Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Мириам Гамбурд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Яффо и Венеция

В Яффо, как и в Венеции, явственно ощутимо присутствие смерти. Знаменитый венецианский пейзаж подернут стеклянной пеленой тления. В Венеции смерть заявляет о себе сладковато-тошнотворным запахом гниения, вкрадчивым и неотвязным, проникающим под одежду, примешивающимся ко вкусу еды в дорогих ресторанах. В Яффо – вонью луж, сочной и бесстыжей, дерзкой и наглой, бесцеремонной, как ругательство, выплюнутое в лицо.

Я снова снимаю квартиру в Яффо.

Венеция умирает, как старая аристократка, окруженная внуками, говорящими шепотом. Яффо хочется сравнить с раненым животным, корчащимся в яростном желании выжить любой ценой. Взгляду предстает жестокая картина: конечности красавицы-газели схвачены самым дрянным гипсом по открытому перелому, в трещинах гипса сочится гной. Сухожилия и провода связаны в безобразно-тяжелые узлы: мертвые и живые в одной гирлянде. Кишечник и канализация продырявлены, залечены на скорую руку, покрыты язвами ржавчины изнутри и снаружи. Предплечья и балконы ампутированы топором, кое-где швы проходят по глазам и окнам, слепя их.

Гармоничное единство внешнего и внутреннего великолепия венецианских палаццо рождает соблазн продолжить любование, входя во дворцы, наглядевшись на них извне. Трущобы Яффо отталкивают снаружи, но вас ждет шок и немота восхищения перед сказочными интерьерами, которые могут раскрыться за обветшалыми фасадами.

Венецианская архитектура сохраняется бережными руками в ее первозданности: нигде пластмасса не заявляет о преимуществах своей практичности и дешевизны. Красота первична, удобство вторично. Яффские же окна вырваны с корнем, витражи заткнуты фанерой и досками. Замурованные проемы, рассеченные, заколоченные, заклеенные, залитые бетоном, забитые мусором.

Упрямая хищная необходимость приспособить дворец под нищенское жилье. Жизнь первична, эстетика… Впрочем, неуместность этого термина здесь граничит с неприличием.

Не на пользу архитектуре передел мира на более справедливый… Юридические, социальные, политические тупики образуют не поддающиеся прохождению лабиринты: турецкие «кушаны»[15]15
  Кушан – юридический документ, закрепляющий право на недвижимость в Османской империи.


[Закрыть] и английские сертификаты, церковные документы на владение недвижимостью; наследственные права бежавших арабов, представляемые опекунами, и израильские записи в «табу»[16]16
  Запись в израильском Земельном управлении, производимая при приобретении недвижимого имущества.


[Закрыть] – питательная среда обитания нервных маклеров и адвокатов.

Какого же черта я снова поселяюсь в Яффо? Скребу и отмываю прекрасно сохранившийся изразцовый пол, на редкость богатый орнаментами, в многочисленных залах моего временного правления. По нему впору кататься в карете. Соскребаю старую, присохшую, как клей, краску на высоких створках оконных рам и распахиваю их. Внизу, под горой шевелящегося и кишащего кошками мусора, угадываются мусорные баки. Прямо передо мной – дерево в нежно-сиреневом цвету. На его ветках повисли старое одеяло, выброшенное когда-то с верхнего этажа или с крыши, мужской туфель, чье-то платье. Вся эта роскошь венецианского карнавала густо переплетена серпантином магнитофонной пленки, тихо шелестящей на ветру. Вдали я вижу кирху, чей-то со вкусом реставрируемый дом под черепичной крышей, минарет, асбестовый навес кустарной мастерской, мрачные задворки заброшенного жилища, еще дальше – по пустоте, перехватывающей дыхание, и по цвету неба угадывается море.

Ночью мне снятся сны о жестоком султане, казнящем евнухов и милующем одалисок. Участников разыгравшейся кровавой сцены мало смущает включенный на полную мощность телевизор, транслирующий приключенческий фильм из жизни индейцев, дублированный на арабский. Гортанные резкие крики и мольбы о пощаде взмывают вверх, к потолку. Их сопровождает нежнейший перезвон тысяч крохотных колокольчиков.

Это добрососедски настроенные арабы за стеной тихо-мирно улаживают небольшую семейную неурядицу. Колокольцами же дребезжат струящиеся альпийскими ручьями канализационные воды в изъеденных ржавчиной дырявых от времени трубах во внутреннем дворе.

Сквозь огромное дворцовое окно площадью в 30 кв. метров, выходящее во двор, я вижу непросыхающую лужу, занимающую всю поверхность двора. В лужу сбрасывают из окон мусор, в мусоре стоят мотоциклы. Здесь же, под одной из величественных арок ворот, их ремонтируют и моют. Черные водяные струи обильно текут по изысканному орнаменту стен.

Мавританско-венецианский и арабский архитектурные стили почти идентичны. Трехарочные дверные-оконные проемы выходят на балконы. Стрельчатые арки в Яффо принадлежат арабской архитектуре, полукруглые – напоминают о нашествии крестоносцев. Мусульмане считают круг совершенной формой и, поскольку абсолют – прерогатива лишь одного Бога, в быту избегают пользоваться этой формой. Архитектор «ломает» полукруг арки, решая таким образом и теологическую, и строительную проблемы. Так создается стиль.

Пустующие венецианские палаццо бережно консервируются в ожидании реставрации; бездомные яффские дворцы стоят непогребенными мертвецами: в каждый новый сезон дожди необратимо размывают мраморные лестницы, изразцовые полы, подтачивают изящные колонны, разъедают стены…

…И все же я снова поселяюсь в Яффо, потому что очень люблю эти брошенные в 48-м арабские дома, и еще потому, наверное, что дивный свет, струящийся в окна моей съемной квартиры, точно так же наполняет собой высокий аквариум щедрого пространства анфилады комнат, как свет в кишиневском доме моего детства, лившийся из многостворчатого окна, именовавшегося в нашей семье «венецианским».

Стопроцентная свинина

Самолет израильской авиакомпании «Аркия» совершил посадку в парижском аэропорту Орли. Пассажиры протискивались к выходу.

Расфасованная еда, пледы и подушечки, салфетки, нехитрые игры и цветные мелки, чтобы занять детей во время полета, газеты и журналы, использованные памперсы, пластиковые стаканчики, подносы, ножи и вилки, наушники, пакетики со специями – все было брошено как попало, надорвано, расквашено, заткнуто за сетки передних сидений, залито напитками, хрустело под ногами и липло к ручной клади, вмазано в сиденья и ковровую дорожку, словом, брошено в беспорядке и спешке прямо-таки стихийного отступления.

Ну почему, соплеменники, вы так упрямо стремитесь соответствовать антисемитскому расхожему клише «грязные евреи»?! Вот ведь в какую клоаку превратили салон самолета.

Но зрелище никого не коробило и даже вовсе не занимало. Стыдно? Перед кем это стыдно? Здесь все свои. Может быть, перед иностранцами? Не нравится – могут не пользоваться услугами наших компаний. Все равно они будут летать нашими самолетами – наши лучше защищены от террористов и поэтому предпочтительней.

Рейс опаздывал на два часа, тоже, как нам объяснили, в целях безопасности. Отдохнуть, как мне очень хотелось, не придется. Времени у меня оставалось – взять такси и ехать прямиком на радио, где было назначено интервью со мной об израильском разделе в знаменитом «Осеннем салоне». Я была куратором раздела.

Город, как и всегда прежде, захватил меня сразу. Спустились осенние долгие прозрачные сумерки. В ближневосточных краях вечер длится всего несколько минут. Ночь набрасывается на день, впивается ему в загривок и стремительно пожирает его живое и жаркое тело, что называется, на ходу, как тигр – буйвола в фильмах из жизни животных на телеканале «National Geographic».

Я пьянела от всего вокруг и готова была проявить несвойственную мне уступчивость и простить Парижу то, что Сена вдвое уже Невы, мосты расположены слишком близко друг к другу, а вода в реке осенью темно-желтая. Будто Париж стоит на берегу Янцзы…

В сумерках знаменитая Эйфелева башня подсвечена так, что кажется смонтированной из светящегося ажурного материала: севший на грунт в центре Парижа огромный космический корабль-пришелец. Жилая пятиэтажная за-стройка девятнадцатого века едва достает до его нижнего отсека. В башне неустанно пульсирует и движется вверх-вниз кабинками лифтов грозная, чужая и непредсказуемая жизнь. Башня-ракета подминает под себя пространство и искажает его. Вблизи нее не действуют законы перспективы и топографии. Дворец Трокадеро, который находится на противоположной стороне Сены на вершине одноименного холма, оказывается где-то внизу меж ее опорных пилонов, а должен был бы выситься над ней. И если идти по зелени травяного поля в сторону Ecole Militaire и внезапно оглянуться, чтобы не дать башне прикинуться тем, чем она является на самом деле – детищем от счастливого брака по расчету между эстетикой и математикой, – башня так и увидится прозрачной ящеркой, каких можно лицезреть на стенах наших израильских домов в особенно знойные летние ночи, только не малюткой, а целым ящером – динозавром на четырех устойчивых, широко расставленных могучих лапах, с трапециевидной дырой живота, длинной нелепой шеей вместо туловища и колпачком на почти отсутствующей глупой головке. Вот и сейчас такси спускается с холма Трокадеро к Сене, и Эйфелева башня играет с нами в прятки: появляется то справа, то слева, а то – исчезает вовсе…

Роман с Францией – самый продолжительный из всех моих любовных романов. В нем присутствует все: ожидания, разлуки, недосягаемость, обожествление, надежды, встречи, разочарования, привыкание к иному, по сравнению с воображаемым, лику. Чем не роман?

Правда, присутствие в этой истории в качестве режиссеров-затейников авторитетных советских органов, долгие годы запрещавших девочке-сироте вместе с бабушкой, а затем и мне одной – уже взрослой – выезд из СССР, кладет серую тень досады на любовный трепет, описанный в предыдущем абзаце.

Все мое детство пропахло ароматом свежевыпеченных круассанов, которые ела на завтрак моя французская родня. Этот запах многократно усиливался, пробиваясь сквозь железный занавес. Он не оставлял сомнений: такие запретные сладкие рогалики могли созревать только в раю.

«Телятина – говядина» и «неофашизм» – эти две темы с головой занимали французов, когда, около двадцати лет назад, я впервые посетила страну моих грез. Первая – забастовка потребителей, не удовлетворенных качеством мясных продуктов, вторая – возрождающийся фашизм. Для того, кто знаком с ритуальным отношением французов к еде, не составит труда угадать, какая из двух волновала их больше.

Возрождающийся фашизм заявил о себе взрывом в синагоге на улице Коперника в Париже, где погибло несколько человек. Я пошла тогда на многолюдную демонстрацию протеста в Ницце оказалась в толпе красивых, смуглых, прекрасно щебечущих на французском, хорошо одетых и довольных (без проявления вульгарности) жизнью евреев, выходцев из бывших французских колоний. «Le fascisme ne passera pas!» Рядом со мной шла пожилая женщина: «Вы знаете, деточка, тот же лозунг мы скандировали в тридцатых годах».

Мое внимание всегда приковано к Франции, и я жадно слежу за происходящим там. Мне совсем не безразлично и то, как французы видят нас. Узнать об этом не трудно.

Существует телеканал, финансируемый правительствами Франции и Германии, что позволяет ему работать почти без рекламы. «Арте-культура» – канал, на котором можно увидеть самые новые спектакли, репортажи о выставках, дискуссии на актуальные, исторические, религиозные темы. Почти все – высококачественная продукция. Уже несколько лет передачи «Арте» транслируются на Израиль. Знание французского позволяет мне в полной мере ими наслаждаться. Характеристика канала не будет полной, если не добавить, что «Арте» – это проеврейский и антиизраильский канал.

Обилие фильмов о Катастрофе европейского еврейства, о преследованиях евреев в оккупированной Франции, обзор выходящих в свет книг, исторические экскурсы – все это подается с большой симпатией к евреям.

Совсем иную позицию занимает «Арте» по отношению к израильтянам и Израилю. Арабо-израильский конфликт всегда освещается с позиций арабов. Палестинская тема не сходит с экрана: «Арте» познакомил меня с палестинской кинематографией, о существовании которой я не подозревала, литературой, археологией, обрядами и – самое важное – с вековыми чаяниями арабского народа Палестины. Ни о каком разделе и сосуществовании речи нет. Палестинцы видят Ближний Восток свободным от нашего присутствия, и на «Арте» говорят об этом вполне открыто. У палестинцев есть лица, глаза, полные слез, морщины – свидетельницы горя; израильтяне – это армейские ботинки, затылки, автоматы наперевес. (Заезженный визуальный штамп, но тем вернее он действует на зрителя.)

Примеры «творческого содружества» израильских и немецких режиссеров не редкость. Фильмы-мутанты, плоды таких связей, бичуют Израиль особенно яростно.

К 50-летию образования государства Израиль на «Арте» была показана серия «Израиль – арабы: 50 лет войны», похожая на серию 1-го канала израильского телевидения «Ткума» («Возрождение»). Но если «Ткума», вызвавшая столько порицаний из-за пропалестинской позиции, которую ее авторы обозначили «постсионистской», может быть определена как очень спорная работа, то сериал, показанный на «Арте», – бесспорен в своем стремлении не оставить Израилю права на существование. Эта работа могла бы тоже быть названа «Возрождение», только она проникнута пафосом (это мы стесняемся выглядеть патетичными, но не палестинцы) иного возрождения – палестинского. Молодой Арафат, горящие глаза, лихо заломленная куфия: «Мы создали палестинский народ!» С ним трудно не согласиться – увы, с нашей помощью… Сюрприз ждал меня в конце показа первой серии – фильм оказался продукцией 2-го канала израильского телевидения…

«Арте-культура», таким образом, делает политику. Тем, кто считает, что культура автономна от политики, советую смотреть «Арте» и убедиться в обратном. Палестинцы получили завидную трибуну. Не забывайте, речь идет об одном из лучших каналов европейского телевидения, отражающем и формирующем мышление передовых (без кавычек!) западноевропейских кругов. Больно…

Антисемитами, в традиционном смысле этого слова, их никак не назовешь. «Арте» любит евреев… мертвых.

Земной Париж не соответствует Парижу небесному – но реальности и не пристало походить на мечту. Действительность, случается, весьма бесцеремонно хлещет по щекам, но даже и тогда незначительный штрих-эпизод может заставить меня испытать любовное ликование.

…Я веду за руку двух прехорошеньких девочек. Одна, моя дочка Юдит, шатенка, вторая – дочь двоюродного брата (наполовину француженка) – блондиночка. Мы отправляемся посидеть в открытом кафе на Promenade des Anglais в Ницце. Девочки взбираются на кресла и молча и серьезно ждут лакомства. Обе глядят на море и болтают не достающими до пола ногами. Юдит выбрала мороженое из зеленого лимона с миндалем, Анн-Дебора – шоколадное с цукатами. Я, уставившись в меню, выдерживаю заранее проигранный с собой бой и решаю: сыр или сухую сырокопченую тонко наструганную колбасу – что же взять к бокалу бордо? Меню заверяет меня в том, что колбаса – стопроцентная Pur роrc.[17]17
  Чистая свинина (фр.).


[Закрыть]

К нам подходит официант, смотрит на меня, на девочек, похожих друг на друга, но разномастных, заглядывает лукаво мне в глаза и шепчет, разгадав мою тайну: «Les fleurs de vos deux amours?»[18]18
  Цветы ваших двух любовных романов? (фр.).


[Закрыть]

«Цветы», именно цветы, а не какие-то вульгарные плоды. Как он это замечательно, как по-французски сказал! Я испытываю такой прилив умиления, что заказываю и сыр, и колбасу вместе.

Потом официант почему-то кладет руку мне на плечо и трясет его: «Мадам, да проснитесь же вы, приехали!» Еврейское радио действительно находится вот в том доме, таксист прав. На торцовой стене здания граффити – огромными неровными буквами: «Sale juivs, 100 % роrc!»[19]19
  Грязные евреи, 100 % свиньи! (ломаный фр.).


[Закрыть] Это нас, нас смеют так оскорблять?! Это мы, выходит, грязные! Глядите, три грамматические ошибки, получается что-то вроде «грязный еврейки». Ну, ясное дело, кто писал – приблудное отребье, обозленные безграмотные подонки общества! Конечно, как всегда, эта сволочь нас атакует! Отыскали виновных в своих бедах, нас отыскали, еще бы! Чернь фашиствующая!

«Успокойся, – говорю я себе, – вот ведь как они тебя задели. Успокойся – тебе предстоит выступать в открытом эфире. Ты ведь представляешь не только себя, но и группу израильских художников. Почему, собственно, группу – израильское искусство вообще. Неуместно сейчас скромничать, когда художники выставляются за границей, они – лицо страны. Да что страны – всего еврейского народа! Избранного и великого народа».

В радиостудии мне предлагают, пока я жду, послушать записываемую передачу. Речь идет об актуальных событиях: «Мы, французские евреи, не ответственны за действия израильского правительства, да, мы евреи, но мы являемся гражданами Франции…» – «Так прекратите же хотя бы грызню с мусульманской общиной в нашей стране и не драматизируйте события!» – «Простите, синагоги не горели во Франции со времен Холокоста! Ситуация достаточно драматична, вы не находите?» – «Вчера состоялась встреча главного раввина Франции с муфтием французских мусульман, она проходила в присутствии президента республики господина Жака Ширака. Встреча закончилась рукопожатием и поцелуем глав общин. Вам, французским евреям, не следует привносить во внутреннюю политику страны ближневосточные распри».

После беседы, которая продолжалась в том же духе, следовало сообщение о применении на корм скоту муки из костей коровы, зараженной бешенством. «Бешеная корова» и «Поджог синагог». Вопрос о том, что волнует французов больше, по-прежнему совершенно риторичен.

Пикассо и вы, дорогая мадам!

Письма, извещения, рекламные проспекты, счета, накопившиеся за время моего пребывания во Франции, посыпались из плотно набитого абонентного ящика, едва я открыла створку. Выхватила из груды несколько писем наиболее, как мне показалось, важных и принялась читать их здесь же, на почте.

«Сезанн, Роден, Гоген, Боннар, Ван Донген, Шагал, Сутин, Пикассо, Брак, Тулуз-Лотрек, Дюфи, Матисс, Камиль Клодель, Кандинский, Леже, Фужита, Ле Корбюзье, Цадкин, Вазарелли… и десятки художников, которые составляют сегодня славу и честь музеев во всем мире, были представлены публике в Salon d'Automne.

А теперь и Вы, дорогая Мадам, значитесь в числе постоянных участников «Салона», и это дает Вам право на персональную выставку в его рамках».

Неужто Парижу изменяет его пресловутое чувство меры, вкус и, всего обидней, чувство юмора? Очевидно другое: письмо предполагает наличие чувства юмора у получателя.

Париж, отдадим ему должное, прекрасно умеет использовать звучные имена тех, кого когда-то уморил равнодушием и голодом. Импресарио, коллекционер, маршал, игрок, шулер – город, если разобраться, не менее талант-лив, чем честолюбивые провинциальные юноши, возведенные им, многие посмертно, в ранг super star. Счастливым их альянс с Парижем не назовешь, судьбоносным – наверняка. Вот и снимает город по-хозяйски вольготно дивиденды и сливки с прославивших его имен.

Сегодня «Осенний салон» изрядно утратил прежнее высокое реноме, потому, видимо, что слишком долго и интенсивно его эксплуатировал. «Салон» – разросшийся мастодонт, без меры всеядный и самодовольный (700 участников из 25 стран).

И все же я рада стать постоянным членом ассоциации. Ведь «Салон» проходит под эгидой музея Гран Пале. Ежегодно дирекция организует грандиозную встречу художников с галерейщиками, и шальная удача, бывает, просвистит возле уха…

– Эй ты, ты что, оглохла, я к тебе обращаюсь! Уезжала, да? А то исчезла вдруг.

Мужчинка небольшого роста, смуглый, тонкокостный и бесцеремонный (весь этот поток эпитетов прекрасно заменим одним словечком «плюгавый»), радостно осклабясь, рассматривал меня в упор. Я, женщина значительная, вызываю прилив восторга у такого типа мелюзги.

– Всегда ты здесь крутишься, я тебя вижу в разное время дня, это значит, у тебя нет работы. Что, в институте преподаешь? Да не стесняйся, нет у тебя работы. Это там вы все в институтах преподавали, знаем, знаем. Русская-то русская, а сережки наши, йеменские носишь. Хочешь, я тебе еще одни сережки подарю? Нет, лучше слушай, у нас семейное дело в Неве-Цедеке – йеменская столовая. Так я возьму тебя туда мыть посуду. Будешь покладистой, через год станешь официанткой. Гарантирую!

Второе прочитанное мною письмо было как раз с места работы. Меня поздравляли с продвижением и, соответственно, прибавкой к зарплате. «Вы числитесь среди немногих педагогов, которым предлагается подать документы на звание доцента. Через год, мы надеемся (но не гарантируем), Вы сможете получить это звание».

После смерти поэта

Поэт умер в своей квартире в самом центре Тель-Авива, или, если пользоваться ивритской идиомой, «в сердце Тель-Авива». Через четыре дня после его смерти девушка, приходившая раз в неделю убирать и готовить, открыла своим ключом дверь, обнаружила труп и вызвала полицию.

«Нет, не знала, не звонил, никогда ничем не делился, друзья? нет, не знакома, видела иногда, откуда мне знать, был ли чем-то взволнован? я вообще была в Эйлате, вот билет, да, вежлив, нет, не мое это дело, я же вам говорила».

Поэт, бывший когда-то одиозной личностью, в последние свои годы стал нелюдим и совсем отошел от каверзной богемной жизни. Его фотографии и стихи, напротив, стали попадаться в газетах чаще прежнего. С фотографий смотрело лицо, сочетавшее в себе красоту и уродство и казавшееся голым и незащищенным. Крупный, нависающий надо ртом нос, тонкая верхняя и мясистая, всегда влажная, нижняя губы, яркие девичьи глаза и какая-то кустистая неровная растительность на подбородке. Декламируя стихи, он сильно походил на влюбленную Бабу-Ягу.

Журналисты появились в квартире почти одновременно с полицейскими и тоже принялись допытывать девушку.

«Да не бойся ты нас, ради Бога, звонил ли он тебе, чтобы пожаловаться, что плохо себя чувствует? да спрячь ты этот свой билет в Эйлат, мы его уже видели, а кому достанется его квартира? если бы была женщина, ну, совсем не обязательно – жена, можно и подруга, с которой он жил вместе, квартира могла бы достаться ей, никаких женщин, говоришь, не видела ни разу, а ты-то, такая красивая девушка, он ведь был одиноким мужчиной, не старым, совсем еще не старым, не обижайся, ну вот, обиделась, ты просто нас неправильно поняла, мы совсем не это имели в виду, не читал ли он тебе, скажем, свои неоконченные стихи? кому все-таки достанется квартира? детей у него вроде бы не было, жаль, если государство приберет к рукам квартиру, у него, ты, конечно, знаешь, отношения с государством были не ахти, что ты говоришь, читал, советовался, потрясающе, а разве ты смыслишь в поэзии? ну вот, ты снова обиделась, прости, пожалуйста, рассказывай дальше, можно тебя сфотографировать, здесь, в его кабинете, лучше на фоне книжных полок и портрета его матери, это ведь фотография его матери, что значит, не знаешь, так чья же, если не матери?»

На следующий день страна узнала об утрате, которую понесла ивритская литература. Неприлично было бы отделаться кратким сухим некрологом, да и не хотелось разочаровывать публику, привыкшую связывать с именем Поэта пикантные и двусмысленные истории, поэтому девушку, приходившую убирать, тоже не забыли:

«Дафна была единственной, кто разделил с поэтом последние дни его жизни. Ей он читал свои неоконченные произведения, с ней делился радостью удачно найденного слова. Будучи тяжело больным, отойдя от светской жизни и расставшись со всеми своими бывшими друзьями, поэт находил в этой неприметной и некрасивой девушке, которая так напоминала ему его мать, большую душевную красоту. Ей доводилось первой слушать его только что написанные стихи, как говорится, из первых рук. Как горько сожалеет она о том, что не уловила в его голосе признаков надвигающейся трагедии, когда он звонил ей в Эйлат. Ведь это был его последний звонок. Как просил он ее приехать поскорее. Он был так одинок в свои последние часы…»

Успех выпал на долю Поэта вместе с выходом в свет его сборника стихов «Ручей, текущий вспять». Книга была отмечена литературной премией главы правительства, и ее появлению сопутствовал скандал. Незадолго до этого скульптор Игаль Кухаркин позволил себе откровенно признаться во всеуслышание: «Когда я вижу ультрарелигиозного еврея, я понимаю нацистов». Поэт, хотя и был человеком нерелигиозным, возмутился и в телеинтервью по поводу выхода в свет его новой книги скаламбурил: «Когда я вижу еврея скульптора Кухаркина, – сказал он, – я понимаю нацистов». В ответ скульптор подал иск в суд и потребовал возмещения за нанесенное ему публичное оскорбление. Сумма материальной компенсации за моральный ущерб, требуемая пострадавшим, была весьма впечатляющей. Игаль Кухаркин привык мыслить крупными формами.

Суд доходчиво растолковал скульптору, что он не прав, что зарвался, что сумма слишком велика, и вынес решение о том, что обидчик обязан выплатить истцу значительно меньше, чем тот требовал, плюс – судебные издержки. Штраф, таким образом, всего в три раза превысил почетную литературную премию главы правительства Леви Эшколя.

Поэт был потрясен несправедливостью судебного решения, совершенно потерял контроль над собой и прокричал в услужливо подставленные микрофоны журналистов, что он понимает нацистов, да, он их еще как понимает, когда видит это идиотское государство Израиль с его трахнутой судебной системой.

После чего с Поэтом случился инфаркт, и он попал в больницу. Не успев как следует оправиться, он узнал, что награжден государственной премией «За развитие культуры». В кратком резюме о деятельности Поэта и основаниях для присуждения премии наряду с литературными достижениями была отмечена его острая конструктивная критика постсионистского общества.

«Никогда, никогда, вы слышите, я не приму от государства эти деньги!» – заявил Поэт и премию взял.

Ультрарелигиозные евреи не стали подавать в суд на скульптора Кухаркина – он для них просто не существовал, так же, как и телевидение.

Игаль Кухаркин отбыл в Германию устанавливать там монумент жертвам Холокоста. Он был возмущен тем, что суд так низко оценил его поруганное достоинство, и считал процесс проигранным.

В послеинфарктный период Поэтом были написаны его лучшие стихи о старости и тщете существования. Емкие, горькие и точные, они значительно превосходили его раннюю любовную лирику.

На вечере памяти Поэта выступили профессор ивритской литературы, специалист по «поэзии после Освенцима», артисты, чтецы. На собравшихся произвела впечатление речь Дафны, той, кому Поэт доверял самые сокровенные мысли, той, которая была его Психеей, его голубкой, его последней музой. Говорила она от всего сердца, незамысловато и горячо, и многие не удержались от слез.

Вскоре после похорон прилетела из Англии бывшая жена Поэта, балерина. По дороге из аэропорта она первым делом заскочила в банк и только затем направилась в квартиру в сопровождении адвоката и нескольких старых знакомых. После посещения банка женщина выглядела усталой и удрученной. Наверное, ее утомила дорога. Ни на кого не обращая внимания, она села и углубилась в изучение банковских распечаток. И вдруг резко встала, обвела присутствующих гневным взглядом и взметнула высоко над головой руку с пачкой раскрывшихся веером квитанций. Всем показалось, что бывшая жена собирается исполнить танец фламенко. Она, действительно, застыла на мгновение в танцевальной позе, затем сделала полный круг по квартире, пнула ногой, обутой в изящную лаковую туфлю на шпильке, дребезжащий от старости холодильник, рухнула в кресло, красиво подломив под себя ноги, и прикрыла глаза веером счетов.

«Я… я надеялась, все эти премии, – дама с трудом владела голосом, в котором звучали слезы большой утраты, – но что же это выходит, всю эту рухлядь мы когда-то купили вместе… значит… трудно поверить, с тех пор он совсем не продвинулся!»

Дафна подала в суд, она решила оспаривать у жены Поэта, с которой тот расстался двенадцать лет назад, когда ее карьера резко пошла вверх и она была приглашена в лондонскую труппу современного балета, права на квартиру «в сердце Тель-Авива». Девушка утверждает, что состояла в граждан-ском браке с Поэтом. Ее позиция подкреплена впечатляющими статьями из центральных газет. Знакомые уже засвидетельствовали то, что она действительно вела с Поэтом общее хозяйство. Правда, их никто не видел вместе вне дома – в кафе или, к примеру, в театре, но ведь и сам Поэт редко появлялся на людях, а в последние месяцы жизни и вовсе не выходил из дома.