Текст книги "Марий и Сулла. Книга вторая"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

XX

Долгие месяцы Марий скитался, гонимый и преследуемый, как зверь: он блуждал с друзьями по морю, его корабль трепали бури, он умирал с голоду, бежал от погонь и скрывался в болоте возле Минтурн. Здесь был он схвачен, отведен к магистратам и осужден на смерть.

Были сумерки, и в кубикулюме, где он лежал, запертый, предметы пропадали в сгущавшейся темноте.

Вошел галл с мечом в руке, чтобы привести приговор в исполнение, но громовый голос, донесшийся из угла, остановил его:

– И ты, несчастный, дерзаешь поднять руку на Гая Мария?

Уронив меч, варвар выбежал на улицу с криком:

– Нет, нет! Я не могу его убить! Собралась толпа. Зашумела:

– Как, убить Мария, третьего основателя Рима?

– Убить спасителя Италии?

– О, бессовестные магистраты! Крики возмущения усиливались.

– Пусть уходит, куда хочет, – предложил один старик, – пусть удар судьбы поразит его в другом месте, но да никто не скажет, что мы выгнали из своего города нагого и беспомощного Мария!

И граждане решили проводить его до моря.

Дорогу пересекала роща Марики, древнеиталийской нимфы, и ее нужно было обходить, но тот же старик крикнул:

– Нет священных и непроходимых дорог, если они могут спасти Мария! Давай, странник, вещи!

И он первый вошел в рощу, таща на себе тяжелый груз.

Долго блуждал Марий по морю, прежде чем добраться до Карфагена, но и здесь не было старику покоя. Пропретор Африки велел ему убираться, пригрозив поступить с ним как с врагом римского народа.

Марий тяжело вздохнул и сказал рабу, дожидавшемуся ответа:

– Скажи пропретору, что ты видел изгнанника Мария, сидящего на развалинах Карфагена.

В этот день высадился на берег Марий Младший, который бежал вначале с друзьями к Гиемпсалу, нумидийскому царю, и принужден был потом спасаться от него, – Гиемпсал колебался, как поступить с ними, и только влюбившаяся в Мария царская наложница помогла им бежать из Нумидии.

– Беседовать будем потом, – сказал старый Марий, – не пора ли собираться? Нептун нам поможет.

Они добрались до острова Керкины, где оставались до получения благоприятных вестей из Рима: консулы опять начали между собой борьбу, и Цинна, изгнанный из Рима после уличного боя, собирал наспех войско в разных областях Италии, чтобы возобновить войну.

– Слава богам! – воскликнул Марий и принес благодарственную жертву. – На Рим! На Рим! И теперь, думаю, уже навсегда. Рыжий пес отправился против Митридата, а Цинна – популяр и верный коллега.

Взяв с собой отряд, состоявший из мавританской конницы и италийских беглецов, он сел с ними на корабль и высадился в Теламоне, надеясь значительно увеличить свое войско невольниками, которые встречались на каждом шагу (все работы в Этрурии исполнялись ими).

– Дарую свободу всем рабам, – объявил Марий и разослал гонцов в глубь области.

Слава его имени носилась над Этрурией, и земледельцы, пастухи и невольники сбегались к нему толпами. Отбирая наспех самых сильных, он приказывал трибунам обучать их, а сам отправился собирать корабли.

– У нас сорок вооруженных трирем, – сказал он, возвратившись после долгого отсутствия, – и мы можем начать борьбу. Присоединимся же к нашему дорогому коллеге Цинне – да хранят его боги!

Он послал к Цинне Мульвия, повелев сказать, что признает его консулом и готов ему подчиниться.

Мульвий не замедлил вернуться с ответом.

«Отправляя тебе фасции и знаки консульского достоинства, – писал Цинна, – прошу тебя принять звание проконсула и немедленно ехать ко мне».

Марий засмеялся – смех семидесятилетнего старика, дикого, взлохмаченного, не стригшегося со времени бегства и одетого в рубище, был страшен.

– Мне, изгнаннику, фасции и все эти знаки? – прошептал он. – Мне, нищему, эти детские побрякушки? Видите, боги? Я жажду сурового возмездия, хочу упиться кровью подлых оптиматов, этих псов и свиней, и когда они будут уничтожены, я примусь сооружать новое здание – ха-ха-ха! – царство Сатурна, на страх угнетателям!

Он злобно сжал губы и, взобравшись с помощью Мульвия на лошадь, медленно поехал к Цинне, размышляя, как наказать римлян, не поддержавших его во время борьбы с Суллою.

XXI

Ненависть к Сулле терзала Мария.

«Не остановлюсь ни перед чем, – думал он, сидя в шатре рядом с Цинною, – все разрушу, а оптиматов истреблю, как мышей и крыс! Сто раз ошибался, сто раз упускал возможность совершить переворот, но теперь не пожалею и жизни…»

Его сын сидел тут же, пил медленными глотками вино и беседовал вполголоса с Цинною.

– Итак, отец, – обратился он к Марию, – все сделано: твои корабли отрезали подвоз хлеба в столицу много приморских городов занято, а Остия разграблена и большая часть населения перебита. Почему же мы медлим?

– Мы должны перекинуть мост через Тибр, – ответил Марий. – Работу закончат через два дня, а к этому времени подойдут самниты.

Марий и Цинна, согласившись удовлетворить требования самнитов, отвергнутые сенатом, ожидали обещанных подкреплений, и хотя Серторий находил притязания союзников чрезмерными, пришлось их принять. Переговоры вел сам Цинна. Он обещал Телезину, прибывшему во главе самнитского посольства, дарование гражданских прав, возвращение захваченной военной добычи, пленных и перебежчиков.

Самнитская конница появилась перед лагерем Цинны на третий день.

Однако постройка моста затянулась, и легионы смогли выступить лишь спустя неделю.

В городе начался голод и моровая язва. Граждане гибли сотнями. Даже легионы Гнея Помпея Страбона, стоявшие у Колинских ворот, чтобы защищать Рим, подверглись опустошительной болезни: погибло около одиннадцати тысяч воинов и сам Страбон.

Накануне похода прибыло в лагерь сенатское посольство.

Цинна в консульской одежде сидел в шатре на курульном кресле и занимался делами. Возле него стоял.

Марий, усердно счищая мохнатыми пальцами грязь с тоги.

Выступил вперед старый сенатор. Заклиная Цинну богами, он просил пощадить жизнь граждан в случае падения города.

– Не довольно ли смут и кровопролитий перед лицом богов? Народ жаждет мира и спокойного труда, а борьба мешает земледельцам и ремесленникам. Будь милосерден, консул, к римлянам!

Цинна привстал:

– Неужели отцы государства считают нас убийцами? Разве мы не стремимся к благоденствию родины? И я заверяю сенат, что не буду причиною чьей-либо смерти.

– Поклянись!

– Нет. Пусть успокоятся отцы государства и отправляются с миром в город Ромула!

Марий молчал. На его суровом лице мрачно вспыхивали медвежьи глаза, губы кривились в злобную улыбку. Послы смотрели на него с испугом.

– Ты сказал, консул, но твой коллега, – указал старший сенатор на Мария, – молчит. Может быть, и он заверит сенат в своем дружелюбии?

Цинна взглянул на Мария:

– Не желаешь ли, Гай Марий, успокоить отцов государства и граждан?

Марий молчал, потом медленно выговорил:

– Я успокою их завтра…

В его голосе слышалась угроза, и встревоженное посольство поспешно покинуло лагерь.

А на другой день Цинна, во главе пятнадцати легионов, вошел в город. Окруженный молодыми магистратами, разодетыми в дорогие тоги, он гордо ехал по улице рядом со своим другом Фимбрией, поглядывая на выстроившихся по сторонам граждан, и на лице его блуждала кроткая улыбка.

Народ приветствовал его радостными криками. Цинна кивал, оглядываясь поминутно назад. Он искал глазами Мария.

А тот остановился в воротах. Позади виднелась толпа бардиэев – иллирийских рабов, ставших воинами.

– Я бедный изгнанник, – говорил он магистратам, вышедшим к нему навстречу, явно издеваясь над ними, – и мне запрещено законом возвращение на родину.

По если присутствие мое необходимо, пусть комиции отменят старое решение и попросят меня войти в город.

– Будет исполнено, – испуганно сказал старый магистрат и распорядился созвать народ на форум.

Но Марий, не дожидаясь решения комиций, приказал бардиэям вступить в Рим.

– Кому я не буду отвечать на поклон, – предупредил он их, – того убивайте.

И он поехал впереди.

Лицо его было мрачно. Оглядывая народ, он не отвечал на приветствия оптиматов, и бардиэи сбивали их с ног и рубили мечами.

Ужас охватил толпу. Она побежала.

– Стойте, квириты, – закричал Марий, – я расправляюсь не с плебсом и не с рабами, а с вашими врагами! Стойте!..

Толпа остановилась.

А он ехал, и бардиэи убивали даже женщин и детей.

Марий догнал Цинну недалеко от форума. Кругом происходила резня, Цинна тоже мстил своим политическим противникам: его воины врывались в дома, убивали хозяев и грабили имущество, а обезглавленные трупы выбрасывали на улицу.

– Злодеи, – бормотал Марий, оглядывая исподлобья народ, – ответите за все: и за Марсийскую войну, когда я был унижен, и за мои скитания и беды…

Он подъехал к Цинне и спросил:

– Неужели пощадим проклятого Октавия? Цинна смутился:

– Мы поклялись в его безопасности.

– Ну и что же? Приверженец палача Суллы не должен жить!

И, подозвав Сертория, повелел:

– Разослать соглядатаев по всем улицам, на дороги, в виллы, в окрестные деревни! Пусть ловят беглецов и убивают их!

Коллега Мария по консульству Лутаций Катул, лучший друг Суллы, ожидал в своем таблинуме приговора.

Он ходил взад и вперед, бросая рассеянные взгляды на папирус и пергамент: он прекратил работу над XII книгой своей истории и думал, что Марий непременно отомстит ему за дружбу с Суллой и за триумф над кимбрами.

Молодая эфиопка, любовница его, вошла в таблинум:

– Господин мой, некто желает тебя видеть. Катул вышел в атриум. Незнакомый человек, бледный, взволнованный, прерывисто зашептал:

– Марий сказал так: «Он должен умереть».

– Кто ты?

– Ойней, вольноотпущенник Суллы.

– Пусть боги воздадут злодею за кровь! И повернулся к эфиопке:

– Вели отнести в кубикулюм вина и разожги побольше угольев…

Эфиопка растерялась и, вдруг поняв, заголосила, бросилась к его ногам:

– Мы упросим Мария, мы спасем тебя… Беги, господин!

– Нет, я устал от этой борьбы.

Прошел в таблинум, собрал свои манускрипты и отнес в кубикулюм; потом хлопнул в ладоши.

– Что еще прикажет господин? – молвила эфиопка, входя с жаровнею в руке.

Синеватое пламя мигало неровными огоньками, и через несколько минут тяжелый запах угара распространился в кубикулюме.

– Налей вина в фиалы и уходи, – вымолвил Катул, вдыхая полной грудью удушливый чад, – манускрипты отдашь консулу Люцию Корнелию Сулле. Помнишь его?

– Господин мой, умоляю тебя…

– Возьми мои книги… Постой…

Он задыхался. Сделав, по обычаю самоубийц, возлияние Меркурию, он опорожнил фиал и, обняв любовницу, тотчас же оттолкнул ее:

– Уходи!

Улегся на ложе. Надвигалась тяжелая дремота. Грудь отяжелела, он с трудом дышал, кружилась голова. Хотел привстать, чтобы взять второй фиал, но мозг как будто сжался в сверлящий болью комок, мысли, казалось, иссякли, и только обрывки пролетали так быстро, что он едва мог уловить их: «Сулла… легионы… медный бык..: кимбры…» Сердце прыгало, как бы подбираясь к горлу, а в ушах стоял звенящий шум: Катул засыпал.

XXII

Марий с сыном, Цинна, Фимбрия и Карбон находились всё время на улицах и натравливали воинов на подозрительных граждан.

Пять дней и пять ночей в Риме происходила страшная резня; затем она перекинулась на италийские города, виллы и деревни и несколько месяцев не утихала..

Мульвий нашел Мария на форуме. Полководец смотрел, как бардиэи, поймав двух сенаторов, били их гибкими прутьями. Старики надрывно вопили.

Подбежал Гай Флавий Фимбрия. Это был молодой щеголь, жестокий, заносчивый, корыстолюбивый. Ои мечтал о богатстве и власти, и жертвами его были преимущественно состоятельные люди.

– Друзья Суллы перебиты, – воскликнул он, – консул Октавий умерщвлен! Поверив окружающим его халдеям, что ничего дурного с ним не случится, он остался в городе и удалился на Яникул: рабы несли его на консульском кресле, и патриции из знаменитых фамилий окружали его. Октавию отрубили голову… Что прикажешь сделать с нею?

– Прикрепить к ростре… А скажи, все ли приверженцы Суллы уничтожены?

– Увы, большинство бежало! Но не сердись, мы их выловим…

– А Квинт Лутаций Катул? – вспомнил Марий, и медвежьи глаза его злобно сверкнули. – Убит?

– Не знаю, – сказал Фимбрия.

– Идем поскорее, иначе он залезет, как клоп, в какую-нибудь щель! – крикнул Марий.

Они пошли в сопровождении нескольких плебеев. По пути к ним присоединился сын Мария. Его одежда была испачкана кровью.

– Дом Суллы разрушен, – сказал он, – имущество расхищено, а Метелла с детьми бежала… Пусть гибнут все!

– Верно! – воскликнул Мульвий. – Пора, наконец, чтоб нобили уступили место плебеям! Помнишь, вождь, Мерулу, консулярного мужа и жреца Юпитера? Мои воины, преследуя его, загнали в храм, и.там он вскрыл себе жилы… А Марка Антония Оратора мы убили… Жаль, что сын его скрылся у понтифика!

– Не напасть ли нам на Метелла? – предложил Марий.

– Нет, нет! – испугался. Мульвий. – Народ не потерпит оскорбления верховного жреца!

Они остановились у дома Катула и постучали. Ннкго не ответил.

– Мульвий, зови людей! – крикнул Марий. – Взломаем дверь…

– Он обезумел от страха и забился под тунику не вольницы! – засмеялся молодой Марий. – Но мы вытащим его оттуда…

– Тем более, – засмеялся Фимбрия, – что медный бык, захваченный им у кимбров, не сможет укрыть его в своей утробе!

Когда через взломанную дверь они проникли в атриум, их охватил запах угара. Они остановились в недоумении, а вождь, зажимая нос, вошел в кубикулюм и громко крикнул:

– Ко мне! Тут темно. Огня!

Люди бросились на его зов. Смоляной факел шипел, потрескивая в руке Мульвия. Серый чад заполнял кубикулюм. На ложе находилось распростертое тело Катула с посиневшим лицом и выпученными глазами. Перед ним на круглом столе стояли фиалы с вином, на треножнике лежал зарезанный петух, чуть подальше дымилась жаровня.

– Злодей предупредил наш замысел! – заскрежетал зубами Марий. – О, проклятый…

– Предусмотрительный муж, – усмехнулся сын, – он по примеру Сократа, посвятил Эскулапу петуха, а затем совершил возлияние, должно быть, Юпитеру-освободителю…

Задыхаясь от дыма, они выбежали на улицу.

XXIII

Сформировав из рабов и разорившихся земледельцев отряд Немезиды, Мульвий приказал нарисовать на знамени головы Гракхов и принялся истреблять нобилей.

Он обладал особенным чутьем и хитростью: никто не мог от него укрыться, и головы каждый день выставлялись на рострах; иногда они там не помещались, и их приходилось ставить одна на другую. А тела казненных разлагались на улицах, заражая город трупным запахом.

Мульвий ожесточился. Он мстил за годы бесправия, нищеты и голода, за годы обманутых надежд, за развал семьи и убийство брата. Он не жалел матрон и детей, принадлежавших к знатным фамилиям, и ему казалось, что сама Немезида направляет его руку против злодеев.

Видя неистовство Цинны, холодную жестокость обоих Мариев и суровость Гнея Папирия Карбона, Мульвий неодобрительно посматривал на Сертория. Кривой на левый глаз, потерянный в Союзническую войну, с лицом женственным, несколько грустным, Серторий был гуманнее своих коллег: он не участвовал в избиениях и насилиях над гражданами и неоднократно обвинял Мария в чрезмерной жестокости.

Недоброжелательство Мульвия зародилось после того, как Серторий, проходя однажды по улице, остановился перед домом, который грабили воины Мульвия. Серторий молча смотрел на расхищение. Но когда увидел рабов, насиловавших малолетних детей, – не выдержал: выхватил меч и двоих уложил на месте. Остальные разбежались.

Мульвий, бледный от гнева, готов был броситься на Сертория, по тот, не дав ему выговорить ни слова, спросил:

– Ты начальник? Ты? Так почему же допускаешь бесчинства?

– Это не бесчинства, – хмуро ответил Мульвий. – Элодеи должны быть уничтожены…

– Злодеи – да, но ты воюешь с женщинами и детьми! Стыдись!

Мульвий побагровел.

– Не тебе меня учить, – сдавленным шепотом вымолвил он. – Милосердие – удел женоподобных…

Серторий спокойно поднял меч.

– Еще одно слово – и я уложу тебя на месте, клянусь Минервой!

Это было неожиданно, и Мульвий смущенно опустил голову.

– Я как-нибудь проверю твоих людей. И если захвачу на месте преступления – пощады не будет!

Мульвий скрепя сердце подчинился, но недоброжелательство осталось. Он избегал Сертория, а когда тот однажды сказал: «Консул Цинна передал твой отряд и отряд бардиэев в мое распоряжение», Мульвий, вспыхнув, побежал к Марию.

В атриуме было много гостей, а из таблинума доносился голос Цинны.

Старик, терзаемый недугом, пил вино и слушал хвастливую речь центуриона, рассказывавшего об убийстве претора.

– А голова? – хрипло спросил Марий, когда входил Мульвий.

– Вот она!

Марий взял отрубленную голову, с которой капала кровь, и смотрел на нее с торжествующей улыбкою.

– Вот где нам суждено было богами встретиться! – захохотал он. – Много лет назад ты обозвал меня, плебея, дерьмом, а теперь и я скажу тебе: «Ты, патриций, дерьмо и с дерьмом сгниешь». Центурион! Тело и голову бросить в нечистоты!

И, обернувшись, взглянул на Мульвия:

– Зачем пришел?

– Цинна передал Серторию отряд Немезиды и твоих бардиэев…

– Лжешь! – крикнул Марий, и его жирная шея налилась кровью.

– Клянусь Немезидой!

Марий оглядел собеседников бешеными глазами.

– Люций Корнелий! Прошу тебя ко мне…

Голос его прокатился по атриуму, заставив всех насторожиться. И когда Цинна в сопровождении Фимбрии, вышел из таблинума, Марий закричал:

– Что это значит, Люцнй Корнелий? Почему ты передал моих бардиэев Серторию?

Цинна, сильно подвыпивший, а потому более дерзкий и задорный, чем обыкновенно, сказал:

– Это значит… это значит, что так нужно…

– Люций! Разве бардиэи – не мои сателлиты?

– Я тебе дам других…

– Нет! Ты не посоветовался со мною, омрачил нашу старую дружбу. Ты…

– Я консул, дорогой Гай, и нахожу, что в республике больше не осталось тел, которые должно дырявить копьями… Скоро наступит Saturnia regna, [10]10
  Царство Сатурна.


[Закрыть]и жизнь станет иной… Ты любишь детей, они называют тебя дедушкой, и не для них ли ты хочешь создать светлую жизнь? А если так, то пусть новую жизнь не омрачат больше убийства невинных.

Марий глубоко вздохнул, седые волосы его зашевелились. Да, он любил детей. Нередко на площадях он, старый, грузный, принимал участие в их играх, и тогда лицо его светилось смехом, а глаза юношески сверкали.

 – Пусть боги воздадут нам за наше человеколюбие, – улыбнулся Марий.

Цинна захохотал.

– Человеколюбие? Ха-ха-ха! Слышишь, Фимбрия? Оно известно всей Италии… Впрочем, ты прав. Во имя человеколюбия совершили мы страшное кровопускание римским оптиматам, ибо опасались, как бы полнокровие не привело их к удару. Сенат сильно поредел благодаря нашим заботам, и мы, с помощью богов, пополним его…Обдумай, кого из достойнейших хочешь ты выставить кандидатом, прикажи скрибам составить списки.

Марий задумался.

– А всё же я прошу тебя, Люций, оставь мне моих бардиэев…

– Если ты настаиваешь, пусть будет так. Но помни: насилия нужно прекратить…

– Конечно, тем более, что я согласен с тобою…

А сам подумал: «Он слеп, еще не все оптиматы истреблены, и не я буду Гай Марий, если не уничтожу злодеев».

Цинна отвернулся, заговорил о чем-то с Карбоном, но Марий перебил их:

– Еще одно слово, Люций! А как же отряд Немезиды?

– Он останется в ведении Сертория.

– Почему? Вот начальник отряда Мульвий, которого ты ценишь…

Цинна быстро взглянул на Мульвия:

– Привет тебе! Рад, что ты пришел. Подчиняйся Серторию и полюби его. Это лучший борец за дело угнетенных…

Мульвий замолчал. В его сердце росло недовольство к вождю-консулу, который казался ему недальновидным.

«Разве Серторий не мягкий, слабовольный человек? Он испортит всё дело, на которое ушло столько трудов и сил, и мы станем легкой добычей Суллы…»

А Цинна, как бы угадывая его мысли, прибавил:

– Ты не предполагаешь, какой душевной силой, непреклонной волей и храбростью наделили боги этого мужа!

XXIV

Тукция сидела на ложе и бранила рабыню за опоздание.

Невольница должна была будить госпожу чуть свет, приготовлять для нее лаватрину, причесывать, одевать, потом убирать ложе и подметать кубикулюм.

Выйдя по настоянию Суллы замуж за Ойнея, она не испытала радостей супружеской жизни: грек оказался человеком хитрым и жадным, но слабовольным, и она с первых дней подчинила его себе.

Вначале ее радовало освобождение от постыдного ремесла, одна мысль о котором угнетала день и ночь, а потом, став хозяйкой, Тукция загрустила. Патриций, вытащивший ее из грязи, не приходил, а образ его стоял перед глазами. Она ожидала, что он будет гостем на ее свадьбе, и внимание, уделенное ей, бывшей блуднице, возвысит ее в глазах присутствующих. А он так и не явился.

Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.

Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.

Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.

Ойней был хитроумнее Тукции – знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.

Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь – незаметно исчезал.

Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?

– Что не легла? – послышался веселый голос мужа. – Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?

Тукция вскочила:

– Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой – если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!

Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.

– А сегодня, – продолжала она, – я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!

Жидкость проснулась в нем.

– Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет – сорок.

Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.

Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.

Но Ойней старался вырвать его из рук жены.

– Отдай, – шипел он, – отдай, подлая! Эти деньги мои…

Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.

Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.

Бледная, Тукция смотрела на мужа.

– Берегись, супруг мой, – тихо вымолвила она. – Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..

Ойней овладел собою.

– Боишься? – скривил он губы. – А чего? Эти деньги я заработал…

– Где? Как?

– Не твое дело, – пробормотал он, пряча мешочек на груди. – Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…

– Не верю! – перебила Тукция. – Твое место здесь!

Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.