Текст книги "Арденны"

Автор книги: Михель Гавен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Доктор едва заметно улыбнулась. Дверца захлопнулась. Разбрызгивая лужи, машина тронулась по осенней слякоти. А фрау Эберхарт долго смотрела ей вслед. Потом повернулась и медленно вошла в подъезд. Поднялась по лестнице, вернулась в палату – отдать историю болезни сына. Она не могла поверить, что все устроилось лучше, чем она даже смела надеяться.

Однако подождать пришлось подольше, чем предполагали. Военное министерство хотя и работало четко, как все ведомства Третьего рейха, несмотря на почти трагическое положение на фронтах, но документы Пауля задержало и вместо месяца рассматривало почти два. Но, как и предполагали, решение оказалось положительным – деньги выделили. Вместе с фрау Кнобель Лотта привезла сына в Берлин. Помимо операции военные оплатили им проезд. Фрау Кнобель сообщила по секрету, что это вовсе не входило в планы ведомства, но госпожа Сэтерлэнд сама разговаривала с чиновником и настояла.

– Фрау Лотта, здравствуйте! – она повернула голову, Маренн шла по коридору. – Мне сказали, что вы приехали. Как добрались? Где ваш сын?

– Его отвезли в палату, так распорядился очень вежливый профессор, который принял нас, – сообщила ей фрау Эберхарт. – Я волнуюсь.

– Не стоит, – Маренн поспешила успокоить женщину. – Все волнения уже позади. Вашего сына взяли на обследование, чтобы определить его состояние. Вы же пока можете отдохнуть. Герд сообщила, что вам заказан номер в гостинице. Это недалеко, можете пока отдохнуть с дороги.

– Но… – фрау Эберхарт потупилась и покраснела, – у меня нет денег на то, чтобы жить в центре Берлина. Конечно, мы сэкономили на проезде…

– Платить ничего не придется. Все уже оплачено. Мне удалось уговорить военное ведомство и на это. Дело в том, что ранение, которое получил ваш сын, требует длительного, серьезного лечения. Операция, которую мы собираемся делать, весьма дорогостоящая, уход тоже недешев. Но я пообещала военным, что за операцию они заплатят меньше, так как сама я буду работать бесплатно, а мои услуги обычно обходятся им в приличную сумму, за это они оплатят вам жилье. Вот такая сложная арифметика.

– О, я не знаю, как благодарить, – фрау Эберхарт низко склонила голову. – Но когда же мне находиться в гостинице? Я бы хотела все время быть с Паулем.

– Боюсь, придется потерпеть, – Маренн взяла фрау Эберхарт под локоть. – Во-первых, нет никакой необходимости оставаться с сыном, потому что все это время с ним будет очень опытный персонал. Пауль будет находиться в специальной палате. Вы сможете видеть его, но только через стеклянный экран. Допустить вас к нему мы не сможем. Это произойдет уже после операции. Так что пойдемте, фрау Эберхарт, к фрейлейн Герд, она позаботится о том, чтобы вас поселили в гостиницу. Можете погулять по городу, хотя Берлин бомбят неустанно, но центр более-менее сохранился. И очень прошу, – фрау Ким внимательно посмотрела на женщину. – Никакого пренебрежения опасностью. Как только услышите сигнал воздушной тревоги, немедленно спускайтесь в бомбоубежище. Обратитесь на улице к сотрудникам военной полиции, к любому военному, если не сориентируетесь, даже к девушкам из гитлерюгенд – они подскажут, куда идти. Вы поняли меня?

– Да, конечно.

– Фрау Кнобель будет постоянно сообщать, как идут дела. Надеюсь, вы нашли общий язык?

– О, это замечательная женщина!

– Маренн, я категорически против твоего участия в этом наступлении, – в Гебесберге начальник Шестого управления РСХА бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг не скрывал своего раздражения. – Это авантюра, полностью провальная операция. Американцам уже прекрасно известны все ее подробности, они дешифровали наши радиограммы, к тому же активно используют данные воздушной разведки. Им известны все перемещения наших войск и их концентрация к востоку от Арденн. Наша агентура сообщает, что Эйзенхауэр и Брэдли абсолютно уверены в неизбежности этого наступления, и готовятся к отражению, оттягивая крупные мобильные группировки своих войск к северу и югу от Арденн, вот сюда, – Шелленберг показал на карту. – А в самих Арденнах они намеренно ослабляют оборону. Ты не военный человек, но посмотри, это понятно даже дилетанту, чем может закончиться для нас такое наступление в форме клина, когда нас с севера и юга атакуют мобильные силы противника. Это котел, окружение. И следовательно – плен. Наступление в Арденнах серьезная ошибка, оно обречено на неудачу. Только совершенно бессмысленные жертвы.

– Но разве нашим военным не известно, что американцы разгадали их планы? – Маренн пожала плечами. – Зачем тогда они настаивают? Возможно, операцию надо перенести, внеся в нее изменения.

– Это понятно, – повторил Шелленберг, усаживаясь за стол, – но только не Кейтелю и не фон Рунштедту. Они согнали к Арденнам полмиллиона человек, две тысячи танков и артиллерийских орудий. Вдохновили фюрера грядущей молниеносной победой и теперь не знают, как сказать ему, что, скорее всего, все провалится, так как их же собственный абвер, с которым у меня одна головная боль, допустил утечку информации, а это позволило американцам дешифровать радиограммы. Я докладывал рейхсфюреру положение дел, и он не далее как сегодня утром имел беседу с Кейтелем. Они стоят на своем. Возможный прорыв километров на сто на запад под Рождество окончательно затуманил им мозги, они даже не хотят думать о том, что будет дальше, лишь бы фюрер был в восторге и простил им все, что они натворили в последнее время на Восточном фронте. К тому же они уверены, что Арденны – счастливое местечко для Германии. В августе 1914 года там проводил наступление принц Альбрехт Вюртембергский, и французов разгромили наголову.

– Я помню.

– Но теперь не четырнадцатый год, начало Первой мировой войны, а конец сорок четвертого, и положение наше значительно отличается от прежнего. Кроме того, я уверен, союзники наверняка договорятся с большевиками и потребуют от них решительных действий, чтобы смягчить удар в Арденнах. Зачем тебе лезть во всю эту мясорубку, тем более отправляться туда даже не с медицинской миссией, а в составе диверсионной группы?!

– Я же сказала тебе, Вальтер, – Маренн подошла и опустилась в кресло напротив. – Потому что Кальтенбруннер включил в состав группы Джилл. Никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, просто вписал ее – и точка. И поставил подпись. Все. Делайте что хотите. Боец со знанием английского найден. А то, что она и двух километров не пройдет пешком по снегу ночью в лесу, это кого волнует? Она же офицер, оберштурмфюрер СС, извольте исполнять.

– Я знаю, Кальтенбруннер упрям как осел, – Шелленберг кивнул. – Рейхсфюрер поручил ему заниматься всеми аспектами этой диверсии, и уж он развернется во всю ширь своей глупости, можно не сомневаться. Мне не совсем понятно, зачем ему женщина со знанием английского, если все участники группы прошли специальные курсы подготовки. Они вполне способны изобразить американцев, хотя бы в общих чертах.

– Как выразился Кальтенбруннер, будет Рождество, американцы расслабятся, – Маренн улыбнулась. – Джилл поманит одного-другого, в общем, ты понимаешь. Это в его стиле. Ни на что большее он не способен.

– Если Кальтенбруннер собирался придать всей эпопее сексуальный шик, – Шелленберг криво усмехнулся, – то ему следовало позаботиться о подготовке к заброске в тыл противника особого женского подразделения, у нас есть такие кадры, которые без всякого английского ловко справляются со своим делом. У Мюллера таких красоток, хоть отбавляй. И уголовный элемент, и повыше рангом, аж для министров. В салоне Кити, например.

– Как бы то ни было, – Маренн вздохнула, – он включил Джилл в список. И не хочет слушать никаких доводов, хотя Скорцени пытался объяснить ему, что в этом нет никакой необходимости. Еще неизвестно, согласится ли он заменить Джилл мной. Ты понимаешь, я не могу отпустить дочь. После смерти Штефана – ни за что.

– Если он не уступит, я попробую поговорить с рейхсфюрером, – наклонившись вперед, Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо. – Но отправить в Арденны тебя для меня едва ли легче, чем Джилл, ты знаешь это.

– Тем более со Скорцени, – она опустила голову. – Я понимаю.

Прекрасная и знаменитая Марлен Дитрих, прощаясь, едва скрывала слезы. Но, как истинная актриса, старалась держаться непринужденно и даже весело. Гордость не позволяла дать понять, как она подавлена и как глубоко страдает.

– Я уезжаю, – сказала она как бы небрежно, невзначай, – в Америку.

– Замечательно. Я рад.

Он был вежлив, но холоден, не давая ей ни малейшего повода к сближению. Для него эта история уже была закончена.

– Я рад за тебя. Ты увидишь небоскребы и Миссисипи. Говорят, в Америке много интересного.

– Я уезжаю, – повторила она громче, в голосе сквозили рыдания.

Она смотрела на него с мольбой. Синева ее глаз была полна отчаяния. Он будто не замечал этого.

– Счастливого пути, – ответил он холодно и встал, потушив сигарету в пепельнице. Надел фуражку. Оставались секунды до полного и окончательного расставания. Уже не владея собой, она вскочила. Слезы потекли по щекам, и ему в лицо она прошептала сдавленным голосом:

– Я ненавижу тебя. Ненавижу. Будь ты проклят. Ты не будешь счастлив. Никогда.

Его холодные глаза удивленно блеснули из-под черного козырька фуражки. Он молча повернулся и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Так же, как когда-то вошел в ее жизнь.

«Когда он вошел, в высокой черной фуражке, я поняла, что это опасный мужчина…»

Голос Марлен на старой, заигранной пластинке затих, раздавалось лишь шипение иглы по крутящейся поверхности диска.

Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени, оставив фужер с виски на столе и недокуренную сигарету в пепельнице, подошел к проигрывателю и поставил пластинку сначала, потом снова улегся на диван, затянувшись сигаретой. Сегодня он вспомнил Марлен и их прощание. Он понимал, как она страдала. Его собственная боль, которую он старался заглушить спиртным, заставляла вспоминать и понимать Марлен. Тогда он прекрасно знал, что она уезжает из-за него. Потому что не может вынести, что он так холодно и бесповоротно решил поставить точку в их отношениях, поменяв ее на Анну фон Блюхер. Мог ли он представить тогда, что эта далекая страна, эта самая Америка, пришлет ему другую женщину, как бы в отместку, в наказание за страдания Марлен. Женщину с похожим именем и совсем-совсем не похожую на известную актрису. Женщину, ранившую его сердце.

– Она была права, Алик, – после долгого молчания произнес он, обращаясь к другу.

Науйокс сидел в кресле и так же молча курил, размышляя над какой-то бумагой.

– Кто? – не понял он.

– Она, – Скорцени кивнул в сторону проигрывателя. – Марлен Дитрих. Я несчастлив.

– Брось, – поморщился Алик, – кто теперь может быть счастлив, когда английская бомба в любой момент может шарахнуть по макушке? Война. Знаешь, – он оживился и, видимо, желая повеселить Отто, лукаво произнес: – я, вообще, тебе завидую. Вот видишь, Ирма мне написала, сколько ей надо на расходы. У меня волосы дыбом, куда ей все это. А тебе совсем не надо тратить денег.

Скорцени недоуменно поднял бровь, не понимая, при чем тут это.

Но Алик бодро продолжал:

– Нет, я, конечно, очень люблю Ирму, кто спорит. Но я же – не банк. И даже не обергруппенфюрер. У меня жалованье поменьше. Сердце кровью обливается, когда она идет тратить мою зарплату. Видишь? – он махнул листком. – Тут на три месяца вперед. Большевики уже будут в Берлине, а Ирма все еще будет расплачиваться с кредиторами. Если они, конечно, не разбегутся от страха. А у тебя – полный порядок – никаких расходов, все на государственном обеспечении. Маренн получает не меньше, чем ты сам, к тому же ей доплачивают за степень, за работу в боевых условиях, еще черт знает за что. И, кроме всего прочего, она получает от государства пособие как мать погибшего солдата, тем более героя. Джилл – тоже обеспечена. Ей хватает жалованья. В общем, никаких проблем.

– Кроме одной, – поправил его Скорцени.

– Какой? – удивился Алик.

– Что Маренн, собственно, мне никто. Она живет совершенно отдельной, самостоятельной жизнью.

– Мы с Ирмой тоже не расписаны и не обвенчаны, – возразил Науйокс. – Но это ведь ничего не меняет. Деньги все равно надо тратить.

– Твоя Ирма постоянно с тобой. Она любит и ждет тебя, – Скорцени произнес эти слова намеренно равнодушным тоном, но в голосе предательски прорвалась тщательно скрываемая тоска. – Она любит и ждет только тебя, – повторил он задумчиво.

Алик промолчал. Он наблюдал, как пепел с сигареты медленно падает на ковер, и ничего не отвечал. Потом произнес негромко:

– Не всегда было так. Но я стараюсь не вспоминать.

Скорцени зло усмехнулся.

– Лучше всех Шелленбергу, – с сарказмом произнес он. – Ему не надо тратиться на любовницу. Утехи в Гедесберге обходятся бесплатно. Всем надо содержать любовницу, а Шелленбергу – нет. Вот здорово, – и, не сдержавшись, он с яростью швырнул недопитую бутылку виски в патефон. Раздался пронзительный визг иглы по пластинке, звон разбитого стекла. Аппарат опрокинулся, пластинка упала на пол и разлетелась на куски. Разлитая по тумбочке пахучая коричневая жидкость стекала на ковер собираясь в большое темное пятно, похожее на лужу крови.

Немецкая овчарка Вольф-Айстофель, недовольно фыркнув, вышла из-под стола и улеглась на свободное кресло.

– Ты разбудил собаку, – заметил Алик и пожал плечами. – По-моему, ты преувеличиваешь. К тому же тебе представляется шанс поквитаться с соперником. Ты отправляешься с ней в Арденны. На свежем воздухе, вдали от Берлина, знаешь ли…

– Не иронизируй. Арденны – не курорт. Я бы предпочел, чтобы они остались в Берлине. И она, и Джилл.

– А что же Кальтенбруннер? Ты был у него? Что он сказал?

– Пока ничего. Насупился и обещал подумать. То, что Джилл не поедет, я почти уверен. Ради этого она сейчас поехала в Гедесберг к Шелленбергу. В случае, если Кальтенбруннер упрется, тот надавит через рейхсфюрера. Возможно, поедет она сама. Но мне бы не хотелось, чтобы Шелленберг лез в это дело. Операцию планировали без него.

– Как же без него? Он начальник Управления и, конечно, в курсе всего. Кальтенбруннер шага не сделает, не заручившись поддержкой рейхсфюрера, он трусоват, а тот всегда сообщит Шелленбергу, у них удивительное взаимопонимание. Впрочем, если он надавит и в список внесут Маренн, ты чем недоволен? Что бы там ни случилось, она будет под твоей защитой. А строить глазки и стрелять, между прочим, – я даже и не знаю, кто лучше справится и с тем и с другим одновременно.

– Ей лучше всего оставаться дома.

Скорцени подошел к шкафу, достал бутылку коньяка, плеснул в рюмку.

– А кто против? – Алик усмехнулся. – Тут все за. Кроме Кальтенбруннера. А он заместитель Гиммлера. И все. Приехали. А Марлен, я слышал, – Алик кивнул на разбитую пластинку, – теперь для американцев выступает. Наверняка в Арденны приедет. Так что если вы в американскую форму оденетесь да джипами обставитесь, она и для вас споет. Еще встретитесь.

– Мне не хотелось бы, – Скорцени пожал плечами. – Ведь тогда ее придется убить. У нас приказ – убивать всех.

Прислонившись спиной к стенке окопа, капитан Джеймс Монтегю поднял голову. Высокие заснеженные сосны, казалось, устремлялись ввысь, к высокому голубеющему небу. Какой краской передать эту ускользающую синеву? Смешать кобальт и ультрамарин? Небо над головой напоминало ему по цвету воды Ла-Манша – когда дует восточный ветер, они мутнеют, покрываются рябью, а у песчаного берега вскипают мелкими сердитыми бурунами, а потом утихомириваются так же неожиданно и сияют под высоким прозрачным небом, переливаясь неуловимым кобальтом и ультрамарином. Чайки с криками носятся над водой, то и дело ныряя вниз в поисках корма, и их серые перья искрятся от соленых брызг. Сколько времени провел он на берегу в рассветные часы, пытаясь передать на холсте волшебство природы? Он ставил по нескольку мольбертов, и как только свет менялся, начинал новое полотно. Он писал Ла-Манш почти сорок пять раз, и ни одна из картин не походила на предыдущую. И ни в одной он не поймал истинного цвета. Небо ослепляло, от его радостной голубизны кружилась голова. Джеймс закрыл глаза. И вдруг… он услышал музыку. Кто-то играл на рояле «Лунную» Бетховена. Спокойная, романтическая, она звучала как-то по-особенному. Сначала у Джеймса мелькнула мысль – он задремал, и «Лунная» слышится ему во сне. Он открыл глаза. Но музыка не исчезла. Она еще тонула в редких автоматных очередях – на флангах продолжалась перестрелка с немцами, – стонах раненых, криках команд, отдаленном уханье пушек. Но стрельба вскоре стихла, а музыка осталась.

– Пит, это что? Радио? – Монтегю окликнул одного из солдат своего взвода. – Кто это включил?

– Никак нет, сэр, – ответил тот. – Похоже, немцы музицируют. Вот взгляните, – он протянул Монтегю бинокль.

Джеймс взял, поднес к глазам, всмотрелся. Действительно, музыка доносилась с немецкой стороны, с развалин бельгийской деревни, которую они только что штурмовали и вынуждены были откатиться, столкнувшись с упорным сопротивлением. Солнце, пробиваясь сквозь дым, золотистыми стрелами скользило по остроконечным остовам стен, точно в растерянности, заглядывало в пустые глазницы окон разрушенных домов.

– Вот в том доме играют, мне кажется, – Пит указал рукой вправо. – Может, кто из жильцов остался?

Но разглядеть что-то даже в бинокль было трудно. Вокруг точно вымерло все – только музыка, и больше ничего. Еще несколько минут назад мелькали каски немецких пехотинцев, а теперь – как сквозь землю провалились, никого.

– Размузицировались, Шопены! – от соседнего взвода подполз лейтенант Эшли. – Ты что-то видишь? – спросил Джеймса насмешливо. – Где они?

– Нет, – Джеймс пожал плечами, – хотя нет, погоди. Вижу.

Лучик осветил развалины дома, на который только что указал Пит, – и он действительно увидел. На высоте второго этажа над лестничным пролетом, как над пропастью, нависал черный концертный рояль, казалось, он каким-то чудом держался, не падая вниз. За роялем на круглом вертящемся стуле сидела женщина в полевой немецкой форме. Длинные темные волосы покрывали ее плечи, падали на клавиатуру, закрывая лицо. У ее ног лежала большая серо-черная овчарка. Только они вдвоем – никого больше. А еще – Бетховен.

– Там женщина, – Джеймс повернулся, – она играет.

– Из местных?

– Нет, похоже, немка.

– Хорошенькая?

– Не знаю. Но судя по гриве, не дурна.

– Дай взглянуть, – Эшли отобрал у него бинокль и через мгновение свистнул громче. – Да, штучка. У нее погоны на плечах. Ни много ни мало, эсэсовка.

Порыв ветра разворошил волосы женщины, движением головы она отбросила их назад – теперь и Джеймс, взяв бинокль назад, видел серебряный погон и металлические буквы SS на черном бархатном воротнике мундира под форменным плащом.

Музыка неожиданно прекратилась. Немка повернула голову. Овчарка, лежащая у ее ног, вскочила. Большие светлые глаза женщины взглянули прямо в окуляры бинокля – словно она посмотрела прямо ему в сердце. Печальный взгляд, в котором он прочел и горечь, и боль, и тоску, и смертельную решимость – все в долю секунды, в одно мгновение.

– Она похожа на Венеру Боттичелли, на Мону Ванну Россетти, на девушку с картины Генри Мэгона «Моя возлюбленная», – произнес Джеймс взволнованно. – Он написал ее во время Первой мировой войны. На ту, которую он изображал на картинах «Звуки цветов» и «Свет жемчуга». Я много раз пытался копировать, когда учился в Королевской академии. Но ни разу мне не удалось передать ее взгляд… вот этот…

– Что-что? – Эшли в недоумении уставился на него. – На кого она похожа? Я, конечно, не художник, но тоже кое-что читал о прерафаэлитах и их последователях. Мэгон писал свою подругу. Она была то ли француженкой, то ли англичанкой, какая-то знатная девица.

– На самом деле она была австриячкой, – ответил Джеймс. – Это ее взгляд. Другого такого не найдется во всей истории живописи. Я всегда думал, что Мэгон придумал его. Я никогда не верил, что «Моя возлюбленная» существовала на самом деле.

– Ты хочешь сказать, что это она? – Эшли недоуменно пожал плечами. – В этой эсэсовской бригаде, которая укрепилась в деревушке? По-моему, это бред.

– Я только хочу сказать, что этот взгляд я искал почти десять лет. И мне плевать на все остальное.

Бросив бинокль, он схватил папку с рисунками, лежавшую рядом с автоматом, перевернув какой-то пейзаж, начал делать набросок. В это время послышался артиллерийский залп. Из укрытия, где затаилась немецкая пехота, выбежал офицер, схватил женщину за руку и увел с собой. Через мгновение снова ухнул снаряд. Обломок стены, удерживавший рояль, накренился и вместе с инструментом рухнул вниз. Застонали, заохали струны, вдалеке жалобно завыла собака. Но вскоре все звуки потонули в грохоте канонады. Снова застучали автоматы, медленно маневрируя вдоль фронта, поползли танки.

– Приготовиться к атаке! – пронеслось по траншее.

– Все, я пошел к своим, – Эшли побежал, пригибаясь, по окопу.

Спрятав набросок, Джеймс снова взял бинокль. Теперь он видел только развалины – больше ничего.

Они поднялись в атаку. Он не слышал, как свистнула пуля, сразившая его. Споткнувшись, упал лицом в снег с пробитой головой. Кровь текла по щекам, капала на униформу. Он хотел пошевелиться и не мог. Замолкли взрывы, растаяли, точно унеслись в вечность голоса солдат. Осталась только музыка. Она звучала все громче, громче и вдруг… оборвалась.

– Английские художники, это твоя слабость, я знаю, – высокий немец со шрамом на лице усмехнулся, повернувшись к ней. – У нас приказ убивать всех. И художников тоже. Разве ты не знаешь?

Его захватили, когда он потерял сознание. Было темно. Он лежал на еловых ветках, укрытый теплым плащом. Наверху в кронах деревьев гудел ветер. Горел костер, весело трещали поленья, рассыпая алые искры, скрипел снег под ногами часовых, слышалось бряцание автоматов. Он повернул голову – вокруг костра сидели немцы. Впрочем, он догадался, даже не глядя, только услышав их речь. Он попал в плен.

– Как вы себя чувствуете? – его спросили по-английски.

Женский голос, чуть надломленный, певучий. Он приподнялся. Она стояла на коленях рядом с его ложем и складывала бинты после перевязки.

– Вам лучше?

Он потрогал повязку на голове. Отбросив длинные волосы, слипшиеся от снега, она посмотрела на него. И он почувствовал, как сердце заколотилось от волнения. Этот взгляд он узнал бы из тысячи.

– Я видел картины Генри Мэгона в Академии художеств в Лондоне, – проговорил, едва переведя дух. – Я там учился. Пытался их копировать, но у меня ничего не вышло. Вы знали его?

– Больше того, – уголки ее губ дрогнули, – он был моим мужем. И отцом моего сына.

– Так это вы…

Она опустила голову. Потом спросила, ее голос прозвучал глубже.

– Так вы художник?

– Да, я закончил Академию в тридцать восьмом. Все это время я думал, что вас не существует на самом деле.

– Я тоже, бывало, думала, что не существую. Но память о Генри помогала мне жить.

– Но вы же… как же вы оказались… – он осекся, не зная, как выразиться.

– Среди немцев? – закончила она вместо него. – Наверное, для того, чтобы вы убедились, капитан, – Генри Мэгон меня не выдумал. Я была и есть. И нам суждено было встретиться. Вот поешьте, – она пододвинула ему дымящийся котелок. Второй рядом безнадежно остывал на ночном морозе. – Не бойтесь, вас не убьют, – она протянула руку, тонкие пальцы Моны Ванны прикоснулись к его обросшему щетиной лицу.

– Я не боюсь, – преодолевая слабость, он взял ее руку, поднес к губам. – Теперь мне не страшно умирать.

– Не говорите так. Ешьте. Вам нужны силы.

Он вынул из кармана рисунок и протянул ей.

– Я видел вас сегодня. Хотел нарисовать. Но не успел закончить. Возьмите, на память.

Она взяла рисунок, взглянула, на нем запеклись капли крови. Потом вернула ему.

– Нет, нет. Вы закончите, еще будет время, я уверена. Вот вам карандаш. Я так хочу.

Подошел офицер в немецкой форме. Маренн повернулась.

– Фрау, – произнес он, – господин оберштурмбаннфюрер просит срочно подойти к нему.

– Сейчас иду, Фриц, – кивнула она. И поднялась.

Сидя у костра, Скорцени рубил жареное мясо ножом с зигзагом SS на рукоятке. Рядом на снегу расположился Айстофель, терпеливо дожидаясь своего куска. Когда она подошла, Отто взглянул на нее мрачно.

– Я знаю, чего ты хочешь, – начал без вступления. – Чтобы мы сохранили ему жизнь. Но это невозможно. Мы убиваем даже собственных раненых, чтобы они не стесняли нас.

– Он нас не стеснит. Я сама отвезу его на джипе в американское расположение. Меня никто не заподозрит, медсестра – и медсестра. Сдам в госпиталь.

Скорцени смотрел перед собой, протыкая ножом снег. Он знал, что должен отказать, и понимал, что не сможет. Не сможет расстрелять этого англичанина у нее на глазах, после того, как она попросила сохранить ему жизнь. Он уже один раз сделал так, в сорок первом под Москвой, и это едва не разрушило их отношения. Нет, повторить подобное невозможно. Все и так держится на волоске. Английскому сэру повезло.

– Вот что, – он поднял голову и взглянул ей в лицо, она затаила дыхание. – Одна ты его не повезешь, с тобой поедет Раух, – он кивнул адъютанту. – Ни о каком госпитале не может быть и речи. Оставите в расположении и – все, никакого риска. Так, чтобы его быстро нашли. Думаю, он будет молчать. Иначе ему придется объяснить, как случилось так, что он попал к диверсантам, а его оставили в живых. Контрразведка с живого с него не слезет. Так что придумает что-нибудь более правдоподобное. Мы будем ждать вас в квадрате Ф, – он показал на карту. – Ясно, Раух?

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.

Когда она вернулась к Джеймсу, тот протянул ей рисунок.

– Вот, я закончил, возьмите.

– Что это? – Скорцени подошел следом за Маренн и сразу заметил, что она держит в руке. – Еще один шедевр для Национальной галереи с твоим изображением? Англия неравнодушна к тебе, прямо скажем.

– Я тоже неравнодушна к ней, – улыбнулась она. – Несмотря ни на что.

– Вы должны помнить, капитан, – Скорцени внимательно посмотрел на Джеймса, – кому обязаны своим спасением.

– Я буду помнить всю жизнь, – проговорил тот, неотрывно глядя на Маренн. – Женщине с картины английского лейтенанта.

– Вы пока поспите, – Маренн заботливо укрыла его плащом. – Мы тронемся утром, когда утихнет пурга.

Потом повернулась к оберштурмбаннфюреру.

– Раненый нуждается в покое.

Скорцени молча отошел к костру. Она подошла сзади, положила руку ему на плечо.

– Ты знаешь, это противоречит инструкции, – сказал он, не поворачиваясь. – Уж лучше бы было взять с собой Джилл. С ней хоть и мороки больше, но зато у нее нет столько знакомых по всей Европе и Америке. Ее портреты не пишут под разрывы снарядов. Собственной кровью.

– Спасибо, – она приникла головой к его плечу и уже не чувствовала ни ветра, ни мороза, только привычный, родной запах его тела. – Мне было бы больно смотреть, как он умрет.

Он наклонился, поцеловал ее в губы.

– Еще бы, с таким-то рисунком. У парня недюжинный талант.

– В его манере есть что-то от Матисса, ты не находишь?

– Матисс, прерафаэлиты, это все слишком тонкая материя для нашего диверсионного дела. Но если ты так считаешь, я согласен.

Она теснее прижалась к нему и прошептала:

– Я так считаю, я так считаю. И я рада, что Кальтенбруннер все-таки разрешил поехать мне вместо Джилл. Она бы никогда не уговорила тебя сохранить жизнь английскому офицеру, пусть даже он талантливый художник. Пойти против инструкции и циркуляров. Мне, правда, тоже удается это не всегда, – она явно намекала на сорок первый год. – Но хорошо, что на этот раз получилось.

Пауля Эберхарта оперировали через два дня после того, как началось обследование. Операция длилась три с половиной часа. Маренн, как всегда, была точна и искусна. Бригада врачей под ее руководством, как слаженный ансамбль, действовала четко. Все это время фрау Лотта ожидала там, где ей указали, – в специальной комнате для посетителей, обставленной уютной мягкой мебелью. Она не могла найти себе места и сама сбилась со счета, сколько раз она прошла по комнате – от окна до двери и назад.

– Вы должны знать, что каждая операция на головном мозге уникальна. Будем надеяться – все завершится успешно, – сказала ей доктор накануне. Теперь эту последнюю фразу: «Все завершится успешно», – фрау Лотта повторяла как заклинание.

В этот же день Кальтенбруннер прервал затянувшееся молчание и без особого удовольствия сообщил Скорцени, что его рапорт удовлетворен – вместо Джилл Колер в составе диверсионной группы в Арденны направится Ким Сэтерлэнд.

– Я слышал, что без вмешательства рейхсфюрера дело не сдвинулось, – иронично осведомился Алик, узнав новость. – А того как следует подзадорил наш общий шеф.

– Да, Шелленберг имел беседу с Гиммлером. После чего тот позвонил Кальтенбруннеру.

– Ему отпускать Маренн в Арденны под пули – как нож по сердцу, но он понимает ее чувства – все ради того, чтобы спасти Джилл. Я думаю, это правильно. Коли Кальтенбруннер не может пережить, что отряд вообще останется без дам. Чепуха какая-то!

– Он не может пережить, чтобы признать, что его затея – глупость, и ничего больше.

– Я согласен.

– Я еду в Шарите, надо сказать Маренн.

Скорцени спустился к машине. Они приехали в клинику, когда операция уже подходила к концу. Невзирая на протесты медсестер, Отто поднялся к операционной, подошел к стеклянной перегородке, наблюдая за Маренн. Она, конечно, его не заметила. Тогда он спустился в вестибюль.

– Скажите, как там, – невысокая женщина в простом темном платье с кружевным воротником, волнуясь и стесняясь, подошла к нему, – я видела, вы поднимались, господин офицер?

– А что как? – Скорцени не сразу понял, о чем она спрашивает.

– Мой сын, ему сейчас делают операцию, – пролепетала женщина, вконец растерявшись. – Вы не видели?

– Он вряд ли что-то понимает в этом, – вместо него ответил Науйокс. – А вы кто? Матушка солдата, которого оперирует фрау Ким? – догадался сразу. – Не волнуйтесь, – он ободряюще поддержал женщину под локоть. – Фрау Ким знает свое дело. И если она сказала, что все будет в порядке, значит, так и будет. Она ведь вам обещала?

– Да, – фрау Эберхарт кивнула.

– Значит, ждите и все, не волнуйтесь зря, – успокоил ее Науйокс. – Ты тоже отдохни, – он кивнул Отто на кресло. – Сядь, право, посиди. Дай человеку закончить дело. Успеет она узнать о великом решении Кальтенбруннера. Ты и так всех переполошил. Дежурному персоналу до сих пор нехорошо.

– Да, наверное, ты прав.

Бросив плащ на спинку кресла, Скорцени сел. Достал сигарету. Прикурил.

Сверху спустилась высокая медсестра, было видно, что она только что из операционной.