Текст книги "Марий и Сулла. Книга вторая"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

XV

Выступая против Рима, Сулла заранее обдумал, какие меры следует принять для подрыва власти популяров и какие законы отменить и провести, чтобы спасти, по его мнению, республику от деспотизма народных трибунов и тирании Мария и Сульпиция. Его гибкий ум, природная хитрость и коварство подсказывали, что надо делать. Он понимал, что, привлекая к управлению государством самых состоятельных граждан, передает власть всадникам, «денежным мешкам» республики, и отнимает ее у незажиточных квиритов. «Поэтому нужно ослабить значение всадников, – думал он, – создать в их рядах недовольство и заручиться поддержкой плебса, хотя бы косвенной». Долго он размышлял, как приступить к Делу, и наконец остановился на долговых обязательствах: «Если я сохраню их и высший процент не уменьшу – торгаши придут в ярость и отшатнутся от меня». Как рассчитывал, так и случилось: всадники выказали ему недоверие и стали выдвигать на должность консула врага его, Цинну.

Сулла ехидно улыбался, следя за событиями: знал, что Цинна не сможет удержаться при поддержке всадников и ему, новому консулу, придется опираться на новых граждан и вольноотпущенников, добивающихся уравнения в политических правах с римлянами.

«Пусть будет разлад и борьба, – думал Сулла, – а я отправлюсь против Митридата и, усмирив его, возвращусь в отечество, чтобы еще больше укрепить восстановленную власть аристократов».

Взяв Рим, он решил пока отомстить приверженцам Мария, которые преследовали и убивали его друзей и сторонников. Казнив нескольких человек, он оставался п Риме, как бы не помышляя о войне с Митридатом, и старался сблизиться с популярами, но это не удавалось, хотя он и способствовал избранию консулом Цинны.

Всадники и популяры недоумевали («Он идет против себя». – «Нет, он стоит за нас!»), и сам Цинна не знал, что думать. Враг Мария и Сульпиция не казался врагом плебса и сторонником оптиматов, а честным поборником права, законов, порядка; он любил родину, думал о ее благосостоянии – чего же больше? И Цинна, изойдя на Капитолий с камнем в руке, принес присягу па верность Сулле.

– А если я нарушу клятву, – воскликнул он, – и стану предателем – пусть меня выбросят из города, как я бросаю этот камень!

И он швырнул его в сторону Тарпейской скалы.

Сулла усмехнулся: он не верил Цинне. Он презирал его как человека, ненавидел как популяра. «Нужно привлечь на свою сторону хотя бы нескольких плебеев, – думал он, – а имея нескольких, я добьюсь большего: они приведут мне сотни, а потом и тысячи».

Однако надежды его не оправдались. Плебс не любил Суллу и боялся: эти холодные голубые глаза, равнодушно-невозмутимое лицо, презрительная улыбка, высокомерие патриция – всё это отталкивало плебеев. Да и сам Сулла понял вскоре тщетность своих надежд.

Получив консульство, Цинна начал разрушать установленный порядок. Он требовал суда над Суллой и уговаривал народного трибуна выступить с обвинением. Но Сулла был спокоен: под рукой были легионы.

«Если вспыхнет мятеж, – думал он, – я не пощажу популяров и плебеев, сожгу и разрушу Рим, как некогда Сципион Эмилиан разрушил Карфаген».

При этой мысли лицо его становилось каменно-страшным, глаза дикими, и он хватался за меч, точно наступило уже время предать Рим огню, а плебс – мечу.

Встречаясь с Цинной, он делал вид, будто ничего не знает, острил и беззаботно хохотал, и Цинна думал: «Не понимаю, клянусь Вестой, глуп он, что ли?! Не знать, что происходит в Риме! Или он слепо доверяет мне? Должно быть, так…»

Сулла расспрашивал его о знакомых нобилях и всадниках и, узнав, что Тит Помпоний отплыл в Элладу, – опечалился.

– Остроумный человек, веселый собеседник, – выговорил он с сожалением. – Я полюбил его всем сердцем. А Цицерон? Говоришь, слушает академика Филона, ученика Клитомаха? Счастливец! Клитомаха я люблю за прекрасную душу и уважаю за красноречие. А Красс? Серторий?

Он улыбался, слушая Цинну, сжимая кинжал под тогою: «Убить гадину на месте или подождать? Пусть царствует, когда я уеду… А вернусь – легче будет выкорчевать гнилые пни…»

Ласково простившись с ним, Сулла ушел по направлению к храму Кастора. Ликторы шли впереди, расталкивая народ.

Он любил бродить по городу, наблюдать за жизнью квиритов, посещать невольничьи рынки и любоваться нагими юношами и девушками, выставленными на продажу.

Подходя к катасте, он, прищурившись, ускорил шаг.

Издали не мог разглядеть, был ли это нагой эфеб или нагая девочка: смуглое тело, тонкие руки, стройные ноги, приподнятая голова, покоящаяся на выгнутой шее, вызвали мысль о статуе, высеченной искусной рукою ваятеля.

Сулла подошел ближе. Перед ним был эфеб. Он посматривал на римлян черными блестящими глазами, и Сулле показалось, что он взглянул на него с легкой улыбкою в глазах.

– Продаешь? – спросил консул подбежавшего купца.

– Продаю, господин мой!

– Сколько хочешь?

Грек назвал баснословную сумму.

– Один талант, – твердо сказал патриций, и лицо его побагровело. – Знаешь ли, с кем говоришь, презренная собака?

Кругом зашептались: «Сулла… Сулла…», и грек, побледнев, низко поклонился.

– Бери, господин, за один талант, – залепетал он. – Этот эфеб красив и неглуп – увидишь!

– Пусть оденется.

Сулла отсыпал купцу серебро и, взяв мальчика за руку, пошел домой.

Впереди них шли двенадцать ликторов.

XVI

Купленный раб был грек, по имени Хризогон, грамотный, смышленый, родом из Эпидавра. Он знал наизусть отрывки из «Илиады» и «Одиссеи» и хорошо пел. А пение Сулла очень любил.

Нередко в атриуме они пели вдвоем. Хризогон начинал строфу, а Сулла подтягивал низким голосом, и песня разрасталась, сопровождаемая тихими вздохами струн.

Однажды они пели отрывок из VI песни «Илиады», и когда раб старательно выводил молодым, гибким голосом прощальные слова Андромахи:

 
«Гектор, ты все мне теперь: и отец, и любезная матерь» [4]4
  Перевод Гнедича.


[Закрыть]
 

господин внезапно умолк и, отняв у него кифару, сказал:

– Скоро я уезжаю воевать в Элладу… Не хочешь ли поехать со мною?

– С великой радостью, господин мой! – вскочил Хризогон, и глаза его засверкали, – Сердцу моему радостно взглянуть на возлюбленную родину… Клянусь Фебом-Аполлоном, что ты, господин мой, увидишь там много чудесного…

 Сулла засмеялся:

– Увидеть, Хризогон, для меня мало. Эллада, конечно, прекрасна, но и Рим не уступает ей в божественной лучезарности… Но сбегай переодеться: мы выйдем…

Сулла не любил лектик и по городу всегда ходил пешком.

Когда Хризогон появился в темной одежде невольника, консул зашагал по улице, сопровождаемый ликторами. Идя, он беседовал с Хризогоном об Эпидавре, о сапфирных водах Саронического залива и об Эгине.

– Я там не бывал, – говорил он, – но слышал не раз о храме Эскулапа, его дорических колоннах, исчерченных различными надписями: имена выздоровевших, средства для лечения болезней, благодарственные молитвы и даже объяснения в любви храмовых служителей с молодыми паломницами…

– Господин мой, я болел глазами и ночью видел самого Эскулапа, который обходил больных, спавших в храме. Он остановился возле меня… нагнулся надо мной и тронул мои глаза…

– И ты выздоровел? – засмеялся Сулла. – Но разуверься, дорогой мой, это был не Эскулап, а жрец под личиною божества…

Хризогон растерянно взглянул на господина.

– Почему ты так думаешь? – шепнул он.

– Всё в мире основано на золоте и обмане: и вера, и любовь, и дружба, и война, и даже смерть. Разве умирающему не кладут в рот монету, чтобы он заплатил Харону?

Он остановился у большого здания с колоннами и сказал проходившему магистрату:

– Я, Люций Корнелий Сулла, пришел по известному тебе делу…

Магистрат поклонился и провел Суллу и его спутника в квадратную комнату. За столами сидели скрибы и что-то писали. Когда консул и раб вошли, они с любопытством подняли головы, но тотчас же опустили их.

Подошел магистрат.

– Hunc hominem ego volo liberum esse, [5]5
  Этого человека я хочу отпустить на волю.


[Закрыть] – громко сказал Сулла и смотрел с нескрываемым удовольствием, как Хризогон задрожал и повалился ему в ноги. – Встань!

Магистрат ударил раба розгой по голове. Это был обряд, и Сулла, ухватив Хризогона за руку, повернул его кругом, повторив:

– Hunc hominem etc.

 – Свободен! – возгласил магистрат.

– Теперь можешь надеть тогу, пилей и перстень, – сказал Сулла бледному от волнения Хризогону. – Ты – вольноотпущенник.

Грек поцеловал у него руку:

– Господин мой, всю свою жизнь буду служить тебе честно и верно… Никогда не оставлю тебя и, если понадобится, пожертвую за тебя жизнью…

Хризогон шел по улице с гордым видом. Ему казалось, что рабы знают об его освобождении и смотрят на него с завистью, а вольноотпущенники – с сочувствием. Весь мир возникал перед ним в иных формах, в ином освещении, и хотелось остановиться на форуме, крикнуть во все горло: «Смотрите, вот я, Хризогон, отпущен на свободу!»

На сердце его было радостно.

XVII

Мульвий бежал с Марием, а Юлия осталась в Риме, нс желая скитаться по чужим странам.

Думая о Сулле, она втайне желала ему успеха, а мужу неудачи. Поражение Мария и бегство его казались ей завершением кровавых дней, пролетевших над Римом, и когда в город ворвался Сулла, она долгое время не выходила из дому. О событиях она узнавала от рабов и удивлялась, что мало казней, а когда ей сказали, что Сулла способствовал Цинне в получении им консулата, – растерялась. Суллу она знала иным, и поступки его казались немыслимыми.

«Неужели он стремится примирить оптиматов с плебеями, – думала она, – неужели он не понимает, что плебс добровольно никогда не подчинится власти олигархов? Или же он хитрит, добиваясь своей цели? Да, конечно, лукавит, и Цинна, разгадав его действия, строит против него козни…»

От Мария не было известий. Даже Цинна ничего не знал о нем.

Передав ведение войны в Самниуме Квинту Метеллу Пию, назначенному главным начальником с проконсульской властью, и посадив в Брундизии свои легионы на корабли, Сулла, в сопровождении своих любимцев Лукулла и Хризогона, отплыл на Эллинский восток.

Он знал, что восстала Эллада, послушная призыву Митридата, – Афины, Ахайя, Бэотия и Спарта ожидают обещанных царем свобод, восстановления прежней мощи и широкой помощи в развитии наук и искусств, – а вспоминая о покинутом Риме, посмеивался: «Пусть ропщет плебс, недовольный отменой Сульпициевых законов, пусть волнуются союзники, раздраженные полууступками сената, пусть усиливаются популяры, – не страшно: суровым судьей я возвращусь на родину».

Весной он высадился в Эпире с пятью легионами, состоявшими из тридцати тысяч человек, несколькими когортами и небольшим числом конницы.

«О небо Эпира, о солнце, взиравшее на великого Пирра, о радость будущих побед! – думал он, вглядываясь в голубые небеса и испытывая радость странника, попавшего наконец на родину. – Я должен разбить полчища азийиев, присоединить Грецию к Риму, обуздать могучего царя! И я сделаю это, или погибну вдали от. отечества!»

Двигаясь в глубь страны, Сулла узнал, что легат претора Македонии, храбрый проквестор Бруттий Сура, бьет понтийцев.

«Нужно привлечь доблестного вождя на свою сторону», – решил Сулла и послал к нему Лукулла.

Ожидая квестора при въезде в деревушку, он уселся на придорожном камне.

На душе его было светло, как и в природе. Он смотрел на белоруких гречанок в длинных подпоясанных хитонах, обнажавших плечи, на их походку и равнодушно позевывал. Солнце пригревало. Полунагие дети валялись в пыли.

Задумался. Вот он в Эпире – без денег, без кораблей, без провианта! Как содержать войско? Чем платить ему жалованье?

К вечеру возвратилась разведка – впереди мчался румянощекий Лукулл.

Увидев Суллу, он, не доезжая, спешился и, ведя лошадь под уздцы, направился к нему.

– Бруттий Сура признал твое главенство, консул! – сказал он. – Что прикажешь?

– Построить легионы – и в путь!

Полководец шел вдоль высоколесистого Пинда к его южным отрогам; отсюда он намеревался беспокоить понтийские полчища быстрыми налетами, разместив войска частью в Этолии, частью в Фессалии. Однако предположения его не оправдались. Неприятельские войска отходили к юго-востоку.

Запасшись продовольствием и деньгами, он приказал легионам, находившимся у Фарсалы, двинуться к Фермопилам, а сам выступил из Амфисы и, обогнув Парнас, вторгся в Бэотию и занял Фивы.

Города сдавались ему без боя, из Фессалии прибывали день и ночь посольства с изъявлением покорности, с дарами. Сулла требовал денег, новобранцев и съестных припасов для легионов.

Разбив понтийцев у Тильфосской горы, Сулла обратил их в бегство.

Вскоре пришли известия, что Архелай заперся в Пи-рее, а Аристион – в Афинах, решив держаться до прибытия великой армии из Фракии и Македонии.

Сулла понял, что он должен взять Пирей и Афины как можно скорее, иначе его ждет гибель, и, собрав военачальников, объявил о выступлении.

– В Аттику! – приказал он. – В Пирей и Афины!А тебе, Люций, – обратился он к Лукуллу, – отправиться в Пелопоннес и держать страну в повиновении и порядке. Присылать частые донесения, чтобы я знал о положении твоих войск. Помните, коллеги, что война лишьначинается.

Приказав одному военачальнику занять Фессалию вплоть до Македонии, другому – расположиться возле Халкиды, чтобы преградить путь войскам Неоптолема, находившимся на Эвбее, Сулла разбил лагерь между Мегарой и Элевзином.

– Отсюда я буду господствовать над Грецией и Пелопоннесом, – сказал он Лукуллу, – и руководить осадой Афин и Пирея.

XVIII

Легионы подходили к Пирею.

Моросил дождик. Почва стала скользкой – люди, ругаясь, оступались и падали.

Сулла приказал воинам готовиться к приступу.

Заиграли трубы. Легионарии, обнажив мечи, двинулись, прикрываясь щитами. Шедшие позади них лучники осыпали стены стрелами – в воздухе слышался певучий Звук их полета. А в это время воины поспешно засыпали рвы землей и хворостом, разрушали насыпи, подставляли лестницы и лезли на стены. Иные пытались взломать ворота. Сверху падали глыбы гранита. Люди валились, деревянные лестницы ломались, увлекая за собой десятки воинов, а когда полились кипяток, горящая смола и полетели факелы, пылающие головни, – войско отступило.

Сидя на коне, Сулла думал, что делать. Бросить войска еще раз на приступ? Или обложить город?

Созвав военачальников, он сказал:

– Я видел вашу храбрость и уверен в непобедимости римских легионов. Приказываю готовиться к осаде.

– Хвала мудрой Афине, подсказавшей тебе эту мысль! – сказал примипил. – За это время воины отдохнут, хорошо приготовятся к боям… Тогда легче будет взять Пирей.

– С одной стороны – так, а с другой – не так, – возразил Сулла. – А море? Кораблей у нас нет… Неприятель же будет получать провиант и подкрепления. А если подойдет понтийский царь, трудно будет устоять против его полчищ…

Все молчали.

– Но иного выхода нет, – продолжал полководец, – приказываю поэтому сооружать осадный вал, строить рядом с ним десятиярусные передвижные башни на катках на верхних ярусах поместить баллисты и катапульты и устроить подъемные мосты, в нижних ярусах поставить тараны. Помните, что высота стен Пирея равняется сорока, [6]6
  18 метров.


[Закрыть]а толщина – одиннадцати [7]7
  5 метров.


[Закрыть]локтям.

На другой день он обратился с речью к легионам:

– Воины, братья и друзья, я привел вас в Грецию, которую мы должны завоевать, и если вы будете храбро сражаться, мы разобьем понтийского царя и прогоним в его царство. Я обещаю вам самую богатую добычу, красивых гречанок, а по возвращении на родину – большие участки, земледельческие орудия, рабов и вечную собственность, царские подарки…

Ему не дали договорить. Громкие крики вырвались из тысячи глоток:

 – Vivat imperator, vivat! [8]8
  Да здравствует полководец властелин, да здравствует!


[Закрыть]

Суллу окружили: ему целовали руки, бросались перед ним на колени, восхваляли, превозносили:

– Отец родной! Благодетель!

А он благодарил легионариев за преданность и думал:

«С ними я добьюсь могущества и славы! Я сломлю Митридата, отниму у него Азию, а тогда… Рим, Рим!»

Вечером, при свете смоляного факела, он писал эпистолу по-гречески:

«Люций Корнелий Сулла, император – Люцию Лицинию Лукуллу, проквестору.

Волею Фортуны и бессмертных я провозглашен войсками императором. Знаю, дорогой мой, что ты порадуешься за меня и поздравишь от чистого сердца. Пусть и тебе покровительствуют боги так же, как и мне. Сообщи, есть ли у тебя золото, чтобы обратить его в монету? Легионам нужно платить жалованье. Поэтому чекань aurie [9]9
  Золотые.


[Закрыть]и динарии следующего образца: с одной стороны надпись: L. SULLA, справа – голова Венеры в диадеме, а прямо – стоящий купидон с пальмовой ветвью в руке, а с другой, между двумя венками, тоже надпись, с упоминанием, что я – император. А я приму меры, чтобы добыть сокровища и послать тебе на монетный двор.

Как живешь, дорогой Люций, и нашел ли наконец подругу себе по сердцу? Если нашел, прекрасна ли телом и душою? У гречанок эти оба качества сопричастны – не так, конечно, как у наших римлянок, которые бездушны, а потому лишены мягкого обаяния, кротости и природной нежности. Несколько дней назад Хризогон привел в мой шатер двенадцатилетнюю девушку. Она оказалась стыдливой и неподатливой, но я сумел расшевелить ее, как Зевс – Леду. Ты спросишь ее имя? Не знаю. Она не говорит. Я назвал ее Миртион, потому что люблю это имя.

Не забудь написать подробно о военных делах, об отношении населения к римлянам, о соглядатаях, которых ты, наверно, вешаешь сотнями, а также о состоянии легионариев. Не будь так суров с ними, как ты привык! Напомни им, что, когда кончится война, они получат земли и рабов. Прощай».

XIX

После отъезда Суллы жизнь в Риме стала напряженной.

Консул Цинна и его друзья, заседавшие в сенате, рассмотрели прежнее предложение Мария о распределении новых граждан по старым трибам и о возвращении отнятых прав ссыльным.

На форуме происходили яростные споры. Плебс не хотел допускать союзников, получивших права гражданства, в свои трибы, и консул Октавий возбуждал народ против Цинны:

– Квириты, на ваши права посягает консул: он старается набрать побольше приверженцев, чтобы совершать насилия. Он стремится отнять у вас те маленькие выгоды и преимущества, которые отличали вас от варваров, и наделить ими союзников. Справедливо ли это? Сулла заботился о вашем благе, а Цинна, поклявшись соблюдать его законы, безбожно нарушает свое слово.

– Веди нас против клятвопреступника! – заревела толпа.

– Мы выступим, квириты, когда это будет нужно.

Удалившись домой, Октавий взял «Киропедию», но читать не мог. Беспокойство возрастало по мере того, как сторонники его прибегали с форума с различными вестями: одни говорили, что Цинна тайком вооружает своих приверженцев, другие – что новые граждане ждут только приказания начать резню, третьи – что они уже заняли форум, а четвертые – что народные трибуны выступили против Цинны, но должны были бежать, когда новые граждане с мечами бросились к рострам. Октавий задумался.

– Отечество в опасности, – сказал он. – Достаточно ли старых граждан?

– Они ждут тебя на улице, но их гораздо меньше, чем приверженцев Цинны.

– С нами боги, право, закон и справедливость! – торжественно вымолвил консул.

Став во главе отряда, он по Священной дороге подошел к форуму.

– Расходитесь! – возгласил глашатай. – Так приказал консул Октавий во имя порядка и спокойствия в республике.

Форум задрожал ох яростных криков. Полетели камни.

– Вперед! – крикнул Октавий. – Разогнать мятеж пиков!

С громкими криками старые граждане набросились на новых. Произошла свалка. Мелькали копья, мечи, палки. Люди падали, подымались, бросались в бой. Топот ног и вопли не утихали. И когда сторонники Цинны стали отступать, Октавий приказал преследовать их и рубить беспощадно.

У храма Кастора и Поллукса лежали груды трупов. Люди поспешно скрывались в кварталы плебеев, иные повернули к городским воротам, но их встречали дубинами, железом, мечами и копьями.

– Бить и преследовать! – в исступлении вопил Октавий и собственноручно рубил бегущих граждан.

К нему подбежал вольноотпущенник:

– Вождь, Цинна призывал на помощь рабов, обещая им вольность… К счастью, никто к нему не примкнул, ион оставил Рим, угрожая возвратиться с войском…

Созвав заседание сената, Октавий внес предложение об отнятии консульства у Цинны.

– Отцы, – говорил он, – разве Цинна – консул? Он оставил город в минуту опасности и обещал рабам свободу… для борьбы с властью!

Сенаторы зашумели:

– Верно! Это бунтовщик!

– Молчите! Цинна – лучший муж республики!

– Он ратует за справедливость и благоденствие квиритов!

– Молчите вы, разбойники! – воскликнул консул. – Мало получили? Будете помнить Октавиев день! На место злодея я предлагаю избрать Люция Мерулу, великого жреца Юпитера…

Сенаторы захлопали в ладоши.

– Это беззаконие! – возмущались приверженцы Цинны. – Сам Сулла способствовал назначению Цинны консулом.

– Если бы Сулла был здесь, – возразил Октавий, – он приказал бы умертвить его!

Октавий разослал соглядатаев в кампанские города, чтобы узнать о намерениях и действиях Цинны.

Притворившись сторонниками бежавшего консула, они следили за каждым его шагом и, прибывая в Рим, докладывали в сенате:

– Цинна сломал свои фасции в присутствии капуанских легионов и плакал. Он говорил: «От вас, квириты, я получил магистратуру, а сенат отнял ее у меня без вашего согласия». Потом он разорвал одежды, сошел с трибуны, бросился на землю и долго оставался в этом положении, пока его не подняли и не посадили на консульское кресло…

– Гистрион или шут! – пробормотал Октавий.

– Подлый лицемер! – засмеялся один из сенаторов.

– Потом принесли ему фасции, и легионарии кричали: «Действуй по консульскому праву! Веди нас куда хочешь!» А военные трибуны поклялись ему в верности.

Через несколько дней прибыли новые соглядатаи.

– Цинна объезжает города союзников. Он заклинает помочь ему и кричит на площадях: «Граждане, я пострадал, защищая ваши права, и если вы не поможете, гнев богов обратится на ваши головы!»

– Города дают ему деньги и людей…

– Я сам видел многочисленные войска… Легионы, стоявшие у Нолы, присоединились к нему.

Сенат был встревожен. Узнав, что Цинна имеет уже в своем распоряжении более трехсот когорт, он заставил магистратов поклясться, что они будут молчать об этом: возникало опасение, как бы народ не перешел на сторону низложенного консула.

Однако Рим узнал о походе Цинны, и тысячи граждан тайком покинули город. Одни бежали к Цинне, боясь его гнева, опасаясь за свою жизнь и имущество, другие – потому, что сочувствовали борьбе, которую он начал, а третьи – оттого, что были его сторонниками.

Известие о бегстве римлян застало сенат врасплох. Консулы Октавий и Мерула предложили принять необходимые меры для спасения республики. Сенат соглашался на все.

Начались спешные работы по укреплению города. Несмотря на дождь, шедший уже вторые сутки, мужчины рыли окопы, а женщины таскали на носилках камень, щебень и землю, превратившуюся в липкую грязь. Рабы, под наблюдением греков-строителей, укрепляли стены, устанавливали на них баллисты и катапульты. Сенат разослал гонцов во все города Италии, оставшиеся верными Риму, с требованием немедленной помощи.