Текст книги "Каменная болезнь. Бестолковая графиня"

Автор книги: Милена Агус

18

Мама рассказала мне все это, когда бабушка умерла. Она всегда об этом молчала и не боялась доверять воспитание дочери свекрови, которую очень любила. Даже думала, что мы должны поблагодарить бабушку за то, что она взяла на себя всю нескладицу, которая, не будь ее, досталась бы папе или мне. У мамы есть теория, что в каждой семье кто-то один должен брать на себя нескладицу; так устроена жизнь, иначе мир бы окаменел и замер. Что нам не снятся кошмары, что у родителей в браке все мирно и гладко, что я выхожу замуж за первого своего парня, что ни у кого из нас не бывает приступов паники, что мы не пытаемся покончить с собой, спрятаться от жизни в мусорном баке, изувечить себя – все заслуга моей бабушки, которая расплатилась за всех нас. В каждой семье кто-то жертвует собой, чтобы было соблюдено равновесие порядка и хаоса и чтобы мир не застыл в одной точке.

Вот другой пример. Моя бабушка по маме, синьора Лиа, была не злая женщина. Она любой ценой пыталась навести в своей жизни порядок, но ей этого не удалось, и ей тоже в жизни как еще досталось. Не была она никакой вдовой, и мама носила ее фамилию, а не отцовскую, вовсе не потому, что синьора Лиа была замужем за своим двоюродным братом. И из дома она уехала не потому, что Гавои – уродливый городишко далеко от моря. Мама с малых лет знала ее историю, но окружающим синьора Лиа всегда говорила, что у ее мужа была такая же фамилия, как у нее, и каждый раз, когда нужно было предъявлять документы, она была в ужасе, что все выйдет наружу, поэтому она заводила как можно меньше знакомств, не откровенничала, делала подарки учительницам, врачам и всем, кто знал правду и мог о ней проболтаться.

Если кто-нибудь заговаривал о внебрачном ребенке и называл его мать egua, [35]35
  «Потаскуха».


[Закрыть]синьора Лиа обязательно ему вторила, а когда они возвращались домой, мама плакала в своей комнате.

Потом у мамы появились флейта и мой папа, и до остального ей больше не было дела. Как только они сошлись с папой, она ушла в другую семью, в настоящую семью, где мой дед стал для нее отцом, которого у нее никогда не было. Он собирал для нее шпинат и дикую спаржу, готовил ей мидии, потому что у нее был недостаток железа, а когда ездил за минеральной водой на источники в Долианову, потому что у бабушки снова обострилась каменная болезнь, обходил соседние фермы в поисках натуральных продуктов, о которых в городе давно забыли, и возвращался со свежими яйцами, хлебом, испеченным в настоящей печи, и фруктами без пестицидов. Однажды мама ездила с дедом и подобрала цыпленка, который остался без матери, сестер и братьев, и бабушка с дедушкой разрешили взять его домой. Так петух Никки тоже стал членом семьи и единственным домашним животным моей мамы – в доме синьоры Лии ни о каких домашних животных не могло быть и речи. Когда папы не было, а папы никогда не было, дед всюду подвозил маму на машине, и если она задерживалась до темноты, он сидел в кресле полностью одетый и готовый выйти в любую минуту.

Конечно, бабушка Лиа уехала не потому, что Гавои – уродливое место, и не потому, что поссорилась со своими.

Гавои – красивейший городок в горах. Дома там высокие, двух-трехэтажные, прижавшиеся друг к другу, некоторые как будто висят в воздухе, уцепившись за соседей и опираясь на горизонтальную балку, а под ними – темные дворы, засаженные цветами, особенно гортензиями, которые любят тень и влагу. Кое-откуда из города видно озеро Гузана, которое несколько раз в день меняет цвет – от розового до небесно-голубого, от красного до фиолетового, а если подняться на гору Гонари в ясный день, видно море и залив Орозеи.

Она сбежала. В восемнадцать лет. Потому что понесла от наемного пастуха, который работал на ее семью и в начале пятидесятых уехал на материк, но вернулся, как только узнал об аграрной реформе и плане развития, в надежде, что и на Сардинии можно будет хорошо жить; с собой он привез жену, которая здесь чувствовала себя совсем неприкаянной, и небольшие сбережения, чтобы купить кусок земли и пасти на ней овец, не тратясь на аренду.

Год, когда случилось бегство, был для синьоры Лиа выпускным: она заканчивала классический лицей в Нуоро, где была одной из лучших. В Кальяри она заделалась домработницей, а новорожденную маму отдавала на целый день монахиням. Когда дочка немного подросла, она стала заниматься, чтобы закончить лицей и получить аттестат. Занималась по ночам, когда возвращалась с работы и укладывала маму. Так она перестала работать прислугой, устроилась в контору и в конце концов купила дом – некрасивый, но она была его хозяйкой и навела в нем чистоту и порядок. Она была стойкой, как дуб. Непоколебимой, как гранит. И никогда не жаловалась на то, как от одной искры выгорела вся ее жизнь, только рассказывала эту историю дочке, которая с малых лет все время спрашивала об отце: не желая пичкать ее сказкой, она пересказывала ей события того утра, когда она опоздала на автобус до Нуоро и пастух, тоже собравшийся за город, застал ее на остановке в слезах, потому что она была отличницей и даже немного зубрилой. Он был мужчиной редкой и яркой красоты, добрый, честный и умный – только, к сожалению, уже женатый.

– Здравствуйте, донна Лиа.

– Здравствуйте.

И они прошли на рассвете через пустынные дебри, их унес какой-то безумный вихрь, и казалось, будто счастье было возможно. С тех пор донна Лиа не раз опаздывала на автобус. И сбежала, не сказав ему о своей беременности, потому что не хотела ломать жизнь этого бедолаги и его неприкаянной жены, которой было не под силу даже зачать ребенка.

Домашним она оставила записку, в которой просила не волноваться, простить ее за то, что в Гавои и вообще на Сардинии ей стало невыносимо, и нужно было уехать куда-нибудь, как можно дальше, может быть, на Лазурный берег или в Лигурию – они ведь знали, как часто она забиралась на Гонари, чтобы хотя бы посмотреть на море. Первое время она звонила каждый день, но не говорила, где она. Старшая сестра, которая заменила ей умершую при ее рождении мать, плакала и говорила, что отец на улице от стыда не показывается, а братья грозятся разыскать ее хоть под землей и убить. Тогда она перестала звонить. Она навсегда покончила с любовью, с мечтами, а когда получила аттестат и не должна была больше учиться – с литературой и со всем, что имело какое-то отношение к творчеству: когда мама захотела учиться играть на флейте, она согласилась только при условии, что музыка будет для нее развлечением, отдыхом от действительно важных дел.

Синьора Лиа умерла еще молодой, но ее лимфатические узлы стали твердыми, как камень, а кровь жидкой, как вода, и под конец она уже не выходила из дома, потому что стеснялась показаться на людях в платочке, который была вынуждена носить после химиотерапии. После ее смерти мама вбила себе в голову, что должна найти отца. Она не знала его имени, но разработала целый план, как его обнаружить. Папа говорил, что это не лучшая идея, что не стоит расставлять все по своим местам, а надо прислушиваться к мировому хаосу и извлекать из него музыку. Но она упиралась как осел, и в конце концов ранним летним утром, чтобы успеть до жары, они отправились на поиски моего деда по материнской линии. Мама по дороге говорила sciollori, [36]36
  «Несуразицы».


[Закрыть]вроде того, что чувствует себя младенцем на руках у папы, все время смеялась, заявила, что нет ничего красивее Гавои: и Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, Рим, Венеция, куда она ездила с папой на гастроли, – все блекли рядом с Гавои.

Они выдавали себя за исследователей, якобы собирающих свидетельства о первой волне эмиграции с Сардинии; мама вооружилась блокнотом, диктофоном и даже сделала визитки с вымышленным именем. Они зашли в бар, в аптеку, в табачную лавку – везде их сначала недоверчиво расспрашивали, но потом, почувствовав доверие, рассказывали о семьях землевладельцев, державших наемных пастухов, и о до сих пор самой богатой из них – семье бабушки Лии. В их большом доме жила ее старшая сестра с дочкой, зятем и внуками, и всем было достаточно места. Мама долго смотрела на него, сидя на ступени дома напротив. Это был один из самых красивых особняков города, трехэтажная гранитная постройка, центральной частью выходившая на улицу, а двумя боковыми крыльями – на два спускающихся к ней переулка. На первом этаже – двенадцать закрытых окон, массивные деревянные ворота, выкрашенные темно-зеленой краской и с круглыми латунными ручками. По центру второго – большое окно в пол, также закрытое, выходящее на парадный балкон. Третий этаж – сплошное стекло, но за плотными, вышитыми занавесями не было видно комнат. Мама все смотрела на дом и не могла представить себе посреди этого роскошества свою мать, которая еле сводила концы с концами, потому что половину зарплаты отдавала на уплату ипотеки. Не могла представить, как она поднимается по одной из откосых улочек, заходит через черный ход в боковое крыло, закрывает калитку, входит в сад, а там шиповник, лимоны, лавр, плющ, герань на окнах. На ступеньках стоят игрушки, грузовик с откидывающимся кузовом, кукла в коляске. Мама сидела, как заколдованная, пока папа не сказал: «Пойдем».

Мою двоюродную бабку уже предупредил о гостях аптекарь. Открыла им женщина – видимо, горничная, за которой увивались двое детей. Она пригласила их пройти наверх, где ждет синьора. На отполированной временем каменной лестнице было темно, но гостиная, та, что с окном в пол на парадный балкон, была залита светом.

– Это дети моей дочери, – объяснила хозяйка, – они на мне, пока родители на работе.

Мама потеряла дар речи. Папа, не выходя из роли, сказал, что его коллега из Института истории в Кальяри пишет дипломную работу о первой волне эмиграции с Сардинии в пятидесятые годы. Не могла бы синьора, если у ее семьи были наемные работники, назвать кого-либо, кто уехал на материк в это время, и рассказать что-нибудь о них.

Моя двоюродная бабка была красивой женщиной: черноволосая, стройная, одетая элегантно, хотя, похоже, никуда сейчас выходить не собиралась, с правильными чертами лица, мягкими волосами, собранными на затылке в пучок, и в сардских сережках, похожих на пуговицы. Горничная принесла на подносе кофе и сардские сладости; вместе с ней явились дети, которые тут же начали демонстрировать совки и ведерки, детские спасательные пояса, игрушечную лодку, объясняя, что на следующей неделе поедут на море.

– Pizzinnos malos, [37]37
  «Маленькие проказники».


[Закрыть]– сказала им с ласковой улыбкой бабушка, – не приставайте к гостям, они приехали по делу.

– Только один из наших пастухов уехал в Милан, в пятьдесят первом, толковый парень, начал работать у нас еще мальчишкой. Другие уезжали позже, в шестидесятые. А тот вернулся все-таки, купил землю, овец.

– А сейчас он где? – в первый раз подала голос мама.

– Addolumeu, [38]38
  «Бедолага».


[Закрыть]– ответила моя двоюродная бабка, – бросился в колодец. Он привез с материка жену, детей у них не было, и она, даже не оплакав мужа, тут же после несчастья вернулась на север.

– И когда это случилось? – спросил папа срывающимся голосом.

– В пятьдесят четвертом. Я хорошо помню, потому что в том же году умерла моя сестра Лиа, наша младшая.

И она показала на сервант, где возле живых цветов стояла фотография девушки с мечтательными глазами.

– Наша поэтесса, – добавила она. И прочитала наизусть стихи:

 
Томно и тревожно просыпаться
с голубыми вспышками весны,
лучше спать стыдливо и скрываться
в бледных сумерках зимы.
Но тебе мое томленье непонятно,
несказанно, нежно, невозможно,
прячется оно в бесстыжих пятнах
желтой сладко пахнущей мимозы.
 

Листок со стихами, хранившийся в шкатулке. Кто знает, о ком думала бедная девочка.

До самого Кальяри мама не сказала ни слова. Наконец папа спросил:

– Думаешь, он покончил с жизнью из-за нее? А она писала в юности стихи – невероятно, правда?

Мама пожала плечами, как будто хотела сказать: «Какая разница» или «Откуда я знаю?»

19

Сегодня я приехала прибраться здесь, в доме на улице Манно, потому что, как только закончится ремонт, я выхожу замуж. Я рада, что рабочие обновляют фасад, ведь он уже стал сыпаться. Работы мы поручили архитектору, который еще и немножко поэт и с уважением относится к прошлому дома. Это его третье перерождение, сначала, в XIX веке, он был строже: два балкона на каждом этаже с поручнями из кованого железа, высоченные окна с двумя створками внизу и тремя поверху, входная дверь под аркой, украшенной лепниной; на крыше уже тогда располагалась терраса, и с улицы Манно виден был только внушительный карниз. Уже десять лет он пустует, мы не продали его и не сдавали, потому что очень его любим, а кроме любви нас больше ничего не волнует. Но нельзя сказать, что он стоит совсем пустой. Даже наоборот. Мой отец, когда возвращается в Кальяри после гастролей, приходит сюда играть на своем старом фортепиано, подаренном когда-то синьоринами Долореттой и Фанни.

Он так поступал, еще когда бабушка была жива: дома репетировала мама, и родителям приходилось следовать расписанию и играть по очереди. Поэтому папа брал ноты и приходил сюда, бабушка тут же принималась стряпать папины любимые блюда, но когда все было готово, мы стучали к нему в комнату и слышали один и тот же ответ: «Спасибо, потом, потом. Вы садитесь». Но я не помню, чтобы он когда-нибудь садился с нами за стол. Он выходил из комнаты только в туалет, и если там было занято – я, например, как всегда, долго копалась – бурчал, что пришел сюда заниматься, а тут никаких условий. Когда у него, наконец, подводило живот в какой-нибудь неурочный час, он шел на кухню, где бабушка обыкновенно оставляла ему накрытую салфеткой тарелку и кастрюлю воды на огне, чтобы быстро разогреть еду на водяной бане. Он ел в одиночестве, барабаня пальцами по столу, будто отбивал ритм в сольфеджио, и если мы вдруг появлялись на кухне и о чем-то его спрашивали, отвечал односложно, желая лишь отделаться и чтобы его оставили в покое. Мы как будто жили в концертном зале – и это было прекрасно, хотя не каждому придется по душе обедать, спать, ходить в туалет, делать уроки и смотреть телевизор, выключив звук, под музыку Дебюсси, Равеля, Моцарта, Бетховена, Баха и прочих. Конечно, нам с бабушкой было проще без папы, но его приезды в детстве мне очень нравились, и я обязательно по этому случаю сочиняла рассказ, стихотворение или сказку.

Не пустовал этот дом и потому, что мы приходим сюда с моим женихом: мне кажется, что в нем осталось что-то от бабушки, и если мы занимаемся любовью на улице Манно, в этом волшебном доме, где слышны только звуки порта и крики чаек – значит, мы будем любить друг друга всегда. Ведь на самом деле в любви, так я думаю, надо доверять волшебству, потому что нет смысла пытаться высчитать формулу, по которой все обязательно получится; тут нет правил и заповедей.

Вместо того чтобы наводить порядок или читать новости о ситуации в Ираке, который американцы то ли освобождают, то ли оккупируют, я села и стала писать в блокнот, который повсюду ношу с собой, о бабушке, об ее Ветеране, его отце, его жене, его дочке, о дедушке, о моих родителях, о соседках с улицы Сулис, о двоюродных бабках по материнской и отцовской линиям, о бабушке Лии, о синьоринах Долоретте и Фанни, о музыке, о Кальяри, о Генуе, о Милане и о Гавои.

Теперь, накануне моей свадьбы, терраса снова стала садом, как во времена бабушки. Виноград и плющ вьются по стене, расставлены горшки с красной, фиолетовой и белой геранью, кусты роз, пышные желтые шапки дрока, жимолость, фрезии, далии и ароматный жасмин. Рабочие сделали гидроизоляцию, и куски штукатурки больше не летят нам на голову с влажного потолка. Они побелили комнаты, конечно, не тронув бабушкиных орнаментов на стенах.

Вот так мне в руки попала знаменитая тетрадка с красным корешком и вложенным пожелтевшим письмом Ветерана. Я не сама ее нашла. Мне ее дали рабочие. В гостиной облицовка стены пришла в негодность. Ничего, подумала я, оштукатурим это место и заставим мебелью. Но оказалось, что бабушка спрятала здесь тетрадку, письмо Ветерана и замуровала свой тайник, но штукатурка со временем осыпалась.

20

«Дорогая синьора, – начинается письмо Ветерана, – я польщен и немного, наверное, смущен тем, что вы сочинили и написали обо мне. Вы просите оценить ваш рассказ с литературной точки зрения и извиняетесь за выдуманные вами любовные сцены и особенно за описания реальных событий моей жизни. Говорите, что вам кажется, будто совершили что-то вроде кражи. Нет, мой дорогой друг, писать такое о человеке – подарок. Не беспокойтесь о моем мнении, я прочитал о любви, которую вы приписали нам с вами, был растроган и – простите мою наглость – почти пожалел, что любви этой между нами не было на самом деле. Хотя мы столько говорили, столько времени провели вместе, порой даже смеялись, хотя помните, как мы оба были печальны тогда на водах? У вас никак не рождались дети, у меня – война, костыли, подозрения. В нас обоих засели камни. Вы говорите, что снова забеременели сразу по возвращении с вод, у вас снова появилась надежда. Я от всего сердца поздравляю вас и мне приятно думать, что я помог избавиться от ваших камней и что благодаря нашей дружбе к вам вернулось здоровье и возможность завести детей. Вы тоже мне помогли, мои отношения с женой и дочерью налаживаются, я и думать забыл о немце. И еще кое-что я хотел вам сказать. Вы, наверное, станете смеяться, прочитав это, и все-таки – я уже не такой неряха, каким был несколько месяцев назад на водах. Больше никаких сандалий и шерстяных носков, никаких маек и мятых штанов. Вы описали меня в накрахмаленной белой рубашке, в начищенных до блеска туфлях – и таким я себе понравился. Когда-то я таким и был. Знаете, как следят за этим на флоте.

Но вернемся к вашему рассказу. Не бросайте сочинять. Вы не сумасшедшая. Не верьте никому, кто скажет вам эту жестокую и несправедливую чепуху. Пишите».

Бестолковая графиня

– Полным-полно светлячков, – говорит Кузен.

– А когда на них посмотришь вблизи, – говорит Пин, – они тоже противные. Такие рыжеватые.

– Правильно, – говорит Кузен. – Но когда на них глядишь вот так, они красивые.

И они продолжают свой путь ночью, среди летающих светляков – громадный мужчина и мальчик. Они идут и держат друг друга за руки.

Итало Кальвино «Тропой паучьих гнезд» [39]39
  Пер. Р. Хлодовского.


[Закрыть]

1

В самом начале девятнадцатого века, когда король сбежал к нам на Сардинию, потому что в Пьемонт вошли французы, семья трех сестер была богатой, но еще не знатной. Титул им достался, по рассказам, за то, что один их предок преподнес королю, который вечно хандрил и вечно бранил эту «чертову дыру» Сардинию и вечно хлопал дверьми в королевском дворце, замечательный сервиз, такой, что не стыдно на стол поставить.

Их особняк расположен в квартале Кастелло и построен был в семнадцатом веке, то есть еще до того, как их предок получил его в дар от короля вместе с титулом. Это здание в виде буквы «П». Когда-то семье графинь принадлежал весь дом с обоими крыльями и двумя воротами, выходящими на главные улицы квартала, по которым то и дело сновали их дяди и тети, бабушки и дедушки, двоюродные братья и сестры, прислуга и еще доктора, потому что у матери графинь было больное сердце.

Из трех частей дома благородным дамам осталось всего две: одна обращена в переулок, а другая – на главную улицу. По центру второго и третьего этажей выступают длинные балконы с балюстрадой из стилизованных гипсовых статуй, а справа и слева к ним примыкают балконы поменьше. На четвертом этаже – только окна в обрамлении небольших колонн, на которые нахлобучены фронтоны с ангелами на тимпанах.

За главными воротами роскошный атрий, и когда они открыты, многие останавливаются поглазеть или даже заходят внутрь, дворик выглядит строгим и тихим, как монастырь. По всему периметру атрия устроены ниши с бюстами предков, а в глубине – две беломраморные лесенки с такими же беломраморными перилами, встречаясь на высоте бельэтажа, они образуют балкон с аркой в центре, которая выходит уже на основную лестницу.

По бокам от арки две двери: правая – это квартира номер один, где живет бестолковая графиня, а левая – квартира номер два, проданная. Посередине, за аркой, – площадка, от которой расходятся лестницы, освещенные окнами с цветными стеклышками, как в калейдоскопе. Правая лестница ведет в квартиру Маддалены и Сальваторе, номер три, а левая – в квартиру номер четыре, проданную. На третьем этаже квартиры пять и шесть, обе проданы. И если подняться на четвертый этаж, то там квартира семь, проданная, и восемь, где живет Ноэми.

Маддалена и ее муж Сальваторе в надежде на скорое пополнение семейства заняли самый лучший этаж. Помимо окон во внутренний двор у них есть балкон, выходящий на улицу, и два окна в переулок, который выныривает на крошечную площадь, залитую слепящим светом с неба и с моря.

У двух других графинь почти все окна выходят в просторный внутренний двор, куда в свое время были обращены комнаты попроще.

За прошедшие годы из-за финансовых трудностей дом много раз кроили и перекраивали, и семейству остались только квартиры один, три и восемь, и Ноэми, старшая из сестер, считает делом чести выкупить всё назад, прежде чем она сама состарится и умрет.

В квартире бестолковой графини раньше никто не жил, там была кладовая. Она темная и убогая, но с Карлино, ее сыном, там безопаснее, а то он с тех пор, как научился ходить, то и дело выскакивает из дома и бегает по переулкам. Срывается с места, едва кончив есть, графиня даже не успевает вытереть ему лицо, и уголки губ так и остаются грязными. Она бросается за ним. Он мчится к мальчишкам, которые играют повсюду на площадях, но его в игру не принимают – никогда. И когда графиня находит Карлино и видит, что его опять гонят, лицо у нее становится грустным, и она берет его за руку и ведет домой, склонив голову набок.

Ноэми этих мальчишек не переваривает. По ее мнению, они не водятся с племянником потому, что у него очки, как у водолаза.

– Вот я им покажу, – говорит она.

Бестолковой графиней зовут самую младшую за то, что она неумеха, руки-крюки, да и сердечко у нее уж больно нежное, так что в реальной жизни проку от нее никакого.

Говорят, когда она была маленькой, ее только и делали что ругали, ведь поручить ей что-нибудь по дому было просто невозможно – вечно она помогала каким-нибудь беднякам по соседству и твердила, что им-то самим ничего не нужно. Когда шли дожди и дома в низине подтопляло, она бегала туда с ведром вычерпывать воду, если же, наоборот, воды не хватало, таскала из дома полные бидоны – в конце концов, у них в саду есть резервуары.

По мнению Ноэми, ничего путного у сестры все равно не получалось, потому что делать она ничего не умела и такой кавардак устраивала в лачугах этих бедняг – бестолочь, растяпа. Но если ей все же удавалось кому-то помочь, она возвращалась домой счастливая. Худенькая, сложив руки на груди, она заглядывала, остановившись в проеме высокой двери в столовую, не решаясь сразу войти и словно извиняясь то ли за свою доброту, то ли за то, что вообще на свет родилась.

Она охотно сидела с соседской детворой, когда их матери ходили на работу, и не брала за это денег. Если потом они даже поблагодарить ее не утруждались, да и вообще не слишком с ней церемонились, она начинала беспокоиться: «Что я сделала не так?» – и всегда во всем винила себя. Мало того. Ей казалось, что ничего у нее не ладится потому, что на самом деле она вовсе не хорошая, а хуже нее человека просто нет, и Ноэми хотелось стукнуть как следует головой об стенку эту сестру-дурочку.

Здесь, в Кастелло, многие над ней смеются, а если и не смеются, то во всяком случае осуждают. Самое забавное – все советуют ей держаться с достоинством, и сами же первые ею помыкают. Начиная с Ноэми, которая только и знает, что кричит на нее да погоняет.

Рядом, в другом крыле дома, за стенкой, разделяющей внутренний двор, уже давно жил сосед, но никто из сестер его особо не замечал. Они обратили на него внимание только в тот день, когда бестолковой графине в очередной раз стало плохо. Хорошо хоть средняя сестра, Маддалена, была дома, потому что графиня, дойдя до ворот, не сумела вставить ключ в скважину и принялась звонить. Маддалена спустилась вниз, подхватила сестренку и затащила в дом. На лестнице та рассказала, рыдая, что встретила на улице мужчину, с которым провела прошлую ночь. Он говорил по мобильному и небрежно кивнул ей, поглощенный беседой, а потом пошел дальше по своим делам.

– Он тебя не стоит. Кто нас не любит, тот нас не стоит, – утешала ее Маддалена.

– Да меня никто не любит.

– Ну значит, никто тебя не стоит.

– Да неужели я настолько лучше всех на свете, что меня совсем никто не стоит?

– Пойдем ко мне, выпьешь чего-нибудь горяченького.

– То, что ты говоришь, это так банально. Не буду я пить горячее и есть больше не буду. Я хочу умереть. Кроме банальностей от вас ничего не дождешься.

В тот день Маддалена, забрав из садика Карлино, встретила у дверей соседа, он ехал мимо на «Веспе». Увидев ее, он резко затормозил и снял шлем.

– У вас со стороны двора фасад рушится, – сказал он. – Штукатурка сыплется, и на фронтонах над окнами у этих грустных женщин лица отваливаются.

– Это ангелы, – поправила его Маддалена.

Мальчик выхватил шлем у него из рук, нахлобучил на голову и убежал. Маддалена побежала за ним, но сосед опередил ее и посадил Карлино на «Веспу».

– Держись крепче, сейчас прокатимся.

Маддалена стояла и ждала их у ворот, а они катили вверх и вниз, по улицам Ла-Мармора, Дженовези и Санта-Кроче, проехали под башней Элефанте, по улице Университа, и опять вверх на земляной вал, до башни Сан-Панкрацио, и опять вниз к Кастелло и до самого дома.

– Шлем я тебе дарю, – сказал сосед, – и давай договоримся: как выходишь в сад, сразу его надеваешь. Обещаешь? По рукам!

Мальчик убежал в дом.

– Хоть он не пострадает. Это ведь не шутки – вдруг вам кусок карниза на голову свалится или окно. Вы не относитесь к этому так беспечно, из моего окна ваш дом хорошо видно.

– Спасибо вам. Большое спасибо. Да, к сожалению, дом наш в плохом состоянии, мы и сами это знаем, просто уже привыкли, вот и надеемся, что все обойдется, пока у нас нет возможности его отреставрировать.

Сосед снова завел свою «Веспу» и уехал.

А Маддалена поспешила к графине, которая все сидела в уголке, сжавшись в комочек.

– Кажется, я нашла мужчину, который тебя достоин.

Но графиня заткнула уши, даже слушать не стала.

– Он добрый. Совсем как ты, а добрей тебя я не знаю никого. Вот он точно тебя стоит.

– Кто?

– Сосед, который живет по ту сторону стены. Мы его встретили. Он покатал Карлино на «Веспе» и подарил ему шлем, чтобы он надевал его, когда играет в саду. Он за нас беспокоится. Из-за заднего фасада, который рушится. Кольца на безымянном пальце я не заметила, а раньше оно просто в глаза бросалось, такое здоровое и блестящее. А знаешь, я теперь припоминаю, что и скрипки из его окон уже давно не слышно, только радио и телевизор все время работают. И той дамы, красавицы, которая, помнишь, иногда полола в саду и поливала, тоже не видно, а сад весь зарос сорняками.

– Но та дама действительно была красавицей.

– Не перебивай. Дай мне договорить. Она, конечно, была красавица, но, во-первых, ее здесь нет, во-вторых, красота у нее, как бы это сказать, банальная, и в-третьих, она была злюка. И теперь он, наверно, совсем ее разлюбил: снял с пальца кольцо и сад совсем забросил, так он ненавидит все ее цветочки.

С тех пор у бестолковой графини только и мыслей, что о соседе. Она счастлива, что судьба преподнесла ей такой подарок, да еще и совсем рядом, в двух шагах от дома, и все придумывает, как бы ей пробраться на соседний двор, ну, например, – посадить на клумбе, которую она разбила под самой стеной, невиданные цветы, которые бы в одно мгновение перекинулись через стену, и тогда она бы ходила туда их поливать.

Ноэми, старшая сестра, эту клумбу терпеть не может и называет «клумбой несправедливости», потому что та земля, на которой разбита клумба, просто жалкая полоска вдоль стены, а должно ее быть гораздо больше. Просто много лет назад, когда делили дом, плохо рассчитали место, где должна пройти разделительная стена между проданной частью двора и той, что оставалась у них. Ноэми решила разобраться, подняла документы в городском совете и кадастровом бюро, изучила купчую и нашла допущенную предками ошибку. После чего пошла к новому владельцу требовать часть земли обратно, но он и слушать ее не стал. Тогда она подала на него в суд, и дело всё тянется.

Сосед обо всем этом понятия не имеет, он всего лишь арендатор, но если бы знал, то, судя по тому, как он запустил сад и даже сухие ветки не убирает, он бы не задумываясь уступил графиням причитающуюся им землю.

Поскольку Ноэми эту клумбу под самой стеной на дух не переносит, отделила ее черепками от остального сада, за которым она следит и где есть бассейн с рыбками, обсаженный розами, беседки с каменными столами, а еще мушмула и агава, и лимонные деревья, и гортензии.

Сосед живет в противоположном крыле особняка, который выстроен весь вокруг внутреннего двора. Его квартира на первом этаже, с отдельным входом: чтобы к нему попасть, надо пройти под темной аркой, и потом через ворота, и потом по маленькой лесенке, уставленной горшками с засохшими цветами, к стеклянной двери.

Ворота всегда открыты, так что войти к соседу может кто угодно, но никому это и в голову не придет, потому что сосед – человек грубый и характер у него тот еще.

Графиня и Маддалена, завернув за угол, с пунцовыми лицами проскакивают мимо ворот, поглядывая на них украдкой, словно выполняют секретное задание. Иногда они тащат с собой и Ноэми, которая заодно с клумбой не выносит и соседа, потому что несправедливо присвоенный клочок земли совсем заброшен, а ей бы хотелось удобрить его, полить и засадить цветами.

Графиня увлечена этой идеей – сад, который на глазах у соседа чудесным образом расцветет – но Ноэми, конечно, просто болтает, не станет она устраивать приятные сюрпризы никому. Тем более тем, кто их не заслуживает.