Текст книги "Каменная болезнь. Бестолковая графиня"

Автор книги: Милена Агус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

11

В шестьдесят третьем году бабушка с мужем и папой поехала навестить самую младшую сестру и зятя, перебравшихся в Милан.

Чтобы помочь им, другие сестры бабушки продали в свое время даже дом в деревне. Мои бабушка с дедом давно отказались от своей доли в нем, но это не помогло: три крестьянские семьи все равно не могли выжить на таком участке земли. Аграрная реформа шла ни шатко ни валко, план индустриального подъема был составлен бездарно. Ставили на химическое производство и металлургию, которые приезжие с материка заводили на общественные деньги и от которых, как говорил дедушка, нам было ни холодно ни жарко, потому что будущее Сардинии – в народных промыслах. Сестрам, жившим на доходы с земли, стало полегче, когда они остались вдвоем и переехали в дом к мужьям. Моя бабушка очень переживала и даже не поехала на вокзал Сан-Говино, чтобы проводить на поезд до Порто-Торрес свою младшую сестру, зятя и племянников. И из-за дома она переживала. Новые хозяева установили на месте каменной арки, служившей входом, железную калитку. Они сломали деревянные колонны и низкую стену, отделявшую sa lollaот внутреннего двора, и застеклили веранду. На втором этаже, над самой крышей веранды, прежде была приземистая комната, в которой хранили зерно – она превратилась в мансарду вроде тех, что бывают у альпийских шале с открыток. Буйволиные стойла и дровяник стали гаражом для машин. Палисадник прижался тонкой полоской к стенам. Колодец залили цементом. На месте черепичной крыши прежнего амбара и нынешней мансарды выросла терраса с парапетом из полого кирпича. Разноцветные терракотовые кирпичики, образующие на полу рисунки, как в калейдоскопе, покрыла керамическая плитка. Комнаты, которые достались бабушкам в домах их мужей, были слишком малы, чтобы расставить в них мебель из старого дома, да она и не нужна была здесь – потертая, громоздкая и допотопная. Только бабушка вывезла все из комнаты, где они с дедом жили первый год после свадьбы, обустроив ровно такую же в доме на улице Джузеппе Манно.

Собираясь в поездку, бабушка была уверена, что родственники разбогатели. Сестра писала ей, что Milàn lʼè il gran Milàn [26]26
  «Милан – он большой Милан».


[Закрыть]и что работы здесь хватает на всех; что по субботам они ходят в большой магазин и набирают в тележки красиво упакованные продукты; что экономить они теперь и не думают, не считают отрезанные от буханки ломти, не перелицовывают пальто и куртки, не распускают свитера, чтобы снова вязать из этой шерсти, не меняют по сто раз подошвы на башмаках. В Милане в таких случаях идут в универмаг и одеваются во все новое. Не нравился сестре только климат и смог, от которого чернеют манжеты, воротнички рубашек и фартуки у школьной формы. Ей приходилось непрестанно заниматься стиркой, но в Милане полно воды, и дают ее не через день, как на Сардинии: можно ее лить и лить, а не торопиться вымыться самому, в той же воде выстирать белье, а помои выплеснуть в уборную. Мыться и стирать в Милане было развлечением. Сестра жила барыней: работу по дому делала быстро, ведь дома в городе, где живут миллионы, маленькие – не чета сардским домам, без всяких удобств и ни на что не годным. В общем, с хозяйством она справлялась быстро и шла гулять по городу, разглядывать витрины и покупать, покупать.

Бабушка с дедушкой не знали, что привезти богатым миланским родственникам. Ни в чем у них не было нужды. И тогда бабушка предложила собрать ностальгический гостинец. Пусть одевались и ели они хорошо, но от сардской колбасы, увесистой головы козьего сыра, оливкового масла и вина из Мармиллы, копченого свиного окорока, диких артишоков в масле и свитеров для детей, связанных бабушкой, вряд ли откажутся: все это напомнит им дом.

О приезде родственников не предупредили. Хотели удивить. Дедушка достал карту Милана: изучал ее и намечал маршруты к главным красотам города.

Все трое оделись в новое, чтобы не ударить в грязь лицом. Бабушка купила кремы Элизабет Арден: ей уже было за пятьдесят, и хотелось, чтобы Ветеран – а сердце подсказывало ей, что они встретятся – нашел ее все еще красивой. Однако она не слишком беспокоилась. Люди убеждены, что мужчина на шестом десятке не заглядится на свою ровесницу, но такова логика обыденная. А у любви своя. Любовь безразлична к возрасту и всему прочему, что любовью не является. И именно так любил ее Ветеран. Сразу ли он ее узнает? Как изменится его лицо? В присутствии дедушки, папы или жены и дочки Ветерана они не смогут обняться. Они протянут друг другу руки и будут смотреть, смотреть, смотреть друг на друга. И не смогут наглядеться. А если ей удастся выйти на улицу одной и он встретится на пути – тогда да. Тогда они будут целоваться и сжимать друг друга в объятиях с силой, скопившейся за все эти годы. И если он попросит, она никогда не вернется домой. Потому что любовь важнее всего прочего.

Бабушка никогда не была на материке – если не считать городка на водах – и что бы там ни писала ей сестра, встретить знакомого в Милане ей казалось делом таким же простым, как в Кальяри: она думала, что наткнется на своего Ветерана тут же на улице, и была очень взволнована. Но Милан оказался огромным, высоченным, красивейшим, застроенным громоздкими, роскошно украшенными домами, серым, туманным; всюду снуют машины, клочки неба проглядывают между голыми ветвями деревьев, светят тысячами огней магазины, фары машин, светофоры, грохочут трамваи, в плотной толпе люди прячут лица от дождя за воротники пальто. Едва сойдя с поезда, бабушка стала вглядываться в прохожих мужчин и искать того самого, высокого, худого, с добрым и плохо выбритым лицом, в промокшем пальто и с костылем, а мужчин было множество, они садились в поезда и выходили из них; поезда отправлялись в Париж, Вену, Рим, Неаполь, Венецию – мир был удивительно велик и богат, но Ветерана нигде не было.

В конце концов они нашли улицу и дом сестры: дом оказался старой постройки, а вовсе не новым с иголочки небоскребом, как им представлялось. Бабушке он показался красивым, несмотря на облупившийся фасад: лепнина вокруг окон лишилась голов ангелочков и цветочных веток, жалюзи – щербатыми, многие балясины на балконах заменены деревянными палками, а стекла – кусками картона. На двери значилось множество имен, но не в отдельных стеклянных окошках, а все вокруг одного звонка. Но адрес точно был правильный, потому что именно с него вот уже год приходили письма. Они позвонили, и на балконе над воротами появилась женщина. Она сказала, что sardignoli [27]27
  Уничижительное обозначение обитателей Сардинии на миланском диалекте.


[Закрыть]в этот час дома не бывают, но синьоры могут зайти и справиться у какого-нибудь другого terùn. [28]28
  «Южанин» на миланском диалекте.


[Закрыть]А вы кто? Ищете служанку? Тогда сардки самые надежные.

И все трое зашли в дом. Внутри царил полумрак, в спертом воздухе пахло помоями и капустой. Лестница, видимо, когда-то была парадной, потому что вилась вокруг широкого проема, но пострадала от бомбардировок последней войны, и многие ступени казались ненадежными. Дедушка решил подниматься первым, он шел, прижимаясь к стене. И вел за собой папу, держа его за руку, и бабушке велел, чтобы она ступала за ним след в след. Они поднялись на самый верх, под крышу. Но квартир там не было. Открытая дверь вела в длинный темный коридор, огибающий лестницу, в него выходили двери чердачных каморок. К дверям этим все же были прикреплены таблички с фамилиями, и на самой последней – фамилия зятя. Они постучали, никто не ответил, но из других дверей в коридор начали выглядывать люди; узнав, кто они и к кому, приветствовали их с большим радушием и пригласили подождать у них. Зять где-то бродил со своей тележкой старьевщика, сестра еще не вернулась от хозяев, где была в прислугах, а дети оставались целый день в садике у монахинь. Их посадили на кровать под единственным окошком, в которое виднелся кусок серого неба; папа запросился в туалет, но дедушка в ответ только сделал ему строгие глаза, потому что туалета здесь, конечно, не было.

Наверное, им следовало сразу уйти. Ясно было, что стыда не оберешься. Но было поздно. Радушные и добрые соседи, тоже южане, успели уже все выспросить, и сбежать теперь значило наверняка обидеть.

Они ждали, и всерьез загрустил из всех только дедушка. Папа радовался, потому что предвкушал, что найдет в Милане ноты, которые в Кальяри можно было только выписывать по почте и потом дожидаться месяцами, а бабушке было безразлично все, кроме встречи с ее Ветераном, которой она ждала с осени пятидесятого года. Она сразу спросила сестру, где в городе есть дома с дворами в опоясывающих балконах, сказав, что много слышала о них и ей хотелось бы посмотреть; узнав название района, где таких домов было больше всего, она отправила дедушку с папой смотреть Лa Скалу, Собор, галерею Виктора Эммануила, замок герцогов Сфорца и искать ноты, которые не продавались в Кальяри. Понятно было, что дедушка огорчился, но смолчал, как всегда, и не пытался ей помешать. Утром он даже показал на карте, как добраться до интересующих ее районов, сказал номера нужных трамваев, снабдил телефонными жетонами, телефонными номерами и деньгами на случай, если она заблудится. Пусть она не волнуется, вызовет из автомата такси и спокойно едет домой. Бабушка не была ни бесчувственной, ни глупой, ни злой, она прекрасно понимала, что делает и как обижает деда. Ей этого ни в коем случае не хотелось. Но ради любви она была готова на все. И вот, с комком в горле, она пошла искать своего Ветерана. Она была уверена, что легко найдет высокий импозантный дом с балконами из обтесанного камня, большим арочным портиком и длинной подворотней, образующими монументальный вход в огромный внутренний двор, опоясанный уходящими вверх балконными ярусами. На мансардном этаже живет ее Ветеран, перед дверью – несколько ступенек, на которых сидит и ждет, в любую погоду, его дочь; окна с решетками и две просторные комнаты с выбеленными стенами и без следов прошлого. Бабушка, чувствуя себя преступницей, зашла в первый же бар и попросила телефонную книгу. Она нашла фамилию Ветерана, но людей с такими фамилиями, хотя она была генуэзской, было на десяток страниц – оставалось надеяться только на удачу: и что район будет тот самый, и дом. Улиц с такими домами оказалось несколько, и они были длинными; бабушка заглядывала даже в магазины – дорогущие, а продовольственные походили на лавку Ваги на улице Бейля в Кальяри – только их было множество и все были заполнены людьми, но, быть может, в один из них по дороге домой зайдет ее Ветеран, и она наткнется на него, такого красивого в промокшем плаще, и он улыбнется и скажет, что тоже не забыл ее и ждал ее все эти годы.

Тем временем папа с двоюродными братиками и дедом отправились в центр, держась за руки во все сгущающемся тумане, посидели в кондитерской Motta,выпили там горячего шоколада, потом прошлись по лучшим магазинам игрушек, где дед купил племянникам конструкторы «лего», и заводные самолетики, и даже настольный футбол; зашли в Дуомо, ели рожки со сливками в Галерее – папа говорит, что поездка в Милан была замечательной, только ему немного не хватало его пианино. А бабушка – если бы она встретила тогда своего Ветерана, то сбежала бы с ним как была, унеся с собой только то, что на ней было надето – в новом пальто, с собранными под шерстяным беретом волосами, с сумочкой и в туфлях, купленных специально, чтобы при встрече с ним выглядеть элегантно.

Она не пожалела бы о папе и дедушке, хотя любила их и смертельно бы по ним скучала. Она утешала себя мыслью о том, что они были так близки, на прогулках всегда шли чуть поодаль от нее и разговаривали, за столом болтали, пока она мыла посуду, а в детстве папа всегда хотел, чтобы не она, а дед желал ему спокойной ночи, рассказывал сказку и вел все те беседы, которые дети любят слушать перед сном. Не пожалела бы о Кальяри, об узких темных улицах Кастелло, внезапно выводящих в целое море солнечного света, не пожалела бы о цветах, которые посадила, чтобы терраса, выходящая на улицу Манно, заиграла яркими красками, не пожалела бы о мистрале, надувающем развешанное белье. Не пожалела бы о пляже Поэтто, длинном и пустынном, с белыми дюнами над прозрачной водой, по которой идешь, идешь, и не дойти до глубины, и стайки рыб проплывают у тебя между ног. Не пожалела бы о летнем доме в бело-голубую полоску, о тарелках рифленых макарон malloreddusс подливкой и о колбасках после купания. Не пожалела бы о своей деревне, с запахами очага, и жареной свинины, и ягнятины, и церковного ладана, о поездках к сестрам по праздникам. А туман все сгущался, так что дома стояли будто укутанные в облака, а людей можно было увидеть, только столкнувшись с ними, иначе они оставались только проплывающими тенями.

В последующие дни они ходили по тонущему в тумане Милану, и, чтобы не потерять друг друга, дедушка брал бабушку под руку, а другой рукой держал за плечи папу, который в свою очередь вел за руку маленьких племянников; то, что поблизости, еще можно было разглядеть, а что подальше – того они не видели в тумане и не жалели об этом. В эти последние дни, когда бабушка перестала искать дома с балконами, деда охватило странное веселье, он только и делал что шутил, все сидели за столом и смеялись, и комната под чердаком уже не казалась такой тесной и убогой, а когда они ходили гулять, сцепившись за руки, даже бабушка, если бы у нее не перехватывало горло от тоски по Ветерану, радовалась бы остротам деда.

В один из тех дней деду втемяшилось, что он должен купить ей что-нибудь на память о Милане, что-нибудь необыкновенное – например, платье, и он сказал слова, которые раньше никогда не говорил:

– Я хочу купить тебе что-нибудь красивое. Очень красивое.

Поэтому они стали разглядывать все самые шикарные витрины. Папа и маленькие племянники недовольно бурчали, потому что смертельно скучно было ждать, пока бабушка перемеряет с этим своим отсутствующим видом все платья.

Надежда встретить Ветерана в погруженном в туман Милане все таяла, и бабушке было не до платья, но его все равно купили – кашемировое, с рисунком пастельных тонов; в магазине дед попросил бабушку распустить пучок, чтобы посмотреть, как все эти месяцы и звезды смотрятся вместе с черным облаком ее волос, и был так доволен покупкой, что каждый день просил ее надеть под пальто новое платье и перед выходом покружиться в нем; он говорил: «Какое красивое!», но, казалось, хотел сказать: «Какая красавица!».

Этого бабушка себе тоже никогда не могла простить. Того, что эти слова не долетали до нее и она не радовалась им.

Во время прощания она рыдала, уткнувшись в чемодан – не по сестре, зятю и маленьким племянникам, а потому, что Ветерана нет в живых, раз им не суждено было встретиться. Она вспоминала, что той осенью пятидесятого года ей казалось, будто она в уже каком-то ином мире, а он был такой худой, шея такая тонкая, кожа и руки – детские, и еще это жуткое отступление на восток, и концентрационный лагерь, и кораблекрушения, и ребенок неизвестно от кого, может быть, от нациста – как тут не умереть? Иначе он бы искал ее, он же знал, где она живет, а Кальяри – не Милан. Его, наверное, действительно не существовало больше – и потому бабушка рыдала. Дедушка силой поднял ее и усадил на единственную кровать под чердачным окном. Ее старались успокоить. В руку ей сунули бокал, чтобы выпить, как сказала сестра, за встречу в лучшие времена, но дед не желал пить за лучшие времена и предложил тост за эту поездку, за то, что все были вместе, неплохо ели и даже порой смеялись.

И когда бабушка подняла бокал, ей пришло в голову, что Ветеран, может быть, все-таки жив, ведь в конце концов он пережил столько ужасов, и отчего ему умирать в обычной жизни? Еще она подумала, что до отъезда еще целый час, что на вокзал надо ехать на трамвае и что туман уже рассеивается. Но когда они приехали на Центральный вокзал, осталось совсем немного до отправления поезда, на котором им предстояло доехать до Генуи, пересесть на паром, снова на поезд и вернуться к той жизни, где каждое утро начинается с того, что поливаешь цветы на террасе, потом готовишь завтрак, за ним обед, ужин, и когда ты спрашиваешь мужа или сына, как дела, они отвечают: «Нормально. Все нормально. Не беспокойся» – и никогда не разговаривают с тобой подолгу, как Ветеран, и муж никогда не говорит, что для него ты единственная, что он всегда ждал только тебя и что в мае сорок третьего года жизнь его изменилась – никогда, хотя в постельных услугах ты становишься все более умелой и все ночи проводишь в одной с ним постели. Так что, если Богу не угодно, чтобы она снова встретилась с Ветераном, пусть она лучше умрет. Вокзал был грязный, заплеванный пол усыпан бумажками. Дедушка и папа пошли за билетами – как всегда, сын не захотел с ней остаться и предпочел стоять с отцом в очереди; она ждала их, смотрела на прилепленную к скамейке жвачку, пахнуло уборной, и она почувствовала жгучее отвращение к Милану – такому же уродливому, как и весь белый свет.

На эскалаторе, ведущем к путям, она стояла чуть позади дедушки и папы; ей казалось, что если она повернет обратно, они этого даже не заметят. Туман рассеялся. Она была готова искать Ветерана по всем самым омерзительным улицам мира, просить милостыню, спать на скамейках и умереть от воспаления легких или голода – все лучше, чем уехать.

Тогда она бросила сумки и чемоданы и побежала вниз, расталкивая поднимающихся людей и повторяя: «Извините! Извините!» – у самого конца ее туфлю и полу пальто все же затянуло в эскалатор, она упала, порвала прекрасное новое платье, чулки, ободрала кожу на руках, вся изрезалась, а шерстяной берет слетел на пол. Кто-то помог ей подняться. Дедушка бежал за ней следом и сразу обнял ее, стал ласкать, как маленькую девочку. «Ничего страшного, – говорил он. – Ничего страшного».

По возвращении домой бабушка принялась за стирку ношенного в поездке белья и одежды: рубашек, платьев, свитеров, носков и трусов, все было куплено специально для Милана. Жили они теперь лучше, и у бабушки появилась стиральная машинка Candyс двумя программами – для обычной и деликатной стирки. Она разделила все вещи на две стопки: чтобы выстирать в горячей и в чуть теплой воде. Чем была занята ее голова, неизвестно, но она перепортила все белье. Папа рассказывал, что она со слезами и воплями обнимала их с дедом, принесла с кухни ножи и совала им в руки, просила убить ее, расцарапала себе лицо, билась головой об стену и бросалась на пол.

Потом папа слышал, как дедушка позвонил теткам и говорил, какой это ужас – видеть, до чего дошла младшая сестра, с которой все так нянчились, ведь на Сардинии мелкие землевладельцы жили скромно, но достойно, но провал аграрной реформы их погубил, многие вынуждены были уехать, и женщины пошли в прислуги, а для мужа хуже этого унижения нет, мужчины же травятся на заводах, без всякой техники безопасности, и, что еще обиднее, никто их там не уважает, дети в школах стыдятся своих сардских фамилий, со всеми этими «У» вместо итальянских «О». Он ничего такого не ожидал, ведь сестра писала, как у них все отлично, и они думали нагрянуть сюрпризом и обрадовать, а вышел один стыд. Дети набросились на колбасу и окорок, как будто до этого их морили голодом, зять отрезал сыра, открыл бутылку миртовой настойки, расчувствовался и стал твердить, что никогда не забудет, как при дележе имущества дед не требовал бабушкиной части, хотя проку от этого все же не было никакого, они думали, что работой на земле все равно не проживешь, но оказалось, что были правы те, кто остался. Бабушка – тетки же знают, что она не как все, – тоже не смогла этого вынести, а тут еще услышала, что в Далласе застрелили президента Кеннеди, и испортила гору одежды. Ему все равно, деньги приходят и уходят, но сама она так расстроилась, что ее ничем не успокоишь, и сынишка перепугался. Пусть они, пожалуйста, первым же поездом приезжают в город.

Потом, однако, у семьи моей двоюродной бабки дела стали налаживаться. С чердака они переехали в пригород Чинизелло-Бальзамо. Папа во время гастролей всегда навещал их и рассказывал, что они живут в многоэтажном доме, населенном одними приезжими, в квартале из таких же домов, выстроенном для приезжих, и что в квартире есть ванная и кухня, и приезжими их уже назвать нельзя, потому что они считают себя миланцами и никто не обзывает их terún, а свара теперь идет между красными и неофашистами, и братья ходят драться на площадь Сан-Бабила, пока мой папа, которому нет никакого дела до политики, торчит на площади Джузеппе Верди с разбухшими от партитур сумками. Папа говорит, что не раз ссорился с братьями. Из-за политики и из-за Сардинии. Потому что они задают идиотские вопросы, например, смотрят на прекрасный толстый свитер, который связала бабушка, и говорят: «А что это он у тебя черный, ты, часом, не фашист?» Или: «А на чем вы там ездите?» Или: «А биде у вас есть? А кур вы держите на балконе?»

Так что папа сначала смеялся, а потом он, тихий интеллигентный музыкант, стал злиться и посылать их куда подальше. Братья не могли простить ему безразличия к политике, того, что он недостаточно ненавидит буржуев, никогда не колотил фашиста и сам никогда не получал по физиономии. Сами они ходили на митинги слушать речи Марио Капанны, прошли маршем по Милану в мае шестьдесят девятого и забаррикадировались в университете в семьдесят первом. Но братья любили друг друга и всегда мирились. Они побратались раз и навсегда в памятном ноябре шестьдесят третьего, когда тайком от родителей выбирались из чердачного окна и расхаживали по крышам, когда миланский дядя шел продавать тряпки, а дядя из Кальяри – ему помогать, когда миланская тетка шла прислуживать, а тетка из Кальяри, охваченная безумием, – изучать архитектуру домов с опоясывающим балконом, в своем незабываемом шерстяном берете поверх закрученных по-сардски кос.

Бабушка рассказывала, что сестра потом звонила ей и говорила, что волнуется за папу – он витает в облаках. Думает только о музыке, девушек не замечает, а ее мальчики, хоть и младше, уже помолвлены. Папа и правда не следовал моде: все тогда, кроме фашистов, носили длинные волосы, а он был коротко острижен, хотя, бедняга, никаким фашистом, конечно, не был, а просто не хотел, чтобы что-то лезло ему в глаза, когда он играет на пианино. Сестре было больно на него смотреть, такого одинокого, без девушки, среди одних только партитур. И бабушка, положив трубку, плакала от страха, что сыну передалось ее странное безумие, отпугивающее любовь. Папа был замкнутым ребенком, диким и порой неловко нежным, его никто никуда не приглашал и не хотел с ним дружить. В старших классах он немного выправился, но не до конца. Мать пыталась ему объяснить, что в мире есть не одна только музыка, говорил об этом отец, хотя чаще посмеиваясь; оба они не могли забыть ночь 21-го июля шестьдесят девятого года, когда Армстронг ходил по луне, а папа беспрестанно репетировал к выпускному экзамену «Вариации на тему Паганини, опус тридцать пятый, тетрадь первая» Брамса.