Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Мириам Гамбурд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Диплом со свастикой

В состоятельных бессарабских семьях было принято посылать детей учиться в Западную Европу. Высшее техническое образование Самуил Дойч получил в Мюнхене во второй половине тридцатых годов. Как же ему, еврею, это удалось? Может быть немецкая фамилия помогла? Вовсе нет, почти все Дойчи, как известно, – евреи. Инженерную Академию он закончил с отличием и диплом, украшенный гербовой черной свастикой сверху в центре листа в обрамлении готических букв хранил при себе в заветном чемоданчике все лихие советские годы с риском для жизни. Как он выжил во время войны? Был ли мобилизован в Советскую армию? Не спрашивайте – не знаю. В послевоенные годы Дойч то занимал высокие ответственные должности – был главным инженером Госпрома Молдавии, то пускался в бега и отсиживался за печкой у дальней родни в Краснодаре. Он был поджарым, тонкогубым и близоруким, ступал осторожно, как канатоходец, и совершенно не разбирался в людях. «Самуил снова привел в дом какого-то подонка и уверяет меня, что тот – порядочнейший человек», – жаловалась жена. Ей случалось заставать мужа за нелепой беседой с почтальоном или сантехником. «Как здоровечко, товарищ главный?» – интересовался сантехник, прочищая трубу от унитаза. «Нет, нет, любезный Вы мой, как Ваше здоровье – это куда важнее, расскажите мне об этом поподробнее, прошу Вас». В голосе хозяина звучала нездешняя доброжелательность. После ухода инсталлятора семья обычно не досчитывалась гаечного ключа или отвертки. У подчиненных велеречивый стиль вызывал оторопь, куда большую, чем хамские окрики или развязная фамильярность других руководителей, и всякий раз после подобного приветствия они ждали беды. Начальника прозвали «иезуитом». Прозвище закрепилось за ним и сохранилось даже со сменой страны проживания, сам он об этом не знал.

Его мучили иные прозрения и догадки. Он подозревал, что зубной врач вмонтировал ему под коронку передатчик, считывавший мысли. Тогда-то он и заметил, что «транслирует» на немецком – любое его действие подчинялось ритму заученных с детства любимых стихов Шиллера, Гете или Рильке. Открытие заставило его похолодеть, и с этого момента он был постоянно занят тем, что «глушил» свои декламации бравурными советскими маршами. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» – распевал он в уме, доказывая свою политическую лояльность. Немецкая классика, надо сказать, отступала под натиском противника, но вскоре снова возвращалась на прежние позиции.

Вся эта возня так занимала его, что на воспитание единственного сына, толстого истеричного мальчика, сил почти не хватало. Но даже то малое, что он преподал ребенку, было строго систематизировано. Прежде всего, и он был в этом неколебимо уверен, мальчику следовало привить аристократические европейские манеры. Урок хорошего тона всегда начинался одним и тем же наставлением, им же и заканчивался: если тебе подали чай с лимоном, чай выпей, но лимон ни в коем случае не ешь – так поступают плебеи. Дальше дело не шло, сын быстро терял терпение и убегал драться во двор. Через несколько минут оттуда доносился густой рев, и жена баллистической ракетой в горизонтальном полете прошибала дверь и устремлялась на помощь избиваемому младенцу.

Лимон мальчик за все свое детство видел всего лишь раз, когда семья посетила соседку в больнице, и специально для нее где-то достали лимон. Больная равнодушно выпила чай, а ломтик лимона оставила на донышке нетронутым в лучших традициях европейского этикета, потом закрыла глаза и умерла.

В возрасте тридцати лет сын с престарелыми родителями перебрался в Израиль, где цитрусовых ешь – не хочу, чай пьют не с лимоном, а с наной, и вести себя по-плебейски считается нормой.

По приезде в Израиль господин Дойч подал просьбу о прохождении специального экзамена. Немецкое правительство учредило солидные пособия-компенсации «лицам немецкой культуры, пострадавшим от нацизма», и тем самым поставило немецких выше остальных евреев, «просто» пострадавших от нацизма. К просьбе были приложены ксерокопия диплома со свастикой и справка о первой семье Дойча, погибшей в концлагере в Транснистрии в 1941 году. О гибели родителей и младшей сестры, расстрелянных в том же 41-ом, никаких документов не было. Они жили на севере Бессарабии в живописном городке Сороки и владели водяной мельницей. Дело вел отец, мать, элегантная дама родом из Австро-Венгрии, к мукомольному производству никакого отношения не имела – ее интересовали венская мода и поэзия. В то утро, когда евреев согнали и выстроили в колонну, она, рассказывали, завела беседу с немецким офицером (может быть, о литературе?..), и они даже улыбались друг другу. «Вы доставили мне огромное удовольствие, фрау… я очень сожалею, но…» Это, конечно, выдумки очевидцев. С чего бы немецкому офицеру нарушать устав и разговаривать с еврейкой? Кто-то даже помнил, что он ударил немолодую женщину прикладом, когда та обратилась к нему на родном для обоих наречии – так-то достоверней.

За год до этих событий, когда, как говорили в Бессарабии, «зашли Советы», хозяин мельницы незамедлительно отдал дело на хорошем ходу новой власти. Компаньон заартачился – его с семьей, как говорили в Бессарабии, «подняли», что означает – выслали, но через много лет он вернулся.

В комиссию по компенсациям входили пожилой профессор новейшей истории Гейдельбергского университета (интересно, чем он занимался во время войны? – да простится мне бестактный и совершенно неуместный вопрос), и молодой доцент, защитивший докторскую диссертацию на тему «Немецкие евреи и Холокост», и бдительные чиновники, в задачу которых входило выявление фальшивых соискателей. «У Вас нет оснований для получения нашей компенсации – какой же Вы человек немецкой культуры? Вы связать двух слов на немецком не можете», – замечал чиновник. «Но я говорю на идише, и это – диалект немецкого! И, потом, вся моя родня погибла во время оккупации». «За них Вы уже получили то, что Вам полагалось. Мы очень сожалеем, но…»

Наш экзаменуемый к подобной досадной категории просителей не относился. Он предстал перед взыскательными судьями и прочел наизусть на безупречном немецком тоном истинного ценителя высокой поэзии первые страницы Фауста Гете. Декламировал он долго, но никто его не перебил, и, дочитав, низко как актер поклонился. Экзаменаторы аплодировали стоя, потом послышались восклицания: «О, это восхитительно!», «Вы доставили нам огромное удовольствие, господин Дойч!». Он вышел на улицу совершенно счастливым. Ему даже показалось, что он вернулся в предвоенную Германию – он молод, удачлив, в воздухе – тревога, предчувствие грозных событий, и это придает остроту любви и вкус еде, и проникновенность музыке, и… – окрик на иврите вернул его к действительности.

Вожделенную ежемесячную компенсацию Самуил Яковлевич Дойч успел получить всего два раза, по наследству она не передавалась – члены его семьи лицами немецкой культуры не были.

Фигаро

«Фигаро был моим другом, он любил меня, он шутил и балагурил со мной, он был всегда верен мне. Если бы я встретила такого на двух ногах, я не была бы лесбиянкой. А вот теперь он умирает».

Угасающий пес ливретка – филигранной готической работы скелет, обтянутый прохудившейся на ребрах от долгой болезни ветхой обивкой – тонул меж двух свежайших подушек цвета чайной розы. Острые лопатки торчали крыльями химеры, рискуя продрать нежную собачью шкурку. Вокруг него валялись катышки испражнений. Майя собрала их без брезгливости. «Потерпи, милый, они скоро приедут». Фигаро приподнял голову и, ныряя носом, принялся прокладывать дорогу к ласковой хозяйской ладошке.

Грузная высокая женщина ветеринар в сопровождении подруги ростом поменьше прибыла обследовать больного и отобедать. Высокая, владелица питомника ливреток и арбитр на собачьи смотрах и конкурсах красоты, была одета в светло-песочного цвета тренировочный костюм. Вся объемная и круглая, как критский расширенный книзу кувшин светлой глины с узким длинным горлом. На спине у нее черным по песочному был оттиснут изящный силуэт ливретки: хвост закорючкой адреса электронной почты, спинка колесом, длинные ноги и маленькая головка – птичьи. Вторая гостья критским изыском отмечена не была. Гончар выкрутил ее равнобедренные формы из грубой глины и горлышко отсек низко у самого туловища. Ноги в мужских штиблетах она ставила по-чаплински и в руке как веник головой вниз держала яркий букет.

Ветеринар и Майя уходят к больному псу.

В духовке с прозрачной дверцей, вращаясь, поджаривалась баранья нога – великолепный кусок незамутненного жиром мяса с костью, нашпигованный крупными чесночинами. На столе стояла глубокая фаянсовая миска зеленого салата, заправленного оливковым маслом и лимоном. Круглый яблочный tarte разделен на четыре сегмента-куска по числу присутствующих. В центре стола – несколько бутылок бордо. Гостья откупорила одну из них.

– Рекомендую Вам бордо двухтысячного года, тогда было достаточно солнца и не слишком много дождей. Моя Эвелин – красавица, правда? Она не только удивительно хороша собой, но и одарена деловыми качествами, Вы, я полагаю, знаете, что она держит собачий питомник. Своих собак Майя приобрела у нее. Нет, Вы ошибаетесь, дорогая, дело не прибыльное. Почему? «Всех аристократов мы повесим! Всех аристократов – на фанарь!» Эдит Пиаф, небось, любите? Ну вот. Ливретка была некогда любимой породой французского двора, но потом произошла Великая буржуазная революция и все такое… Моя Эвелин, она – знаток и арбитр, и когда ее приглашают судить, я ее сопровождаю как секретарша, чтобы помочь ей и быть с ней.

Иногда с ней едет старшая дочь. У нее трое детей. Нет, когда мы познакомились, она была уже разведена. Бросила мужа из-за меня?! Как Вам такое могло прийти в голову? Я бы не допустила распада семьи. Вы, что, скульптор как Майя? Художники, я знаю, не отличаются особой моралью.

Мы с Эвелин не любим искусство. Вам интересно знать, чем я занимаюсь? У меня была сеть ресторанов в долине Луары. Ну почему обязательно французская кухня? Нет, итальянская. Какой там доход? Зарабатывай – плати, зарабатывай – плати официанткам, поставщикам, поварам, судомойкам. Всю жизнь – нет, я никогда не была замужем – плати, и чем больше зарабатываешь, тем больше платишь. Налоги, во Франции огромные налоги. В Израиле тоже? Не знала. Но теперь я все закрыла и вышла на пенсию. С меня хватит.

– Вам, конечно, пришлось заплатить компенсации уволенным работникам?

– Все заплачено.

– Продать или сдать помещения и оборудование?

– Все сдано.

– Так, значит, отдых?

– Какой там отдых? Ведь не сидеть же, сложа руки? Нам с Эвелин надо много средств, сейчас все дорого, а мы не любим себе ни в чем отказывать. Я открыла несколько ресторанов. Ну почему обязательно французская кухня? Нет, итальянская: твердые сыры, ривиоли, фетучини. Не искать же новых поставщиков в самом деле.

– Получается, все – как прежде.

– Как Вы можете так говорить?! Теперь я не одна, у меня есть Эвелин. Я нашла свое счастье. Майе желаю того же. Она, кажется, снова влюблена. Надеюсь, на этот раз – в порядочную женщину.

Моя собеседница закуривала сигарету за сигаретой, заходилась кашлем, захлебывалась хохотом, запивала хохот вином, зевала в голос, потягивалась и проделывала поднятыми на уровень плеч руками движения, очень напоминавшие утреннюю школьную зарядку.

Аромат баранины смешивался с паром из кастрюли-котла, на плите варились индюшачьи окорочки без чеснока и специй. Это – для собак. Собак в доме-мастерской было много: живых и лепленных в глине, отлитых в бронзе, терракотовых, законченных и в процессе работы, восковых в стадии доработки и подготовки к литью. Всамделищные ливретки повизгивали в ожидании кормежки, залезали к нам на колени, дрожали в своих тонких замшевых шкурках, суетливо перекомпановывались в тряпичных лукошках, обычно по три в каждом лукошке, но сейчас одно место оставалось свободным – не хватало Фигаро. Собаки-скульптуры тоже не оставались равнодушными к предстоящей кормежке, они жадно косили в сторону бурлящего варева.

Майя забегает на минутку, чтобы притушить огонь на плите, включить для нас видео и бросить на ходу:

– Посмотрите пока фламенко. Анхела, она с возрастом только лучше. Мы не можем оставить сейчас Фигаро одного.

На экране появляется стайка мелких нетерпеливых самцов и теснит ее, величавую и равнодушную. Она подпускает их совсем близко и отбрасывает назад весь косяк одним движением, небрежным и прекрасным движением Анхелы Моралес – атака отбита. Тогда выходит вперед самый маленький, остальные остаются на месте. Они сердятся на дощатый пол сцены и колотят его каблуками. Маленький показывает ей, как он будет любить и ласкать ее. Он так старается, что зеленая расстегнутая на груди шелковая его рубаха чернеет от пота. Но напрасно – снова уже знакомый жест ребром ладони от себя и вверх, жест несогласия. Камера забывает о них и выхватывает из глубины сцены по-крестьянски тяжеловесного грубоватого мужчину. Он аккомпанирует танцорам на гитаре и поет. Его песня, почти речитатив, вся – из хриплых выкриков отчаяния. Он одет так же, как и танцоры, и видно, как неудобно ему в тесных сценических туфлях, костяшки пальцев ног выпирают. Брюки подпоясаны широким красным кушаком, несколько раз туго обмотанным вокруг живота, который стесняет и без того затрудненное дыхание. Гитарист неуклюж и безыскусен – так безыскусны бывают только большие артисты. Это Хорхе – муж Анхелы.

Она на весь экран: натруженные ноги, широкие в икрах и тонкие в щиколотках, спина, раздавшаяся и захватившая низ шеи, очень важной для танцовщицы фламенко части тела. Волосы стянуты вверх туго до боли, так, что затылок побелел. Танец давно возобладал над танцовщицей как живое существо и проделывает с ней, покорной, все, что хочет: тащит ее, крутит, швыряет. Сейчас Анхела дразнит стаю. Что ей этот молодняк? Она – в безопасности своего возраста, когда рискованная и чреватая для женщины многими бедами игра уже позади. Голова испанки наклонена бодливо – лбом чуть вперед, брови суровы и сходятся к переносице, кисти рук, она держит их далеко перед грудью, играют кастаньетами, стан прям и напряжен.

Это та самая танцовщица, в которую была жестоко влюблена Изабелла. Девушка даже пыталась покончить с собой, не встретив взаимности. Влюбленная ученица – эка невидаль! Анхела Моралес удивилась бы, наверное, не окажись при ней положенной по рангу свиты влюбленных девиц. Когда Изабелла, измучившись, смогла выговорить: «Я люблю Вас», та ответила утвердительно: «Конечно», и, услышав о попытке самоубийства, якобы, из-за любви к ней, с трудом вспомнила, о ком речь.

Изабелла была единственным и обожаемым ребенком, и родители тяжело переживали вместе с ней эту историю. Вторая и счастливая любовь дочери…

Ветеринар появляется в дверях хозяйской спальни, гордая своей компетентностью: «En train de mourir», обнимает подругу за плечи, прикуривает от ее сигареты, та заходится благодарным кашлем, и возвращается к больному.

С Изабеллой я познакомилась на лесбийской вечеринке у Майи. Собираясь туда, я представляла себе сцены утонченного разврата, разбросанные повсюду резиновые фаллосы (а может быть, эти фаллосы я придумала сейчас, когда пишу свой рассказ, и для пущей красочности). Нашла я общество женщин, в основном эмигранток, их связывали какие-то сложные отношения, и румынского строительного рабочего, занятого ремонтом камина в выставочном зале. Он возникал каждые несколько минут пропустить стаканчик. Мужские члены можно было легко найти на метафорическом уровне. Маленькая Майя: короткая стрижка, всегда удивленное и обиженное выражение лица и толстая сигара во рту, вторая сигара-фаллос заткнута за отворот кармана на курточке.

Если встреча с двуногим существом мужчиной, обладающим качествами пса Фигаро, любимца хозяйки, в майиной жизни не случилась, то счастливая и редкая встреча художника со своей темой состоялась. Все ее скульптуры собак очень хороши, а лучшие и вовсе достигают уровня древних образцов анималистической пластики. Майя сохранила яркое свежее чувство, ценное для художника, оно обычно притупляется, а то и исчезает вовсе с приходом мастерства. Первовозникшее чувство в ее работах сопрягается с глубокой пластической культурой и добротным исполнением. Кроме этих бесспорных достоинств скульптуры обладают еще одним – товарным видом.

Надо полагать, Майя приобрела хутор во французской глубинке и частично переоборудовала крестьянские постройки: амбары, хлев, силосный склад высотой в двенадцать метров с глухой стеной серого дикого камня, потолочными балками из мощных в два обхвата стволов (Бранкуши позавидовал бы таким древесным конструкциям!), под мастерские, выставочный зал, жилые помещения, теплицу для экзотических растений, где всегда влажно и жарко, «это мой Израиль», на те гонорары, которые поступают от коллекционеров, галеристов и кураторов музеев. Увы, нет. Мир потерял интерес к пластике. Остались еще редкие знатоки-выродки, которые любят хорошую скульптуру, но у них обычно нет денег на ее коллекционирование. Хутор, однако, реален и приобретен на сумму, выплаченную страховым агентством после аварии, в которой погибла Каролин, возлюбленная Майи. Сама Майя получила травмы и ранения, от которых уже никогда вполне не оправилась. Вела машину Майя, и мысль о том, что это она виновата в гибели подруги, с которой была счастлива, стала наваждением. Перед домом – бронзовый портрет Каролин, голова в три натуры.

Вещи интересней, чем ожидаемые мной картины разврата, нашла я на той вечеринке. Вот немолодая, угловатая экстравагантная женщина, которой никак не удавалось собрать углы и плоскости своего тела в уравновешенную композицию – то колено выпирало под дисонантным углом, и та запихивала его куда-то вбок, то костистый подбородок выстреливал вперед, натягивая дряблую кожу шеи. Ее беспокойные движения сопровождались позвякиванием браслетов, серег и ожерелий, так что даму окружала аура перезвона. Рядом с ней полулежала девушка. Она с дочерней покорностью и обожанием, не отрываясь и не моргая, смотрела на свою партнершу. Хотя где вы сегодня отыщите дочернюю покорность и что это вообще такое? Угловатая, казалось, не обращала на молодуху внимания, лишь время от времени, не прерывая болтовни, резко разворачивалась к подруге и окатывала ее звоном монист. Девушка была бледна и плохо себя чувствовала после аборта. Вот те на, лесбиянка, ведь, при чем тут аборт?! Нагуляла, изменила супруге, поддалась зову пола? Ничего подобного. Беременность была желательной и тщательно спланированной. Специалист – гинеколог точно рассчитал день и время года, наиболее благоприятные для зачатия ребенка. Все получилось удачно и она понесла с первой попытки. А почему бы и нет? Ее организм не был сбит с толку применением гормональных противозачаточных пилюль. Семя упало в девственную почву.

Идея родить ребенка принадлежала гомосексуальной паре, которая отыскала подходящую лесбийскую пару и сделала ей предложение. Семейная жизнь у мужчин складывалась счастливо, вот только детей у них не было, а обоим очень хотелось сына или дочь. Для осеменения выбрали партнера помоложе, и его сперма из пробирки была введена во влагалище молодой женщины в клинических условиях за соответствующее денежное вознаграждение. Проще и дешевле было бы воспользоваться традиционным методом делания детей, но не экономить же на таких важных вещах? Да и непорочность зачатия к удовольствию сторон была соблюдена.

Старший из мужчин, архитектор, начал планировать общий дом: отдельные спальни для каждой пары, центральное пространство станет игровой площадкой для малыша и четырех его родителей, у каждого, и у ребенка в первую очередь – по компьютерной комнате, даже бассейн будет непременно с лягушатником. Вчетвером будущие родители поехали отдыхать на Cote d'Azure. Грядущей матери шагу не давали ступить без опеки, хотя чувствовала она себя прекрасно. Младший партнер, скрипач и лауреат фестивалей клейзмерской музыки, играл для нее, чтобы ребенок еще до рождения слушал музыку. Он впервые всерьез заинтересовался женщиной: радовало ее присутствие, хотелось, не отрываясь, смотреть ей в лицо, угадывать желания и смену настроений, и дарить цветы. Банальные, но от этого нисколько не менее волнующие признаки влюбленности. Молодые плавали вместе по утрам до завтрака, резвились в воде как дети, и их смех был слышен старшим, сидящим на берегу в шезлонгах несколько поодаль друг от друга.

Музыкант являл собой хрестоматийный пример Эдипова комплекса, и любое сравнение знакомых девушек с непревзойденной мамой было для него попросту смехотворным и отдавало кощунством. Мама играла огромную роль в его жизни, и на дежурную просьбу журналистов, расскажите, мол, о том, как Вы стали скрипачом, всегда отвечал:

«Благодаря маме. Мое детство прошло в маленьком румынском городке на берегу моря, и когда сверстники убегали купаться и мне, конечно, тоже очень этого хотелось, мама набирала полный таз воды из-под крана и говорила: вот тебе море, мой мальчик, опусти ноги в таз, но не переставай играть. Так я стал скрипачом».

Угловатая, модельер одежды, привыкшая всегда быть в центре внимания, почувствовала себя не у дел. На прошлой неделе на показе коллекций зимней одежды, она представила свои новые модели по туркменским мотивам и получила заказ на них от крупной торговой фирмы. Но когда в семейном кругу подняли бокалы по этому поводу, все, кроме нее, забыли, что, собственно, празднуют, и пили за здоровье младенца и его очаровательной мамы.

Все решил маленький эпизод, даже не эпизод, а жест, обыденный жест, хорошо знакомый замужним беременным женщинам. Муж сидит и читает газету, жена проходит рядом, суетится по хозяйству, и муж, не отрываясь от чтения, кладет руку на женин живот. Музыкант непроизвольно у всех на виду положил ладонь на живот девушки – та застыла, не решаясь пошевелиться. На ней был бикини, только трусики, лифчик на пляжах Французской Ривьеры не носят. Живот еще совсем плоский, но грудь, как это бывает в первые месяцы беременности, сильно налилась. Тело чуть тронуто загаром, и там, где просохли капли морской воды, следы соли на коже.

По требованию старшей, супружницы немедленно отбыли в Париж. Младшая подчинилась. Любимая женщина не хочет ребенка – его не будет. Договор из тридцати параграфов, определяющий систему прав и обязанностей отцов и матерей по отношению к ребенку, разработанный адвокатом, видным борцом за права гомосексуалистов и лесбиянок, и подписанный четырьмя заинтересованными сторонами, такого поворота событий не предусмотрел. Отец ребенка и его муж горевали так, будто у них погиб уже родившийся ребенок.

Если описанные мной лесбиянки походили на мать и дочь, то пара рядом с ними наводила на мысль о бабушке и внучке. Старшая, известная израильская художница, много лет живущая в Париже, больная, припадающая на одну ногу, растрепанная гениальная старуха-алкоголичка. Критики в один голос признавали за ней первенство в передаче цвета и света Леванта, но любили ее не за это, а за поддержку борьбы палестинского народа. Журналисты с готовностью предоставляли ей трибуну – в любой политической ситуации она умела точной и злой репликой против своей страны потрафить европейской интеллектуальной элите и заодно расквитаться с давнишними обидчиками – в Израиле ее ни в грош не ставили, пока не пришла парижская слава. Поговаривали, и не без оснований, что смена сексуальной ориентации к старости – это точно рассчитанный ею рекламный трюк.

Сейчас, чем больше она пила, тем трезвее становился ее взгляд – цепкий взгляд прагматичной пожилой еврейки. При ней – стройная девушка, говорившая по-французски с сильным испанским акцентом – Изабелла. Женщины жили вместе несколько лет и хорошо ладили. Недавно Изабелла представила возлюбленную своим родителям. Католическая буржуазная семья, мечтавшая о молодом респектабельном женихе для своей дочери, приняла художницу… Это была вторая и счастливая любовь танцовщицы.

Старуха сидела на одиноком стуле, параллельно, как египетский фараон, расставив отечные ноги, и поглаживала бронзовую ливретку. Живая собака примостилась у нее на коленях, крупно дрожа всем телом и тычась носом женщине в лицо. Девушка-танцовщица пульсировала движением как ртуть, разносила угощение, кружилась, пританцовывала и гибко и легко опускалась на пол возле своей матроны. Были там еще…

Бутылка бордо двухтысячного года, когда было достаточно солнца и не слишком много дождей, осушена и запах баранины давно превратился в пытку.

А вот паренька-актера в бархатном пиджачке, майиного воспитанника и завсегдатая скульптурной мастерской, на сей раз я здесь не встретила. В какой-то период его жизни Майя заменила ему родителей, с которыми у него не было духовного общения. Подросток был одержим поиском себя и нашел – перешел в ислам. Обычно Майя покупала плетеные подносы креветок во льду и белого вина, и мы славно просиживали за трапезой вечер, и он декламировал нам свои роли. Теперь вино, скульптуры и маллюски для него– грех.

На этот раз хозяйка и дама-ветеринар появляются вместе. Майя достает баранину из духовки, ловко поддевает весь кусок огромной вилкой, похожей на вилы, нарезает его на крупные ломти, ставит дымящееся блюдо на середину стола, ее руки заняты, она не утирает слез и они капают на мясо, наполняет бокалы, «Santé», оборачивается ко мне и глухо говорит по-русски: «Фигаро только что умер».