Текст книги "Черные кувшинки"

Автор книги: Мишель Бюсси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

3

Я стояла у окна на верхотуре мельницы «Шеневьер» и наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, – по всей видимости, старший, – все еще стоял голыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители – человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?

Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня – нет.

У меня вырвался короткий нервный смешок.

Что делать дальше?

Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок – судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?

Но разве полицейские поверят бредням полоумной старухи? Может, лучше затаиться и выждать? Хотя бы несколько дней. Всего несколько дней. Понаблюдать за происходящим. Незаметной серой мышкой пошмыгать тут и там, посмотреть, как будут развиваться события. Ну и, конечно, надо поговорить с вдовой Жерома Морваля, с Патрисией. Это я просто обязана сделать.

А вот беседовать с полицией…

Внизу, на берегу ручья, трое полицейских потащили из воды труп Жерома Морваля. Ни дать ни взять – здоровенный кус размороженного мяса, сочащийся кровью. Нелегко им, бедняжкам. Они напомнили мне рыбаков, поймавших слишком крупную рыбину. Четвертый, тот, что все так же стоял в воде, смотрел, как они волокут тело. Мне показалось, или он действительно улыбался? Насколько я могла судить, глядя издалека, вся эта история доставляла ему искреннее удовольствие.

Или я напрасно терзаю себя сомнениями? Если я поговорю с Патрисией Морваль, велик риск, что остальные догадаются. В первую очередь полиция. Вдова – известная болтушка. В отличие от меня. В том смысле, что я еще не вдова. Вернее говоря, не совсем вдова.

Я ненадолго прикрыла глаза. Всего на минуточку.

Решено.

Я не стану разговаривать с полицейскими. Превращусь в серую мышку. Хотя бы на несколько дней. В конце концов, если они захотят меня найти, то найдут. Я уже не могу быстро бегать – в мои-то годы. Догадаются они пойти за Нептуном? Я открыла глаза и посмотрела на свою собаку. Пес залег в зарослях папоротника, в паре десятков метров от берега. Я знаю, что он не менее внимательно, чем я, изучает место преступления.

Да, я все решила правильно. Выжду несколько дней – хотя бы до тех пор, пока не овдовею. Надо же соблюсти минимум приличий. Потом буду действовать по обстоятельствам. Когда-то давно я читала один чрезвычайно оригинальный детектив. Действие в нем происходило в каком-то английском поместье, но было показано глазами кота. Да-да, именно кота! Он присутствовал при всех событиях, и на него, что естественно, никто не обращал внимания. Можно сказать, что он по-своему вел расследование – слушал, смотрел, вынюхивал… Автор так здорово закрутил сюжет, что я не удивилась бы, если бы убийцей оказался тот самый кот. Но не буду выдавать вам тайну, может, когда-нибудь сами прочтете эту книжку. Я просто хочу сказать, что намерена стать кем-то вроде этого кота – существом, которое все видит и слышит, оставаясь вне подозрений.

Я снова выглянула в окно.

Труп Морваля уже почти засунули в пластиковый мешок. С моей точки обзора он напоминал сытую анаконду. Из-за не до конца застегнутой «молнии» выглядывала только макушка головы. Трое полицейских стояли, тяжело дыша. Мне показалось, что они ждут разрешения начальника, чтобы достать сигареты и закурить.

ДЕНЬ ВТОРОЙ
14 мая 2010 года
(Мельница «Шеневьер»)
ТЫКАНЬЕ

4

Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справки о медицинской страховке, свидетельство о браке, сертификат на владение домом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки складываю в белую папку. Заполнила я не все – не во всем разобралась, так что нужно будет спросить у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов – с середины дня до позднего вечера.

Я сидела в палате 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.

Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.

Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.

Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему в холле зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо – никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.

Это меня устраивает.

Я в последний раз осмотрелась и спустилась из своего донжона вниз. Так в Живерни называют башню мельницы «Шеневьер». Донжоном. Перед уходом еще раз машинально проверила, все ли вещи на своих местах, и тут же обругала себя за глупость. Сюда больше некому приходить. Я прекрасно об этом знаю, тем не менее с маниакальной дотошностью навожу в башне порядок. По телевизору говорили, что такое поведение именуется навязчивым состоянием. Нечто вроде нервного тика. Правда, он никому не мешает. Кроме меня самой.

В самом темном углу глаз наткнулся на некую неправильность. По-моему, картина слегка перекосилась. Я медленно пересекла комнату. Так и есть. Чуть потянула раму за правый нижний угол и выровняла ее.

Мои «Кувшинки».

Черные.

Я специально повесила картину в таком месте, чтобы ее не было видно из окон. Как будто кто-то способен заглянуть в окно пятого этажа башни над нормандской мельницей.

Это мое убежище.

Картина висит в наименее освещенном, так называемом слепом углу. В сумраке темные пятна, колышущиеся на серой поверхности пруда, кажутся еще чернее.

Цветы скорби.

Самые мрачные из всех, что когда-либо изображала кисть художника.

Я с трудом спустилась по лестнице и вышла на улицу. Нептун ждал меня во дворе мельницы. Я выставила вперед палку, чтобы он ко мне не бросился: эта псина не понимает, что мне и так нелегко сохранять равновесие. Старательно закрыла дверь на три замка, опустила ключи в сумку и еще раз проверила запоры.

Только после этого я обернулась. С большого вишневого дерева во дворе опадали последние лепестки. Говорят, этой вишне сто лет. Говорят, она застала Моне. В Живерни обожают вишни. Вдоль парковки перед музеем американского искусства, который год назад переименовали в музей импрессионизма, высадили целую шеренгу вишневых деревьев. Вроде бы японских. Маленьких, карликовых. Мне это кажется странным. Зачем здесь эта экзотика? Как будто своих вишен мало. Но разве их поймешь? Говорят, что американские туристы страсть как любят смотреть на вишни в весеннем розовом цвету. Если бы меня спросили, я бы сказала, что от розовых лепестков, засыпавших парковку и крыши автомобилей, слишком явственно отдает куклой Барби, но кто меня спросит?

Я покрепче прижала конверты к груди, чтобы Нептун не хватанул зубами. Медленно переставляя ноги, двинулась вверх по улице Коломбье. Я шла не спеша и в тени увитого плющом портика перед входом в гостиницу остановилась передохнуть. Автобус на Вернон отходит через два часа. У меня полно времени. Вполне можно поиграть в маленькую серую мышку.

Я свернула на улицу Клода Моне. Вдоль каменных фасадов тянулись штокрозы и оранжевые ирисы, не хуже чертополоха пробившие гудроновое покрытие. Еще один символ Живерни. Я продвигалась со скоростью восьмидесятилетней старухи, которой и являюсь. Нептун, как всегда, удрал далеко вперед. Наконец я добрела до гостиницы «Боди». В окнах самого знаменитого в Живерни заведения были вывешены афиши, сообщавшие о проведении выставок и фестивалей. Размер афиш точно соответствовал размеру оконных проемов. Если задуматься, выглядело это довольно странно. Меня всегда занимал вопрос: что это – простое совпадение или результат сознательных усилий по подгонке одного к другому, или ясновидение архитектора, построившего здание в XIX веке, точно предугадавшего, какого размера будут в будущем стандартные рекламные афиши?

Впрочем, подозреваю, что вас эта загадка не слишком интересует. Напротив отеля за столиками кафе под оранжевыми зонтиками сидели на зеленых чугунных стульях два-три десятка посетителей, очевидно, желающие испытать те же чувства, что когда-то переполняли колонию американских художников, поселившихся здесь век назад. Еще одна странность, если задуматься. В позапрошлом веке американские художники приезжали сюда, в крошечную нормандскую деревушку, в поисках покоя и вдохновения. В наши дни Живерни способен подарить вам что угодно, только не покой. Лично я сегодняшнего Живерни вообще не понимаю.

Я села за свободный столик и заказала чашку черного кофе. Его принесла мне незнакомая официантка – видать, приехала подработать в сезон. Она щеголяла в короткой юбке и жилетке а-ля импрессионизм – с вышитыми на спине лиловыми кувшинками.

Носить на спине лиловые кувшинки – ну разве это не странно?

У меня, имевшей возможность наблюдать за всеми преобразованиями в Живерни, иногда возникает ощущение, что наша деревня превратилась в большой парк аттракционов. Парк впечатлений, если хотите. Они постарались выжать из импрессионизма все, что только могли. Я сидела и тихо вздыхала – настоящая старая ведьма, привыкшая ворчать себе под нос. Вокруг меня собралась самая разношерстная публика. Молодая парочка читала путеводитель. Трое мальчишек лет пяти возились на гравийной дорожке – должно быть, родители в это время думали, что вместо пруда с лягушками им следовало отвезти своих отпрысков в бассейн. Увядшая американка пыталась на голливудском диалекте французского языка заказать себе чашку кофе по-льежски.

Они тоже были здесь.

Двое из них. Сидели в трех столиках от меня. То есть метрах в пятнадцати. Разумеется, я их сразу узнала – успела хорошенько разглядеть из окна мельничной башни. Инспектор, не побоявшийся замочить ноги во время осмотра трупа Жерома Морваля, и его робкий помощник.

Ясное дело, они глазели на молоденькую официантку. Похожая на серую мышку старуха не привлекла их внимания.

5

Инспектор Серенак смотрел на отель «Боди» сквозь солнечные очки. Оттого его фасад казался нарисованным сепией, а ножки хорошенькой официантки, сновавшей между столиками, приобрели золотистый оттенок румяного круассана.

– О’кей, Сильвио. Значит, ты еще раз проверишь, не осталось ли улик возле ручья. Знаю, основное уже отправили в лабораторию – слепки следов, тело Морваля и прочее. Но мы могли что-то упустить. Не спрашивай меня что – я сам не знаю. Просто сходи туда еще раз и все осмотри – портомойню, деревья, мостик. Заодно поищи свидетелей. А мне придется нанести визит вдове, Патрисии Морваль. Ничего не поделаешь. Тебе что-нибудь известно об этом самом Жероме Морвале?

– Да, Лора… э-э, патрон.

Сильвио Бенавидиш извлек из-под стола папку. Серенак проводил глазами официантку.

– Выпьешь что-нибудь? Рюмку пастиса?[1]1
  Французская анисовая настойка.


[Закрыть] Бокал белого вина?

– Нет, я ничего не буду.

– Что, даже кофе не выпьешь?

– Ничего. Не беспокойтесь.

Но в голосе Бенавидиша звучало колебание.

– Ладно, чаю выпью.

Лоренс Серенак властно поднял руку, подзывая официантку.

– Мадемуазель? Один чай и один бокал белого. У вас есть гайак?[2]2
  Белое вино, которое производят в одноименном регионе Франции.


[Закрыть]

Он повернулся к помощнику.

– Неужели так трудно называть меня на «ты»? Сильвио, я что, намного тебя старше? Мы с тобой в одном звании. Если я четыре месяца возглавляю комиссариат Вернона, это еще не значит, что мне обязательно надо «выкать». У нас на юге даже патрульные обращаются к комиссару на «ты».

– А у нас на севере – нет. У нас дела так быстро не делаются. Но вы не волнуйтесь, патрон. Просто надо немного подождать…

– Наверное, ты прав. Сейчас скажешь, что у меня должен пройти период акклиматизации. Но я ничего не могу с собой поделать. Меня прямо выворачивает, когда собственный зам называет меня «патрон».

Сильвио нервно крутил пальцы, словно не решался перечить начальнику.

– Если хотите знать мое мнение, дело не в том, кто с севера, а кто с юга. Вот мой отец, например. Он сейчас на пенсии, а до этого всю жизнь строил дома. По всей стране. И не только во Франции, но и в Португалии. И хозяева всегда обращались к нему на «ты», а он всегда им «выкал», даже если они были моложе его. Мне кажется, тут вся штука в том, что ты носишь – костюм с галстуком или рабочий комбинезон… Руки у тебя какие – в маникюре или в смазке… Не знаю, понятно я говорю или нет…

Лоренс Серенак распахнул кожаный пиджак, надетый на майку.

– Сильвио, где ты видишь галстук? Блин, мы оба с тобой инспекторы полиции…

Он громко рассмеялся.

– Ну ладно. Сам говоришь, надо подождать. Если честно, мне по душе твоя португальская скромность. Но вернемся к Морвалю. Что у нас есть?

Сильвио уставился в свои записи.

– Жером Морваль – уроженец этой деревни, сумевший выбиться в люди. Его семья перебралась в Париж, когда он был ребенком. Морваль-старший тоже работал врачом, терапевтом, но не особенно разбогател. Довольно молодым Жером Морваль женился на некоей Патрисии Шерон. Им обоим тогда не было еще и двадцати пяти лет. Дальше начинается история его головокружительного успеха. Малыш Жером окончил медицинский факультет со специализацией по офтальмологии и вместе с пятью коллегами открыл кабинет в Аньере. Тут умирает папаша Морваль. Сынок вложил полученные в наследство денежки в собственный кабинет офтальмологической хирургии в Шестнадцатом округе Парижа. Внешне дела у него шли недурно. Насколько я понял, он считался виртуозом по удалению катаракты, то есть работал в основном с пожилым контингентом. Десять лет назад он решил вернуться в родные пенаты и купил в Живерни один из самых красивых домов – как раз между отелем «Боди» и церковью…

– Дети есть?

Официантка принесла им заказ и удалилась. Не успел Бенавидиш открыть рот, чтобы продолжить рассказ, как Серенак сказал:

– Хорошенькая, а? И ножки что надо.

Инспектор Бенавидиш пришел в явное замешательство – то ли издать удивленный вздох, то ли смущенно улыбнуться.

– Э-э… Ну да… То есть нет… То есть я хочу сказать: нет, у Морвалей не было детей.

– А врагов?

– Морваль вел довольно замкнутый образ жизни. В политику не ввязывался. Ни в каких общественных комитетах не состоял. У него и друзей-то практически не было. Зато был…

– Подожди! – перебил его Серенак и резко повернулся на стуле. – А вот и ты… Ну, привет!

Мимо ног Бенавидиша под стол прокралось мохнатое существо. Он вздохнул – на сей раз совершенно искренне. Серенак принялся трепать Нептуна по холке.

– Мой единственный свидетель! – приговаривал он. – Ну, здравствуй, Нептун!

Пес явно отзывался на кличку. Помахивая хвостом, он задрал морду, красноречиво глядя на кусок сахару, лежавший на блюдце перед Сильвио. Серенак направил на пса указательный палец.

– Веди себя хорошо, договорились? Мы должны дослушать, что говорит инспектор Бенавидиш. И для этого нам понадобится все наше терпение. Сильвио, так на чем ты остановился?

Сильвио заглянул в свои записи и монотонным голосом продолжил:

– У Жерома Морваля было в жизни два увлечения. Он предавался им со всей страстью и посвящал им все свое свободное время.

Серенак гладил Нептуна.

– Теплее…

– Так вот, две страсти. Короче говоря, живопись и женщины. В том, что касается живописи, мы, судя по всему, имеем дело с настоящим коллекционером, этаким одаренным самоучкой. Он предпочитал импрессионистов, что вполне объяснимо. Кроме того, у него была своего рода идея-фикс. Я просто пересказываю, что услышал. Жером Морваль мечтал приобрести картину Клода Моне. Но не абы какую. Он хотел «Кувшинки». Вот такой вот окулист.

Серенак шепнул на ухо собаке:

– Ни фига себе! Картину Моне! Даже если бы помог прозреть всем зажиточным дамочкам Шестнадцатого округа, вряд ли заработанных денег ему хватило бы на «Кувшинки» Моне. Но, – он перевел взгляд на помощника, – ты говорил про две страсти? Значит, на стороне орла у славного доктора Морваля были картины импрессионистов. А что было на стороне решки? Бабы?

– Все это не более чем слухи… Хотя Морваль не слишком и прятался. Соседи и сотрудники в основном высказывали сочувствие его жене Патрисии. Вышла замуж молодой, целиком материально зависела от мужа, следовательно, на развод надеяться не могла. Ей приходилось на все закрывать глаза. Ну, вы же понимаете, патрон…

Серенак одним глотком опустошил свой бокал.

– Если я патрон, то это и правда гайак, – скривившись, ответил он. – Но я тебя отлично понял, Сильвио. И знаешь что? Этот доктор начинает мне нравиться. Тебе удалось добыть пару-тройку имен? Его любовниц или мужей-рогоносцев? Желательно с преступными наклонностями?

Сильвио поставил на блюдце чашку чая. Нептун смотрел на него влажными глазами.

– Пока нет. Но в том, что касалось любовниц, у Жерома Морваля тоже был пунктик.

– Да ну? Какая-нибудь неприступная красавица?

– Что-то в этом роде. Держитесь за стул, патрон. Это местная учительница. Говорят, первая красавица на деревне. И он вбил себе в голову, что должен добавить ее к списку своих трофеев.

– И?

– Больше я ничего не знаю. Это все, что мне удалось вытянуть из его секретарши и трех галеристов, с которыми он часто вел дела. Это, так сказать, версия самого Морваля.

– А учительница замужем?

– Да. И ее муж чрезвычайно ревнив.

Серенак повернулся к Нептуну.

– Видал? Нашему Сильвио палец в рот не клади! Это он только на вид тормоз тормозом, а на самом деле – гигант мысли. Человек-компьютер!

Он поднялся. Нептун, словно ждал лишь сигнала, вылез из-под стола и умчался вдаль по улице.

– Сильвио! Отправляйся-ка к ручью. Надеюсь, ты прихватил бродни и сеть? А я пойду выражать соболезнования вдове Морваля. Улица Клода Моне, дом семьдесят один? Я правильно запомнил?

– Правильно. Но вы не ошибетесь. Живерни – небольшая деревня. Здесь всего две длинные улицы, и они расположены параллельно одна другой. Первая – Клода Моне – тянется через всю деревню. Вторая – это шоссе Руа – дорога департаментского значения, она идет вдоль ручья. Между ними есть улочки, но маленькие и прямые, так что запутаться трудно.

Мимо них процокала каблучками хорошенькая официантка, направляясь с улицы Клода Моне к бару. На фоне стен гостиницы «Боди» – кирпич и терракота – освещенные солнцем штокрозы казались мазками пастели. Серенак решил, что эта картина ему нравится.

6

Сильвио не ошибся. Дом номер семьдесят один по улице Клода Моне был здесь, вне всякого сомнения, самым красивым. Желтые ставни, увитый диким виноградом фасад, красивое сочетание обтесанного камня и фахверка, на подоконниках – герани в огромных горшках. Одним словом, чистый импрессионизм! Или Патрисия Морваль хорошо разбиралась в садоводстве, или имела в своем распоряжении небольшую армию опытных специалистов, недостатка в которых, скорее всего, в Живерни не ощущалось.

На деревянном крыльце висел на цепочке медный колокольчик. Серенак позвонил, и дубовая дверь почти мгновенно распахнулась. Похоже, Патрисия его ждала. Чуть посторонившись, она пропустила инспектора в дом.

Серенак всегда придавал большое значение моменту знакомства с персонажами, так или иначе вовлеченными в расследование. Так сказать, первому впечатлению. Оно давало бесценный шанс прощупать собеседника, составить его психологический портрет. Вот и сейчас он намеревался взять мадам Морваль, что называется, тепленькой. Кто она такая? Несчастная женщина, обманутая мужем, или равнодушная мещанка? Раздавленная судьбой одинокая душа или веселая вдова? Она ведь изрядно разбогатела. И обрела свободу. Теперь ей ничего не стоит отомстить покойному мужу за все перенесенные унижения. Искренне она скорбит или притворяется? Но с ходу «расколоть» Патрисию Морваль ему не удалось: он не смог вглядеться в ее глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, отметив лишь, что они у нее красные.

Серенак ступил в коридор, вернее, в огромный, хоть и узкий, холл, который уходил в глубь дома, и тут же остановился, пораженный. Обе стены закрывали гигантские – не меньше пяти метров в длину – репродукции «Кувшинок» в довольно редком исполнении: красно-золотая гамма, ни неба, ни ивовых ветвей. Насколько помнил Серенак, картины относились к финальному этапу творчества Моне, то есть к 1920-м годам. Логика художника угадывалась достаточно просто: он стремился максимально сфокусировать взгляд на небольшом, всего в пару квадратных метров, участке пруда, убрав с полотна все лишнее. Не вызывало сомнений, что оформление коридора копировало «Оранжери», хотя до стометровых стен парижского музея, сплошь увешанных «Кувшинками», дому окулиста было все же далеко.

Серенак вошел в гостиную. Это была обставленная в классическом стиле комната, в глаза бросалось разве что обилие разнородных безделушек. Но в первую очередь внимание посетителя привлекали картины на стенах. Их было с десяток, все – оригиналы. Познаний инспектора хватило, чтобы узнать в них работы авторов, начавших в последние годы приобретать известность как в художественном, так и в финансовом мире. Гребонваль, Ван Мёйлдер, Габар… Судя по всему, Морваль обладал тонким вкусом и хорошим чутьем, вкладывая деньги в перспективных художников. Если вдова сумеет отогнать от себя стервятников, которые наверняка слетятся на запах свежей крови, то о своем будущем ей волноваться не придется.

Инспектор сел. Патрисия явно нервничала – она сновала туда-сюда по гостиной, переставляя с места на место разные вещицы. На ней был пурпурного цвета костюм, делавший ее молочно-белую кожу какой-то безжизненной. Серенак дал бы ей лет сорок, может, чуть меньше. Далеко не красавица, она тем не менее обладала определенным обаянием, возможно, благодаря своей безупречной ухоженности. «Вряд ли она способна обворожить, – думал полицейский, – но впечатление производит».

– Инспектор, – заговорила она. – Вы абсолютно уверены, что речь идет об убийстве?

У нее был высокий, не слишком приятный на слух голос.

– Мне уже рассказали о том, что произошло, – продолжила она. – Ведь это вполне мог быть несчастный случай. Жером споткнулся, упал, ударился головой о камень и рухнул лицом в воду…

– Мы ничего не исключаем, мадам. Во всяком случае, до тех пор пока не получим протокола вскрытия. Однако не стану от вас скрывать: на данном этапе следствия мы рассматриваем убийство как основную версию.

Патрисия Морваль вертела в руках бронзовую статуэтку Дианы-охотницы, которую взяла с буфета. Серенак решил перехватить инициативу и принялся задавать вопросы, на которые Патрисия отвечала своим почти пронзительным голосом односложно, по три раза повторяя одно и то же слово.

– У него были враги?

– Нет. Нет-нет.

– Не замечали ли вы в последние дни каких-либо странностей?

– Нет. Нет.

– У вас большой дом. Ваш муж постоянно жил здесь?

– Да… Да. И да, и нет.

Серенак удивился.

– Расскажите об этом подробнее, мадам, прошу вас.

У него возникло ощущение, что каждое слово придется вытягивать из Патрисии Морваль клещами.

– Жером редко появлялся здесь на неделе. У него была квартира рядом с медицинским кабинетом в Шестнадцатом округе. На бульваре Сюше.

Инспектор записал адрес квартиры, отметив про себя, что это в двух шагах от музея Мармоттан. Наверняка не случайное совпадение.

– Значит, ваш муж часто не ночевал дома?

После долгого молчания она выдавила из себя:

– Да.

И принялась перебирать своими тонкими пальцами букет свежих цветов в расписанной японскими мотивами вазе. А Лоренсу Серенаку в голову пришла неожиданная мысль: эти цветы обречены на увядание. Скоро стены этой гостиной увидят их смерть. И гармония красок сгинет, припорошенная пылью времени.

– Детей у вас нет?

– Нет.

Теперь немного помолчал он.

– А у вашего мужа? Я имею в виду, от других женщин?

– Нет. – Патрисию Морваль выдал голос, резко понизившийся на целую октаву.

Серенак не спешил. Он достал из кармана открытку с «Кувшинками», найденную в кармане Жерома Морваля, и протянул ее вдове. Патрисия прочитала пять отпечатанных на машинке слов: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».

– Мы нашли эту карточку в кармане вашего мужа, – уточнил инспектор. – У вас есть родственники? Друзья, имеющие детей? Для кого из них ваш муж мог приобрести эту открытку?

– Нет. Никто не приходит на ум. Правда, никто.

Инспектор дал ей еще немного подумать и лишь затем спросил:

– А откуда эта цитата?

Она перевела взгляд на открытку и прочитала странные слова: «Преступно мечтать, ждет виновного кара».

– Понятия не имею. Мне очень жаль, инспектор, но…

Она казалась искренне огорченной, что не в силах ему помочь. Лоренс положил открытку на стол.

– Это фотокопия, так что я оставлю ее вам. Оригинал пока побудет у нас. А вы все-таки подумайте. Если вдруг что-то вспомните…

Патрисия Морваль почти прекратила свои судорожные метания по комнате. Как муха, до которой наконец дошло, что ей ни за что не выбраться из перевернутого вверх дном стакана.

– У вашего мужа случались неприятности? – задал Серенак очередной вопрос. – Я имею в виду в профессиональной сфере? Ну, я не знаю, какая-нибудь неудачно проведенная операция? Недовольный пациент? На него не подавали жалоб?

Муха вдруг оживилась.

– Конечно нет! – с неожиданной злостью отозвалась она. – Никогда! На что вы намекаете?

– Нет-нет, я ни на что не намекаю, уверяю вас, – замахал руками инспектор.

Он перевел взгляд на картины на стенах.

– У вашего мужа определенно был художественный вкус. Как вы полагаете, он мог быть вовлечен в какие-либо… э-э… махинации, возможно, помимо собственной воли?

– Что вы хотите сказать?

Голос вдовы снова поднялся в верхний регистр, резанув инспектора по ушам. «Классика жанра, – подумал он. – Патрисия Морваль не желает признавать, что ее мужа убили. Допустить, что он пал жертвой убийцы, для нее означает согласиться, что кто-то ненавидел его так сильно, что пошел на преступление. Следовательно, его было за что ненавидеть?» Серенак не собирался расстраивать вдову, но считал необходимым осветить темные стороны жизни убитого.

– Я ничего не хочу сказать, – ответил он. – Я просто пытаюсь найти след, мадам Морваль. Мне говорили, что у него была… э-э… своего рода навязчивая идея. Приобрести полотно Моне. Это так?

– Да, вы правы, инспектор. Он мечтал купить Моне. Жером пользовался репутацией одного из лучших экспертов по творчеству Моне. И мечтал приобрести его картину. Не забывайте, он работал как одержимый. Его высоко ценили. И коллеги, и пациенты. Разве он не заслуживал того, чтобы его мечта осуществилась? Кроме того, он не просто жаждал заполучить Моне. Он мечтал о «Кувшинках». Не знаю, способны ли вы это понять, но Жером хотел стать обладателем картины, написанной здесь, в Живерни. В его родной деревне.

Слушая тираду вдовы, Серенак напряженно размышлял. Первое впечатление! Он разговаривал с Патрисией Морваль всего несколько минут, но уже начал понимать, что она искренне скорбит по мужу. И причиной этой скорби был не страх остаться одной, а горячая, даже страстная любовь.

– Простите, мадам Морваль, что надоедаю вам вопросами. Но ведь у нас с вами одна цель – найти убийцу вашего мужа. Поэтому я вынужден задавать вам все эти вопросы, в том числе и самого личного свойства.

Патрисия Морваль замерла, нечаянно повторив позу ню на картине Габара, висевшей на противоположной стене.

– Ваш муж не всегда был вам… э-э… верен. Как вы думаете…

Серенак почувствовал, как напряглась Патрисия. Она не заплакала, но лишь потому, что в ее душе поднялась буря возмущения.

– Мы с мужем, инспектор, – перебила она его, – познакомились детьми. Он долго за мной ухаживал. Прошло много лет, прежде чем я ответила ему согласием. Надо вам сказать, в молодости он был не из тех, по кому девчонки сходят с ума. Не знаю, как вам это объяснить. Он всегда был очень серьезным, а его считали занудой. В отношениях с женщинами он страшно робел, а такие вещи сразу чувствуются. С годами он обрел уверенность в себе и стал гораздо более привлекательным. Полагаю, инспектор, я сыграла в этом не последнюю роль. Кроме того, у него появились средства. Если хотите, Жером отчасти брал у женщин реванш за юношеские неудачи. У других женщин, но не у меня. Не знаю, способны ли вы это понять.

«Куда уж мне», – подумал Серенак, одновременно соображая, как бы вывести ее на нужный ему путь. Заставить назвать имена, даты, факты…

Ладно, подождем.

– Мне хотелось бы, инспектор, чтобы вы проявили чуть больше такта, – продолжила Патрисия. – Живерни – маленькая деревня, нас здесь всего несколько сот жителей. Не убивайте Жерома второй раз. Не пачкайте его память. Он этого не заслужил.

Лоренс Серенак согласно качнул головой.

Первое впечатление… Что ж, он его составил. Патрисия Морваль любила своего мужа. И не пошла бы на убийство ради денег.

А ради любви?

Как ни странно, именно цветы в японской вазе помогли ему сформулировать смутную мысль. Время в этом доме остановилось. Как будто в нем разбились часы. В каждом квадратном сантиметре гостиной все еще витал дух Жерома Морваля – его одного. И так теперь будет всегда. Никто никогда не перевесит картины на стенах. Никто не откроет ни одной книги из книжного шкафа. Все останется без изменений, как в заброшенном музее, посвященном человеку, о котором все забыли. Коллекционер-любитель без наследников. Дамский волокита, которого не оплачет ни одна из его пассий. Кроме жены, разумеется. Жены, которую он обманывал.

Человек потратил жизнь на сбор репродукций. Кому они теперь нужны?

На улице Клода Моне инспектор сощурился от яркого света. Не прошло и трех минут, как в конце улицы показалась стройная фигура Сильвио. Сапог на нем не было, обшлага брюк намокли и запачкались. Серенак усмехнулся. Классный парень этот Сильвио Бенавидиш. Прикидывается послушным исполнителем, а сам хитрец, каких поискать. Лоренс Серенак нацепил солнечные очки и наблюдал, как помощник, сопровождаемый длинной тенью на стенах домов, приближается к нему. Строго говоря, Сильвио был не тощим, а скорее узким, что подтверждалось намеком на брюшко, едва заметно выпирающее из-под заправленной в светлые полотняные брюки клетчатой рубашки, застегнутой на все пуговицы. «В профиль Сильвио шире, чем анфас», – насмешливо подумал Лоренс. Человек-цилиндр! Кстати, это его совсем не портило, даже наоборот. Издалека он напоминал ствол молодого гибкого деревца, которое гнется, но не ломается.