаты стоял тяжелый деревянный письменный стол с выдвижными ящиками по обеим сторонам, столешницей, обтянутой потемневшей от времени истертой кожей, – совершенно пустой, если не считать лампы и фотографической карточки в рамке, повернутой к креслу. Стол стоял прямо напротив двери, выходящей в коридор, вследствие чего дневной свет практически не использовался, поскольку единственное окно в восточной боковой стене оставалось сзади, а два других, проделанных в задней стене и выходящих в сад, находились по правую руку. Большое глубокое кожаное кресло в северо-западном углу комнаты, придвинутое спинкой вплотную к стеллажам, предназначалось для посетителей, как, впрочем, и для чтения, на что указывал стоящий неподалеку высокий торшер. Целиком комнату освещал потолочный плафон. Оставив дверь в библиотеку открытой, незнакомец поднялся на второй этаж. Расположение комнат то же, что и внизу. Коридор в центре, две комнаты на востоке, одна комната и огромная ванная на западе – точно над кухней. Незнакомец зашел в ванную, дошел до окна в западной боковой стене. Открыл его. Петли тонко скрипнули. Он прошел в соседнюю комнату и открыл другое окно в той же стене. Оно раскрылось совершенно бесшумно. Несколько раз закрыл и открыл его – как и прежде, ни звука. Высунулся из окна. Четыре метра отделяли его от вымощенной камнем дорожки, проходящей между домом и густо-зеленым барьером, за которым убывающий день гасил последние лучи. Он спустился в библиотеку и закрыл за собой дверь. Зажег плафон, подошел к письменному столу и остановился за ним. В рамку на ножке была вставлена черно-белая фотография, на фотографии – женщина и маленькая девочка, снятые крупным планом. Женщине на вид около тридцати, девочке – не больше шести. Очень похожие. У обеих высокие скулы, светлые удлиненные глаза, нежный рот с крупно вылепленными губами, правильный овал лица, нарушаемый у девочки по-детски круглыми, припухлыми комочками щек. Волосы у женщины темные, у девочки – белесые, выгоревшие, почти совсем белые. Женщина смотрит серьезно. Девочка улыбается. Но, по-видимому, темный цвет и серьезность – не более чем зрительный обман, иллюзия, порожденная соседством ослепительной белизны и лучезарной улыбки. Свет на фотографии, как на картине, плотен, густ, материален. Кажется, он исходит одновременно откуда-то со стороны и изнутри самого ребенка, как если бы вдруг искуственный блеск лампы смешался с живым сиянием души. Незнакомец некоторое время рассматривал фотографию – так же аналитично и холодно, как и все, что он делал до сих пор. Потом принялся исследовать содержимое ящиков стола. Все они были пусты, за исключением двух верхних. В одном лежал автоматический пистолет и коробочка патронов, в другом – лист бумаги, наполовину исписанный плотным убористым почерком, лежащий поверх пачки чистых листов, авторучек и сменных чернильных баллончиков. Незнакомец вытащил пистолет, удостоверился, что он заряжен, и положил на место. Потом прочитал страницу, написанную от руки. Это было неоконченное письмо.

«Дорогая моя,

Расследование, которое я вел все это время, как никогда близко к завершению. Последние недостающие улики теперь у меня в руках. Через несколько дней X. заберет готовый материал, и газета опубликует его. Манжен требовал неопровержимых доказательств, и я нашел их. X. привезет тебе эту записку и сообщит подробности. Эта бесконечная разлука с тобой скоро закончится. Иногда я боюсь, что Жюли забыла меня.»

Незнакомец положил письмо обратно на стопку чистых листов и закрыл все ящики. Отошел от стола и внимательно оглядел книжные стеллажи. Порядок следования томов был весьма прост. Сначала, слева от входа – в том месте, которое можно было назвать вводной частью, – помещались книги по физике и астрономии. Далее шли тома по биологии и этологии. Следом – сочинения по истории. Наконец, больше половины всех полок, включая и те, которые находились справа от двери, было отведено под художественные произведения. Он без особого интереса просмотрел труды по точным наукам и остановился перед историческими изданиями. Вынул с полки один тоненький томик, перелистал его: это была «Апология истории, или Ремесло историка» Марка Блока. Он погасил плафон, зажег торшер, устроился поудобнее в кресле и принялся читать.

* * *

За почерневшими окнами спустилась глубокая ночь. Сидя в кресле, незнакомец читал. Снаружи донесся шум подъезжающей машины, короткий скрип тормозов и ровное ворчание двигателя на малом ходу, потом опять все смолкло. Он потушил торшер. Библиотека погрузилась во мрак, но предметы не растворились в нем, выхваченные чересполосицей огней, вливавшейся в окна с улицы. Хлопнула дверца машины. Ему было слышно, как звякнул о замок парадной двери ключ, дважды щелкнула собачка, тихо скрипнула поворачивающаяся на петлях створка двери. Полоска света просочилась из коридора под дверь библиотеки.

Закрываясь, сухо стукнула наружная дверь. Незнакомец отложил книгу на пол, вытащил из карманов плаща автоматический пистолет и блестящий валик глушителя, навинтил глушитель на ствол. На это ушли считанные секунды. Он приготовился быстро и без спешки, наверняка: каждое движение давно отработано до автоматизма. Услышал шум открывающейся и закрывающейся двери – очевидно, на кухню, потом еще раз – в уборную. Потекла вода. Тяжелые неторопливые шаги гулко разделяли череду рождавшихся звуков. Дверь в библиотеку распахнулась. Поток света, вырезанный проемом дверей, прорвался в комнату, и в светлый прямоугольник, который лег на пол и мебель, вписался черный вытянутый силуэт человека. Загорелся плафон. Человек дошел до письменного стола.

– Стойте, где стоите, мсье Бремон. Не оборачивайтесь. И положите руки за голову, – сказал незнакомец.

Он говорил с расстановкой, его голос звучал ровно, уверенно, почти предупредительно. Вошедший послушно сложил руки на затылке. Незнакомец, с пистолетом в руке, подошел и обыскал его свободной рукой. Оружия вошедший при себе не имел. Незнакомец сделал два шага назад, к креслу, и опустил руку с пистолетом.

– Задерните шторы.

Тяжелые непроницаемые занавеси, спускавшиеся из-под потолка к самому полу, надежно скрыли за собой все три окна.

– Садитесь за стол. Руки наверх – так, чтобы я их видел.

Человек сел, впервые повернувшись лицом к незнакомцу. Приятное, на вид скорее молодое, усталое лицо его было напряжено, губы неестественно плотно сжаты. Много дней не бритая борода густой тенью покрывала щеки. В его глазах, обращенных на незнакомца, читалось смешанное чувство тревоги и обреченности, как если бы уже давно он предвидел подобное развитие событий, но так и не сумел полностью подавить в себе страх.

– Не думал, что Альберти найдет меня здесь, – сказал он.

– Люди прячутся больше для самоуспокоения. Нет тайника, к которому не нашлось бы ключа, мсье Бремон.

– Не всегда это так. Вы никогда не найдете бумаг.

– Вы могли бы мне подсказать, где их искать.

– Я не скажу.

– Не зарекайтесь. Никому не дано знать, как он поведет себя под действием боли. Ведь запредельную боль невозможно себе представить.

Незнакомец произнес эти слова совершенно безучастно. В какую-то минуту страх, гнездившийся у Бремона под ложечкой, как будто прорвался наружу, и все его тело свела долгая дрожь.

– Вам незачем беспокоиться, – продолжал незнакомец. – Я не люблю ни видеть, ни причинять боль. Жестокость – удел слабых, довесок их слабости. К тому же меня нисколько не интересуют ваши бумаги. Я пришел не за тем.

Бремон глубоко вздохнул: казалось, к нему вернулось прежнее спокойствие, рожденное безусловной уверенностью в скорой развязке. В задумчивости и словно бы в недоумении он обвел глазами комнату и остановил взгляд на книге, лежавшей на полу у ножки кресла. Она привлекла его внимание.

– Вы любите книги? – спросил он.

Незнакомец не ответил, как если бы счел вопрос неуместным или по-детски наивным. Помолчав, произнес:

– Ценность данной библиотеки заключается в том, что она организована по принципу, насколько я могу судить, вполне строгой выборки. Отправной точкой ее взята дисциплина, наиболее общая по объему, пространству и времени своего предмета, приводящая в конечном итоге к знанию самому узкому, причем каждое множество в этом ряду принципиально включает в себя следующее за ним: физика – биология – история – литература… Ибо, проследив эту цепочку в обратном направлении, мы можем сказать, что художественное творчество является одной из областей приложения человеческого сознания, сознание – превратностью жизни, а жизнь – эпизодом материи. И обратите внимание на то, что значение предмета обратно пропорционально размеру описывающего его дискурса. По биологии книг написано больше, чем по физике, по истории больше, чем по биологии, а литературе в этом отношении принадлежит бесспорное лидерство. Из чего можно, пожалуй, вывести, что чем дисциплина шире, тем она точнее, и чем менее точной она является, тем она болтливее. Вообще, все это может послужить к полезному и забавному размышлению о лаконизме истины и длиннотах фантазии.

Бремон с ужасом смотрел на него.

– Что же вы за человек? – хрипло вскричал он. – Вы, кажется, что-то говорили о жестокости? Что такое тогда весь этот бред, как не изощреннейшая пытка? Делайте наконец то, за чем пришли! Не тяните, ради бога! Не тяните!

На минуту воцарилось молчание.

– Вы ошибаетесь, – проговорил наконец незнакомец. – Я просто хотел с вами поговорить. Наладить истинный коммуникативный обмен, обменяться мнениями, если угодно.

Насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах…

– В таком случае, по вашей же теории, такому обмену следует быть лаконичным.

По лицу незнакомца скользнула улыбка. Бремон устало вздохнул.

– Зачем вы работаете на такого законченного подонка, как Александр Альберти? – снова заговорил он.

– Я ни на кого не работаю.

– А, так вы волк-одиночка? Зачем вы занимаетесь этим? По зову сердца?

– Какая разница?

– Вам это нравится? Нравится убивать?

– Для вас это имеет какое-то значение?

– Да. Если это истинный коммуникативный обмен, как вы выразились.

– Хотите знать все до точки? Предпочитаете определенность?

– Именно. А вы нет?

– Возможно, и так.

Опять на какое-то время воцарилось молчание.

– Вы не хотите мне ответить? – спросил Бремон.

– А вы упрямы.

– Да. Именно поэтому вы сейчас здесь.

Незнакомец посмотрел на Бремона почти с симпатией.

– Скажем так – это сфера моих профессиональных и человеческих интересов.

– Вы не руководствуетесь никакими моральными критериями при выборе ваших жертв?

– Напротив. Я убиваю только охотников.

– И, по-вашему, я являюсь одним из них?

– Несомненно. Вы охотились за Альберти. А теперь он охотится за вами.

– Я не собирался его убивать. Я хотел только разоблачить негодяя, скрывающегося под респектабельной вывеской добропорядочности.

– То есть устранить его. Убить или устранить – вопрос степени, не имеющий принципиального значения. Каждый охотится на свой манер.

– Работа журналиста состоит в охоте за истиной.

– Ваше определение страдает забавной двусмысленностью.

– Мне показалось, что вам до некоторой степени небезразлична истина…

– Вы правы. Но правда об Альберти мелка, анекдотична и не стоит ломаного гроша. Такие, как Альберти, были и будут всегда. Сами по себе они только печальная примета общей порочности человеческой породы, и это – большая и серьезная правда. Уничтожить Альберти не значит ровным счетом ничего. Это все равно, как если бы вы захотели уничтожить понятие числа, ликвидировав число 8426. Это только символический, то есть нелепый и лишенный всякого смысла, жест. Неужели это стоит вашей жизни?

– Я думаю, да.

– Не понимаю.

Бремон взглянул на фотографию.

– К чему весь этот разговор? – он словно принял окончательное решение. – Почему бы вам не застрелить меня немедленно?

– Вы знаете, почему. И потом, вы – не совсем обычный случай. Я намерен сделать вам одно предложение.

– Предложение?

– Крнтракт. Я предлагаю убить для вас Александра Альберти.

Пораженный, Бремон вперил в своего гостя пристальный взгляд, словно неуместность, почти несуразность того, что сказал этот человек, заставила его забыть о страхе, который он ему внушал.

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– Именно то, что и сказал. Я предлагаю и берусь убить для вас Александра Альберти.

– Вы решили переменить объект охоты?

– Я этого не говорил. Я всегда в точности соблюдаю условия моих контрактов. В случае вашей смерти никто не сможет свалить Альберти вашим способом. Я предлагаю сделать это моим.

– Зачем?

– Пусть это будет просто профессиональное предложение.

– Оно меня не заинтересует. Я не собираюсь устранять его таким образом. У меня нет к нему личных счетов. Я хочу, чтобы был открытый процесс. Образцово-показательный.

Кроме того, ваше предложение входит в противоречие с моими нравственными убеждениями. В любом случае мне нечем вам заплатить.

– А по-моему, есть: этой фотографией, например, – произнес незнакомец, указав на снимок в рамке.

– Что вы имеете в виду?

– Отдайте мне эту фотографию. И я буду считать, что не остался внакладе.

– На что она вам?

– Это ваша жена и дочь, не так ли?

Теперь в глазах Бремона снова зажегся страх.

– Они находятся в надежном месте, очень далеко отсюда. Вам не добраться до них, – голос его звучал глухо.

– Как и до ваших бумаг, да? Могу предположить, что они у вашей жены…

– Нет. Она не имеет к этому никакого отношения. Вам никогда не добраться до них.

– Кто вам сказал, что я стану добираться? Мне нужна только эта фотография. А взамен я убью Альберти. Я рискую своей жизнью, чтобы закончить вашу работу, и прошу у вас за это клочок бумаги.

– Что вам мешает попросту убить меня и забрать фотографию?

– Я не вор, мсье Бремон.

Повисла долгая пауза, Бремон взвешивал ответ.

– Нет, это не для меня, – сказал он наконец.

– Подумайте. Никому не известно, где спрятаны досье на Альберти и ваша семья. Полагаю, что вы их держите вместе. Вероятно, я окажусь не единственным, кому эта мысль придет в голову.

Помолчав немного, он продолжал:

– Вы поставили под удар жену и дочь, этого требовала ваша мораль или, возможно, ваше тщеславие. Альберти нашел вас. Их он также найдет. Я предлагаю вам способ хотя бы частично исправить совершенные вами ошибки. Не упрямьтесь. Альберти для вас слишком крупная дичь.

– А для вас нет?

– Для меня нет.

– Почему вы так в этом уверены?

– На стороне Альберти власть, деньги, численное превосходство и полное пренебрежение законами морали. Ваше оружие – ваш ум, ваш следовательский пыл и справедливость. Это неравная борьба, потому что вы играете по правилам справедливости, а Альберти – по правилам, которые он выдумал себе сам. Я – одиночка, как и вы, и я играю по своим собственным правилам, как и он. Однако мне известны его правила, а он не знает моих. Вот почему эта дичь мне по зубам.

– Я все равно не понимаю, зачем вы мне все это говорите, зачем вам понадобилось его убивать.

– Затем, что мне нужна эта фотография. И единственное, что я могу предложить вам взамен, это голову Альберти.

– Все это не слишком убедительно. Минуту назад эта фотография была платой, теперь она стала целью…

– Существует не так много случаев, когда плата за работу не является ее единственной целью. Впрочем, давайте оставим эти общие рассуждения, особенно о такого рода предметах. Если вы принимаете мои условия, я назову причину, которая покажется вам вполне убедительной.

Бремон обреченно вздохнул.

– Хорошо, – произнес он, – я принимаю ваш контракт. При условии, что в него будет внесен еще один пункт: как бы ни сложились обстоятельства, вы не станете преследовать мою семью.

– Будьте логичны. Зачем мне преследовать вашу семью, когда я уничтожу человека, которому это было бы выгодно? И потом, я вам сказал, что убиваю только охотников.

– Я склонен больше доверять вашей профессиональной этике, нежели вашим нравственным представлениям. Обещаете соблюдать это условие?

– Даю слово.

– Мне ничего другого не остается, как верить вам на слово. Теперь скажите, какова ваша убедительная причина?

– Я убил бы Альберти, как бы вы ни ответили.

– Почему же?

– Альберти должен выдать полиции преступника. Разумеется, мертвого. И никак с ним не связанного. Именно поэтому он нанял для этой работы меня, хотя любой самый неопытный из его людей справился бы с ней без особого труда. Труднее было обнаружить ваше убежище, мсье Бремон, потому что вы не глупы. Убить же вас – пустая формальность. Для Альберти я идеальный исполнитель: грамотный убийца, труп без опознавательных знаков, оборванная нить в руках полиции. Ему достаточно инсценировать двойное убийство, то есть уже после вашей смерти изобразить дело так, будто журналист Бремон и неизвестный мужчина убили друг друга при невыясненных обстоятельствах. Его люди уже здесь, за углом.

– Откуда вам это известно?

– Я ждал их и видел, как они приехали. Но в общем, в этом не было необходимости.

– Когда вы поняли это?

– В ту самую минуту, когда Альберти предложил мне контракт.

– И вы согласились?

– Да. Я уже вам говорил, что мне знакомы его правила игры, а ему неизвестны мои. Его логика сомнительна с точки зрения морали, зато вполне предсказуема. Она позволяет ему придумать такого рода инсценировку, но мешает понять, что я разгадал его ход, – как раз потому, что я согласился на его условия и принял контракт. В этом у меня перед ним большое преимущество.

– Почему же вы согласились?

– Речь шла о крупной сумме. Но это вторичное побуждение. Меня всегда увлекала способность разума победить силу. А кроме того, когда для тебя нет разницы, жить или умереть, что еще остается, как не играть со смертью? Последний способ придать игре смысл – сделать так, чтобы ставкой в ней стала жизнь.

– Если жизнь ничего не стоит, – тогда ставка ничтожна, а игра не стоит свеч.

– Да, если единственный смысл и главный интерес игры в том, чтобы получить приз. Нет, если этот интерес заключается прежде всего в механизме принятия решений и четкости их исполнения. Мы говорим, разумеется, о шахматах, а не о русской рулетке.

– Я не игрок. И я не играю против Альберти. Что отнюдь не означает, что на кон ничего не поставлено. Ставка есть. Но это не моя жизнь. Тот факт, что я рискую жизнью, – лишь неизбежное следствие. Но не сама ставка. Это было бы безнравственно. Тогда как единственная серьезная для меня ставка в жизни – это нравственное достоинство. И это не красивые слова.

– Нет, конечно. Это ни на чем не основанная глупость.

Незнакомец показал на рамку с фотографией:

– Вот это – реальность, и как бы вы это ни называли – ставкой или неизбежным следствием, – вы этим рискуете. В сравнении с этим ваша пресловутая гражданская доблесть – блеф, пустая болтовня. И если вы знаете это, не желая в этом сознаться, тогда вы еще безнравственнее меня и даже Альберти.

Бремон с интересом посмотрел на него. Его страх, казалось, прошел – то ли потому, что он нашел в словах, в простой необходимости слушать и говорить новые силы или только средство забыть на время о грозившей ему опасности, то ли потому, что смысл этих слов заставлял его примириться с неотвратимой, может быть, даже заслуженной карой, или, наоборот, побуждал его к решительным действиям.

– Каким образом вы надеетесь убить Альберти? – спросил он.

– Продолжая делать то, что не доступно его пониманию.

– А именно?

– Альберти крайне подозрителен. В поездках его охраняют не хуже какого-нибудь президента, в он практически вне досягаемости. Безопасным местом он считает свою виллу, крепость, в которой он чувствует себя неуязвимым. Туда-то следовательно, я и пойду его убивать.

– Но может быть, он там и в самом деле неуязвим…

– Чисто теоретически. Система безопасности на вилле объективно гораздо мощнее и совершеннее, чем та охрана, на которую он может рассчитывать при переездах, несмотря на всю его подозрительность и редчайшие меры предосторожности, которые он принимает для себя в этих случаях. Однако необходимо учесть фактор времени. Относительная или даже полностью импровизированая охрана на короткое время эффективнее, чем повседневная долгосрочная, на первый взгляд совершенная, которая, вместе с тем, оставляет противнику время изучить принципы, на которых она строится, иными словами – свои изъяны, а также право выбрать наилучший момент. Ибо в первом случае ключевой фактор – удача, а во втором – верный расчет. Я никогда не полагаюсь на удачу и знаю, что абсолютно надежной системы безопасности не существует в природе, всякая система – создание человеческого ума, следовательно человеческий ум способен ее победить.

Он говорил спокойно и неторопливо, так, словно стремился донести до упрямого или не слишком одаренного ученика некоторые самоочевидные истины, касающиеся одного из банальнейших вопросов.

– И вы, похоже, нашли изъян Альберти? – спросил Бремон.

– Да.

– Вы больной человек, – прошептал Бремон.

Он вдруг наклонился, открыл ящик письменного стола и выпрямился – с пистолетом в руке. Незнакомец выстрелил в последнюю секунду, один раз. Из-за глушителя выстрел хлопнул мягко, как в вату, отозвавшись коротким металлическим эхом. Бремон, сраженный на месте, сполз в кресло перед письменным столом. Незнакомец в задумчивости посмотрел на него:

– А вы, мсье Бремон, мертвец.

Он вышел из кабинета и, не зажигая огня, поднялся на второй этаж. Зашел в ванную и встал у окна, выходящего в сад. Прислушался. Ветер стих, и его редкое и слабое дыхание почти замерло в кронах деревьев, неподвижно выступавших в лунном свете. Незнакомец не всматривался во мрак, не пытался разглядеть отдельные предметы. Подобно кружащей в поднебесье хищной птице, он сторожил малейшее движение на застывшей земле. Прошло какое-то время. Наконец его ухо уловило легкий шорох, донесшийся из-за цветника. Он с точностью определил его местоположение. Перешел в комнату, окна которой выходили на улицу. Двор лежал под ним, как на ладони, спрятаться было негде. Он ничего не заметил. Хотя его уже наверняка ждут за каждой дверью. Он вернулся и открыл окно с западной боковой стороны, то, которое успешно опробовал при первом осмотре. Перекинул ноги через подоконник, спрыгнул. По-кошачьи бесшумно приземлился на выложенную камнем дорожку. Пробрался сквозь зеленый барьер, перелез через изгородь и очутился на соседнем участке. Пошел вдоль забора в глубь сада. Снова преодолел ограду, зеленый массив и стал подниматься в гору, к цветнику, который засек иа окна. Там, на корточках, повернувшись к нему спиной, сидел человек, следивший за задней дверью дома, Опять послышался тот же приглушенный, едва различимый звук, растворившийся в ночной тишине, Человек, не успев вскрикнуть, уткнулся в траву. Незнакомец выждал время, наблюдая за обоими концами исчезавшей за домом дорожки. Никаких изменений. Он подкрался ближе, убедился в том, что его противник мертв, и направился к дорожке Обогнул дом с восточной стороны прижимаясь к стене. Осторожно заглянул во двор. Другой человек стоял там, припав к стене фасада у самой входной двери. Его невозможно было заметить из окон, разве что перегнувшись вниз. Две молниеносных перебежки – и незнакомец настиг его и ткнул пистолетом в живот. Человек поднял руки.

– Повернись лицом к стене, – сказал незнакомец. – Сделай шаг назад. Еще один. Обопрись о стену, расставь руки пошире и не сгибай в локтях.

Человек, наклонившись далеко вперед, принял неловкую позу, исключавшую любое быстрое движение. Незнакомец обыскал его. Вытащил у него из-за пояса пистолет с Глушителем, а из кармана запасной магазин. Отвинтил глушитель и положил все вместе в правый карман своего плаща.

– Пошли.

Они обогнули дом. Человек бросил быстрый взгляд в глубину сада. Незнакомец открыл дверь и провел его в дом, они миновали коридор и вошли в библиотеку. Человек заметил Бремона. На его бесстрастном лице ничего не отразилось, но в глазах появилось что-то новое – это был страх.

– Ложись на живот, руки в стороны, ноги на ширину плеч.

Тот послушно лег. Незнакомец подобрал с пола около письменного стола пистолет Бремона.

– Вставай.

Когда тот распрямлялся, незнакомец выстрелил из пистолета Бремона. После суховатых щелчков глушителя выстрел грянул громовым разрядом. Человек повалился обратно на пол, держась руками за живот, скорчившись от боли, сжав ее в одно плотное кольцо, вобрав ее в себя всю, до последнего стона. Потом его тело обмякло, и он больше не шевелился. Незнакомец осмотрел его. Вложил собственный пистолет в левую руку убитого – пистолет, который незнакомец нашел у него за поясом, был под левую руку – и несколько раз сжал его пальцы вокруг рукоятки. Потом положил пистолет рядом с трупом. Возвратил пистолет Бремона на то самое место, где его подобрал. Перешел в гостиную и оглядел улицу. Не заметил ничего необычного. Через несколько минут он вышел в сад, чтобы обыскать убитого, лежавшего за цветником. При нем он нашел автоматический пистолет, глушитель и запасную обойму, положил все это в левый карман плаща. Вернулся в библиотеку. Вынул из ящика письменного стола незаконченное письмо и внимательно перечитал его. При первом чтении он обратил внимание на небольшую помарку после второго «Х.», хотя и не придал тогда этому значения. Теперь он внимательно рассмотрел исправление. Рукописный «икс» вполне можно было принять за «К», под закорючкой следом прочитывалась зачеркнутая буква: «е» или «с». Возможно, странное приращение к букве, по самому своему значению стоящей особняком, объясняется совпадением символа инкогнито с первой буквой имени, которое Бремон осмотрительно за ним скрывал и которое он начал, по-видимому, машинально писать, но вовремя спохватился? Он обыскал труп журналиста и нашел во внутреннем кармане пиджака записную книжку. Раскрыл на букве «Х». Ни одной записи. Тогда он стал читать с самого начала, обращая особое внимание на имена. Под «М» значилось: Мерло Ксавье, ул. Эдгара А. По, 23. Следом шел телефонный номер. Он дочитал до конца, но больше ничего подходящего не нашел. Положил записную книжку на место, вынул из рамки фотографию и убрал рамку в ящик письменного стола. Посмотрел в нерешительности на книгу Марка Блока, лежащую на полу, вытащил из кармана банкноту и положил ее в тот же ящик, к рамке. Поднял книгу, заложил в нее фотографию и письмо Бремона, осмотрелся кругом, вышел из комнаты и выбрался из дома через заднюю дверь в сад. Вскоре, на дороге, ведущей в город, в ночном сумраке растаяли огни его автомобиля.