Текст книги "Европа в окопах (второй роман)"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

14. ВЕРДЕН III

(Эпилог)

«Русские прорвали австрийский фронт в нескольких местах на протяжении 350 километров, перешли границы, построили переправы через реку Серет, наступают на Львов, взяли 420 000 пленных и захватили 600 орудий.

Это вынудит немцев окончательно отказаться от Вердена и перебросить свои дивизии на помощь деморализованной австрийской армии».

Французская периодика, лето 1916 года 396

«Вскоре после того, как я принял верховное командование армией, я, учитывая общую ситуацию, счел своей обязанностью предложить его Императорскому Величеству проект приказа о прекращении наших атак на Верден. Бои вокруг него подтачивали наши силы, как зияющая рана. Было уже абсолютно ясно, что предприятие это во всех отношениях безнадежно и продолжение наступательных действий нанесло бы нам значительно больший урон, чем мы могли бы нанести неприятелю. Поле боя превратилось в сущий ад, как об аде говорили о нем и солдаты. Теперь, оглядываясь назад, я не могу не признать, что из чисто военных соображений мы поступили бы лучше, если бы не только вовремя прекратили наступление, но даже если бы добровольно отдали ранее захваченную территорию».

Генерал-фельдмаршал Гинденбург «Из моей жизни»

В декабре, по прошествии одиннадцати месяцев, сражение за Верден прекратилось.

Первоначальные территориальные успехи, достигнутые в результате немецкого наступления, были утрачены, немецкая армия оказалась оттесненной на исходные рубежи. Фронт закрепился почти точно в тех же местах, где началось февральское наступление.

На верденском поле боя осталось полмиллиона мертвых немцев и французов.

И это был единственный итог одиннадцатимесячной борьбы.

Сражения кончаются, война продолжается…

Берлин, 21 декабря, канцелярия Вольфа сообщает.

Главная ставка верховного командования, 21 декабря 1916 года.

Западный фронт.

Армейская группа кронпринца.

«Редкая орудийная перестрелка, сколько-нибудь значительных продвижений пехоты не отмечено».

15. ИЛЬ НЕ СТАЛО ВЕТРА В МИРЕ!
МЕРТВЕННАЯ ТИШИНА
НИ ОДНА В БЕСКРАЙНЕЙ ШИРИ
НЕ ШЕЛОХНЕТСЯ ВОЛНА.[29]29
  Гете И. В. Штиль в море. Перевод Н. Вольпин.


[Закрыть]

После полуночи 30 мая 1916 года навстречу друг другу выплыли два военных флота – английский и немецкий, чтобы встретиться в решительной битве близ Ютланда.

Задачей английского флота было уничтожение военно-морских сил противника, которые угрожали снабжению острова и его коммуникациям с французским фронтом.

Задачей немецкой флотилии было нанести неприятельскому флоту такой удар, чтобы навсегда ликвидировать английское владычество на море.

Английские дредноуты, броненосцы, миноносцы, малые крейсера, быстроходные торпедные катера, стальные гиганты с бронированными башнями и зияющими жерлами орудий и одетые в металл борзые со скорострельными мордами разрезают острыми носами темную воду, которая расступается вдоль их бортов вспененными веерами, и рвутся вперед, рвутся вперед…

Немецкие дредноуты, крейсера и миноносцы, стальные колоссы и проворные гончие смерти вспарывают чернь ночи и океана и рвутся вперед, рвутся вперед…

В начале третьего часа ночи передовые корабли обоих флотов оказались в поле видимости друг друга.

В поле видимости…

И в поле досягаемости орудий.

Тогда-то и завязалась битва, которая продлится день и ночь и еще следующий день.

В ту же минуту началась работа офицеров – от адмиралов до мичманов: маневрирование, решение тактических задач, руководство стрельбой, расчеты, работа с измерительными приборами, сигнальная передача сообщений и расшифровка ответов, установление отдельных потерь и оценка общей ситуации – все это была работа, требующая личной ответственности в организации нападения и обороны.

Работа одинаковая для обеих сражающихся флотилий.

А матросам, помимо более напряженного обслуживания котлов и машин, теперь пришлось встать у орудий в башнях и на бронированных палубах, к этому еще прибавилась работа по подносу угля и снарядов, а в случае, когда в корабль попадал снаряд или торпеда, надо было задраивать пробоины и перекрывать переборки, чтобы задержать проникновение воды в соседние отсеки, или тушить ширящийся пожар, надо было работать у насосов и нести сторожевую службу на мачтах.

Все это была работа одинаковая для обеих сражающихся флотилий.

Так час проходит за часом, свет сменяется тьмой.

Но ни на минуту не прекращаются глухой орудийный гул, взрывы снарядов, скрипучий грохот разрываемой стали, треск ломающихся палубных надстроек, сметаемых артиллерией, шумные гейзеры и фонтаны после подводных взрывов и вплетающиеся во все это крики, вопли, стоны и вой умирающих, раненых и тонущих.

С обеих сторон, в обеих воюющих флотилиях.

В самом начале этой битвы попадания английских корабельных орудий разнесли оба машинных отделения крейсера «Висбаден», судно утратило маневренность и застыло в пространстве между двумя флотилиями. С обеих сторон в крейсер били снаряды, на пути которых он невольно оказывался. Наконец ночью «Висбаден» пошел ко дну. Из всей команды спасся один человек – старший кочегар.

В четыре часа дня по орудийной башне английского боевого корабля «Индифэтиджебл» ударил немецкий снаряд, почти отвесно упавший на верхнее башенное перекрытие, пробивший его и при взрыве поджегший кордитовые заряды, вставляемые в запальное устройство снарядов. Сразу же сильный язык пламени проник в шахту, которая была снабжена подъемником для подачи снарядов и соединяла башню с пороховым погребом и складом снарядов в трюме судна. Там тоже возник пожар, и сразу же взорвались все скопившиеся боеприпасы. Крейсер взлетел на воздух, его обломки и останки людей широким веером рассыпались по волнам, и море сомкнулось над ними.

Не прошло и получаса, как та же судьба постигла крейсер «Квин Мери», столб дыма от взрыва которого достиг высоты двухсот пятидесяти метров.

На немецкой стороне английская торпеда поразила корабль «Фрауэнлоб», и тот немедленно пошел ко дну со всей командой – двенадцатью офицерами и тремястами восемью матросами.

В половине пятого английский дредноут «Лайон», прежде уже поврежденный несколькими снарядами, получил попадание в свою среднюю орудийную башню, где осколки уничтожили весь расчет, кроме командира, которому, однако, оторвало обе ноги. Одновременно воспламенились кордитовые заряды, из них стал высыпаться горящий порох, превращаясь в огненную лаву, которая начала втекать в шахту подъемника, а оттуда – к артиллерийскому складу. Обожженный, умирающий безногий командир успел доползти до переговорной трубы и передать вниз приказ о немедленном перекрытии всех предохранительных переборок шахты.

Зато одновременно взлетело на воздух английское военное судно «Дифенс», получившее пробоины от попадания множества тяжелых снарядов. Оно скрылось под водой вместе со всей командой в восемьсот человек.

В половине седьмого вечера окончил плаванье и существованье броненосец «Инвинсебл». «Послышалось несколько сильных взрывов, один за другим, с короткими промежутками; множество угольной пыли поднялось из раздваивающегося корпуса; огромные языки огня лизали корабль; мачты рухнули, судно переломилось надвое, и огромная завеса черного дыма поднялась к небу. Когда дым рассеялся, еще видны были нос и корма, торчавшие из воды, точно обозначая место, где погиб адмирал» (Официальное сообщение). Из команды в тысячу двадцать шесть человек офицеров и матросов спаслось… шестеро.

Вскоре после второй полуночи крейсер «Блек Принс» был разнесен в щепы немецкими дредноутами, вся его команда, состоявшая из семисот пятидесяти человек, утонула, не спасся никто.

За десять минут до часа ночи небольшой немецкий крейсер «Росток» был поражен торпедой, потоки воды хлынули в обе топки и в угольные бункеры, все кочегары утонули. Судно попыталось выбраться с места сражения, но едва команда успела рассесться по спасательным лодкам, как оно было потоплено немецкими торпедами.

На еще один небольшой крейсер «Эльбинг» чуть позднее наткнулся военный корабль собственной немецкой флотилии – «Посен». Члены команды, которые не погибли при столкновении, на спасательной лодке добрались до Голландии.

Немецкий дредноут «Лютцов» насчитывал на своем стальном теле – от первых столкновений до второго дня сражения – не менее двадцати четырех пробоин. Сразу же после первых двух ударов главнокомандующий немецкой флотилией адмирал фон Гиппер покинул тяжело поврежденное судно и приказал переправить себя на другой боевой корабль, по своему положению не настолько подставленный под неприятельские снаряды. Позднее потери на «Лютцове» достигли ста пятнадцати человек, а на следующее утро в два часа двадцать минут, вместе со своим судном и вся команда пошла ко дну.

В три часа десять минут в немецкий дредноут «Поммерн» попала английская торпеда, несомненно проникшая в склад боеприпасов, ибо вскоре произошел мощный взрыв, переломивший судно пополам, как детскую игрушку. Останки корабля немедленно ушли по воду вместе с восьмьюстами двадцатью четырьмя членами команды – ни один не спасся.

А что касается миноносцев…

И торпедных катеров…

И вообще небольших боевых кораблей…

Бесчисленное множество попаданий, бесчисленное множество убитых матросов, потопленных, изуродованных…

А затем сражение окончилось.

А затем – много позже – подсчитали потери:

Англичане – семь тысяч погибших, немцы – две тысячи четыреста…

Потери в тоннаже, когда их подсчитали, с английской стороны составили…

…и т. д., и т. п.

И все же английский флот не решил поставленной задачи и не потопил немецкую флотилию.

Но и немецкая флотилия не решила поставленной задачи – не ослабила неприятеля настолько, чтобы он утратил владычество на море.

Так что в положении абсолютно ничего не изменилось.

Собственно, вообще ничего не произошло.

Только, морские рыбы в ютландских водах несколько разжирели.

16. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ КОМАРЕК

«Oberleutnant Karl Komarek

Feldpost № 347271

Дорогой Карли!

Ты наверняка не ожидал, что после столь долгого перерыва я снова тебе напишу. Да я и сама не ожидала, что напишу тебе. После полутора лет молчания! Через полтора года после всего, что произошло или, лучше сказать, не произошло.

Я кажусь тебе фривольной? Просто, наверное, я научилась называть вещи своими именами и видеть их такими, каковы они есть. Это стоило немалого труда, да и до сих пор я еще далеко в этом не мастер.

Одна из последних вещей, в которых я сумела искренне себе признаться, – это что я все еще в тебя влюблена; точно так же, как полтора года назад. В тот раз, когда я предложила тебе себя и ты отказался, я, естественно, чувствовала себя ужасно униженной. Довольно долго оставалась при этом чувстве и даже, думаю, некоторое время ненавидела тебя. Но вскоре поняла, что просто попала из огня да в полымя, что чувство осталось прежним, только все это в ином музыкальном ключе. А пока во мне продолжала жить постепенно остывающая ненависть, я все яснее понимала – поскольку ничего другого не оставалось, – что предмет ее не ты, а твое тогдашнее проклятое благородство (не знаю, не следует ли взять это слово в кавычки, но в твоем случае, кажется, нет). Короче говоря, мне пришлось признать, что если бы тогда, в ту неповторимую минуту, ты изобразил влюбленность, если бы я стала твоей любовницей, от которой ты все равно бы вскоре сбежал, я бы все же была менее несчастна. В конце концов ты мог послушаться дядюшку генерала и жениться на моих деньгах; я бы и за это меньше тебя упрекала. Но ты не мог совершить ничего нечестного!

В тот раз я испугалась самой себя. Все время, пока ты еще оставался в венском гарнизоне – а у меня была точная информация, – я почти не выходила из дому, боялась случайно тебя встретить. Не осмеливалась до конца додумать, что бы в таком случае сделала.

Наконец из домашнего заключения меня освободило известие, что тебя откомандировали в военную школу будущих офицеров, для меня это пока в первую очередь означало: я снова могу появиться среди людей. Если я и ждала, что тем самым что-то изменится, то очень скоро от этой мысли отказалась.

Ничего не изменилось. Общество, поездки на курорт, путешествия (разумеется, по отечеству в «узком» понимании этого слова), намеренное возобновление занятий по истории искусств, изредка спорт да неуклюжий (понятно, с моей стороны) флирт – ничего не помогло.

А потом вдруг появился твой дядюшка генерал с известием, что ты добровольно пошел на фронт; просто – хлопнул дверью штабной школы, плюнул на всю так умело организованную дядюшкой протекцию…

До той поры я знала этого деликатного старого господина лишь как образец салонного рыцарства, его образцовое поведение, которое у другого выглядело бы нарочитым, производило впечатление естественной элегантности. Но в тот раз я услышала из его уст ужасные проклятия, он ругался без устали не менее получаса, и мне не к чему добавлять, что ругал он тебя. Хоть я никогда не слышала, как бранятся матросы, но, думаю, теперь бы они меня ничем не удивили. А много-много позднее, когда я старательно выуживала из генерала номер твоей полевой почты, этот magister elegantiarum[30]30
  Мастер элегантности (лат.).


[Закрыть] сказал мне, что я… идиотка!

Почему же я решилась вновь завязать с тобой отношения, на сей раз письменные?

Разумом я этого не могу понять. Но вспомни, как во время нашей последней встречи я тебе, сказала, что будет война; тогда в Вене этому почти никто не верил. А теперь я обрела другую уверенность: мы с тобой эту войну не переживем. Не знаю как, но не переживем, физически или… ведь можно умереть и как-то иначе? Я это твердо знаю. Совершенно наверняка.

Вместе с сознанием этой непреложной истины ко мне пришло чувство какой-то абсолютной свободы и раскованности. Попытаюсь тебе объяснить: для меня, любящей тебя и постоянно ощущающей эту любовь, жизнь мыслима только с тобой, только в нашем нераздельном браке. А поскольку я ныне знаю, что живыми мы уже никогда не будем вместе, то, собственно, жизнь для меня кончилась, хоть я еще дышу, чувствую, думаю… Но все это уже с сознанием конца.

Стало быть?

С мертвых опадает всякая условность, моральные препоны и вся – а для нас именно это так важно – вся телесность, которая так мешала тебе, а до недавних пор мучила и меня, хотя и из совершенно противоположных соображений.

Притом снисходительная судьба все еще оставляет нам дар мечтаний, надежд, восторгов, правда, уже не связанных с логикой обычной жизни.

Можно ли представить себе что-либо свободнее и прекраснее?

Что-либо настолько избавленное от тяжкого груза повседневной действительности?

И пускай она делает с нами, что ей заблагорассудится, нас это уже не коснется, нас ей не удастся затянуть в болото. А потому – после всего, что я тебе написала, ты, очевидно, меня поймешь – если получишь отпуск, не пытайся меня разыскать. Что будет со мной, меня при моем нынешнем образе мыслей вообще не интересует; родители, разумеется, стараются выдать меня замуж, но меня это не трогает, а если они так и поступят, то кого они выдадут? АЛеня? Они даже не понимают, что я уже мертва. Но все это какое-то далекое муравьиное копошение, происходящее где-то глубоко внизу, куда мне и не заглянуть, потому что я – настоящая – высоко надо всем этим, с тобой…

Теперь я уже могу о тебе и вместе с тобой мечтать, как захочу, могу с тобой на расстоянии молчать – но с тобой! – и так же легко могу с тобой разговаривать – письменно, – и ничто уже мне не мешает, никакие смешные сомнения и искусственные страхи, ни оглядка на что угодно или кого угодно.

Разве это не чудесно? Разве это не самые идеальные отношения, которых живым никогда не дождаться?

А мне, а нам… нам, правда же?.. это теперь так легко, стоит лишь протянуть руку, и мы уже можем брать от жизни прекраснейшие дары радости и счастья, как это доступно только…

И вот я – мертвая – целую тебя, мой мертвый возлюбленный, в прикосновении более любовном, чем на то способны губы живых…

Твоя, теперь уже навеки,

Ирена

15 сентября 1916 года»

«Уважаемой фрейлен Ирене Рейхенталь. Вена XIX.

Döbling Hasenauerstrasse 48

По получении твоего письма я долго казался себе недозрелым гимназистом, которого призвал опытный философ и велел признаться во всех просчетах и слабостях. Я не умею выражать свои мысли вслух, в этом ты уже и сама убедилась, и не умею писать; по сравнению с тобой я просто необразованный, возможно, это и было одним из препятствий, которые стояли между нами. (С моей стороны – комплекс неполноценности.) И когда теперь, читая твои строки, я понял, что ты на меня не сердишься и ни в чем меня не упрекаешь, сложность ситуации еще усугубилась.

Признаюсь откровенно, только несколько раз перечитав твое письмо, я стал добираться до его смысла. (По крайней мере, я так думаю.) Несмотря на это, не смогу написать тебе равнодушный ответ. Чувствую, что этот ответ существует, причем даже более здоровый и жизненный, чем написанное тобой.

Напрасно ты считаешь, будто все это время я о нас двоих не думал. Ведь здесь цепляешься за все, что противостоит ужасу, окружающему тебя на каждом шагу. А что может быть более далеким и, значит, для меня более притягательным, чем твой мир, который известное время был и моим миром?

Чаще всего при этих воспоминаниях я задавался вопросом, отчего мы не нашли пути друг к другу, честнее сказать, отчего я не нашел пути к тебе. Пока наконец это не привело к нашей несчастной последней встрече. От нее во мне осталось ощущение, что я вел себя совершенно ужасно. Но с другой стороны, при всем желании я не мог понять, в чем допустил ошибку, ибо что я мог еще сделать, нежели сказать… Как ни верти, получалось – я выполнил долг чести, приличия и уважения к тебе. Разумеется, так я ни до какого решения и не додумался.

И тут пришло твое письмо. Даже когда наконец большую его часть я понял, мне все еще казалось, словно ты говоришь со мной, оставаясь за запотевшим стеклом, короче, твои живые черты ускользали, все мне хотелось убрать, отстранить какую-то помеху или преграду, стоящую между нами, какой-то туман, ненужный и нереальный. Потому что одно мне было ясно: в твоих словах… нет, лучше: твои слова могли возникнуть лишь из необычайно чистого чувства, из каких-то особых, возвышенных мыслей и ощущений. В нем было действительно нечто, не знаю, как это выразить, – неземное или надземное. Противился я только тому, что все это ты связываешь со смертью. Нет! Нет…

А теперь представь себе, какие удивительные случайности происходят в жизни: вскоре после получения письма я пережил нечто такое… короче, случившееся открыло глаза, а если выражаться точнее, смело со всех моих мыслей лишнее, наносное, выдуманное, оставив лишь то, что по правде живо и потому имеет смысл.

Нет, я не выдумал рецепт, как ответить на твое письмо, и ничего в твоих строках это не прояснило, но вдруг я понял, что с нами происходит, чего я хочу и что хочу тебе сказать, вернее – написать.

Одно изменение ты наверняка заметила сразу же, с первых слов, – это что я перешел на «ты», чего прежде никогда себе не позволял, а теперь считаю единственно возможным.

Так вот, об упомянутом случае (не буду задерживать тебя деталями): после трудного дня мы получили приказ быстро отойти назад, в деревню, куда уже стянулись остатки нескольких других частей. Привычная неразбериха перед ночлегом, поиск амбара или хотя бы соломы, колодца и полевой кухни. Ночью не было никакой надежды собрать роты. Только далеко за полночь сумятица немного улеглась и копошащийся муравейник превратился в груды спящих – каждый в своей конуре, под самыми невероятными укрытиями и «покрытиями». Я был одним из последних, кто еще блуждал среди разбитых заборов погибших садиков и двориков в попытке найти хоть кого-нибудь из своих младших чинов.

В тот момент это и случилось. В почти полной тишине, когда ни один пес не залаял, ни один конь не фыркнул. И эта тишина, такая удивительная после шумного дня, настолько ничем не нарушаемая, что казалась даже зловещей, вдруг материализовалась перед моими глазами в тельце, лежащее в жухлой траве у основания низкого заборчика. Казалось, это брошенная статуэтка, поскольку тельце было все серое от пыли, скрывавшей оттенки красок одежды и лица. Ручки ребенка были раскинуты, ноги поджаты, он лежал неподвижно, а вокруг – резкие тени, вычерчиваемые на земле почти полной луной… Какое-то оцепенение всего вокруг и неподвижность маленького тела сразу убедили меня, что это труп мальчика, оставленный в обезлюдевшей деревне. Я не такой уж бесчувственный, и вид мертвого ребенка, как и мертвой лошади, меня всегда волнует, ведь они ни в чем не повинны, но все же – ведь я видел такое уже не раз – это зрелище вызвало во мне лишь горестный вздох.

Однако…

Однако словно бы окаменевшая мальчишеская фигурка у моих ног вдруг шевельнула рукой.

Ребенок не был мертв!

Я быстро опустился около него на колени и отер пыль с его рта и глаз.

Не знаю, что тут на меня нашло, но разом проснулись во мне дремавшие силы – я чувствовал себя машиной, пришедшей в движение, – и захотелось просто спасти мальчика, вырвать его из серой могильной пыли и вернуть к жизни, где дышат, кричат, смеются… Я вдруг стал как ненормальный, лихорадочно соображал, что в моих возможностях и что нужно сделать для спасения ребенка.

Первое движение – схватить его и нести, но куда? Бессмыслица! Сперва нужно найти, где ему могут оказать помощь, а потом за ним вернуться.

И я без раздумий побежал, надеясь хоть где-то наткнуться – на что? Санитарная часть – где она? Кухня, повара… Во-первых, я не знаю, где они, а во-вторых, их котлы давно остыли.

Так я бежал и бежал, а потом понял, что это бессмысленное бегство служит только успокоению совести, мол, что-то я для бедняги делаю. Тут я опомнился и остановился.

А когда немного отдышался, заметил, что стою как раз перед каменным зданием, на котором была деревянная табличка с обозначенным каракулями названием нашего штаба. Да к тому же в одном из окон еще горел свет.

Оказавшись перед нашим капитаном, я высыпал ему все с пятого на десятое, и не удивительно, что он уразумел лишь одно: я спятил. Какая статуэтка? Какой ребенок? Он стал на меня орать, а потом расхохотался: этот мальчонка подвернулся тебе как нельзя кстати – ведь без него ты бы сюда не явился. Сейчас же садись за полковые списки и приведи в порядок документацию на численность состава отдельных частей, начиная с полка и ниже, чтобы завтра установить реальное наличие и составить требования на пополнение.

Что поделаешь, я проработал до утра.

И все надеялся, что капитан уснет, но он продолжал бодрствовать. Смежил глаза, только когда мы окончили подсчеты.

Я сразу же побежал на ту улочку, к тому низкому заборчику, где…

Место было пусто. В пыли осталось углубление, как после зайчишки, унесенного лисой…

А потом – часа два спустя – я встретил группу деревенских жителей, очевидно, решивших вернуться в свою деревню. Когда я на них наткнулся, наши солдаты уже снова гнали их назад. И в тот момент случилось чудо: мимо меня прошла молодая женщина, несшая на руках того самого мальчонку! Это был он, я не мог ошибиться. Слишком глубоко врезался в мою память его облик, я смотрел, как идет молодая мать, с каким счастьем несет своего вновь обретенного младенца, как удаляется куда-то в безопасные места, мать с ребенком, жизнь с жизнью… Ради жизни.

И вот теперь, после всего этого, я могу тебе написать: я понял, что такое жизнь и чего она стоит, и уже без размышлений умею отличить дурное от хорошего, я знаю, когда поступаю правильно, а потому считаю нужным написать тебе, что глубоко тебя уважаю и не могу пожелать ничего лучшего, чем то, что ты мне даешь. Я против того, чтобы ради меня ты хоть в чем-то изменилась, но сам во многом постараюсь измениться, приблизиться к тому, что ты ценишь, теперь я даже верю, мне это удастся и мы оба сможем сделать из двух жизней больше, чем просто жизнь вдвоем. Именно теперь я – хотя, кажется, и не слишком вовремя – страшно полюбил жизнь и больше ничего не хочу слышать о смерти, теперь я буду гораздо лучше понимать жизнь, как и ты начнешь лучше понимать ее радости.

Знаю, я выразил свои мысли ужасно сбивчиво и не смог толком все объяснить, но ты меня поймешь, как с этой минуты мы вообще будем понимать друг друга.

Навеки

твой Карли.

Р. S. И учти, я вернусь с войны живым и здоровым и такой же найду тебя.

Р. Р. S. Не только верю, но знаю!»