Текст книги "По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России"

Автор книги: Михал Гедройц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Причину инвалидности тети Марыни мне объяснили позже. Родителями сестер были двоюродные брат и сестра, наследники Лобзова и Котчина соответственно. По-видимому, родители настаивали на этом союзе, хотя и любовь между ними была. От Ватикана было получено особое разрешение на том основании, что они уже ожидали ребенка. (Моя мать упорно настаивала, что ребенка не было: Полюбиньские никогда бы этого не позволили. Но, по-видимому, их принципы были достаточно гибкими, чтобы позволить им прибегнуть к небольшому шантажу, основанному на лжи.) Тетя Марыня расплачивалась за брак между близкими родственниками. Спешу добавить, что отец был связан с Полюбиньскими через предыдущеепоколение, а мать приходилась тетушкам внучатой племянницей. Именование «тетя Марыня» имело своей целью избежать нудной точности. В действительности она приходилась мне двоюродной прабабушкой.

Марыня родилась в конце 1840-х годов. Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю о том, что она на несколько лет пересеклась с моим отважным родственником Иосифом (Этьеном-Франсуа-Ксавьером) Гедройцем, Adjudant Commandant(адъютантом) наполеоновского штаба. На поле Ватерлоо император присвоил ему чин бригадного генерала. По понятным причинам это повышение не имело хода, и кузен Иосиф, которого русские тем временем лишили собственности в Литве, был обречен существовать в Париже всего лишь на полковничью пенсию. Он родился в 1787 году, и таким образом, тетя Марыня стала мостиком между мной и людьми, жившими аж в XVIII веке.

В юности тетя Марыня принимала какое-то участие в польско-литовском восстании 1863 года; тут, конечно, не обошлось без двух ее кузенов, с оружием в руках боровшихся против Российской империи. Должно быть, в это время она была не просто красива, но и полна задора. У нее был поклонник; мать унаследовала от нее часы, на которых было выгравировано: «La rose est pour un jour; vous êtes pour toujours» ^[7]Но все это ничем не кончилось. Не исключено, что семью поклонника пугала ее болезнь. И она плавно вошла в роль нежно любимой тетушки – старой девы, такой, без которых не обходилась деревенская жизнь, пока не рухнул старый мир. Мне кажется, ей нравилось ее особое положение.

Тетушка Марыня, больше всего похожая на фарфоровую статуэтку, дымила как паровоз. Возможно, это и не соответствовало ее внешности или обычаям того времени, но в этом выражался ее свободный дух. И конечно, речь не шла об обычной никотиновой зависимости. Знаток изысканнейших сортов табака, она экспериментировала с разными сортами и создавала собственные смеси. Я знаю только, что в него входили разные сорта турецкого и виргинского табака – пропорции не разглашались. Однако имелась проблема: при помощи хитроумной викторианской машины эту смесь надо было сформировать в сигарету, а для ее бедных дрожащих рук это было непросто. И тогда она обратилась ко мне (четырех-, не то пятилетнему на тот момент) с предложением: она позволит мне играть своей машиной, и, возможно, со временем я научусь делать для нее сигареты. Устоять перед таким предложением было невозможно. Иметь дело со столь передовой технологией было честью, а кроме того, в этом был вызов. Вскоре я овладел искусством изготовления сигарет, и мы с ней наслаждались счастливыми часами, когда я был занят делом, а она придумывала развлечения. Иногда ее чувство юмора заводило ее слишком далеко: например, однажды днем она вытащила обе свои вставные челюсти и стала клацать ими передо мной. Меня и по сей день несколько пугает вид вставных зубов.

Мать, конечно, ничего об этом не знала, что добавляло остроты нашему заговору. Мартечка, разумеется, знала, но решила не вмешиваться, она не хотела портить удовольствие тете Марыне.

Весть о том, что я имею доступ к высококачественному табаку, вскоре разлетелась по фермам. Полагаю, были основания надеяться, что я могу помочь в некотором перераспределении богатства. Не помню, чтобы я полностью поддался коррупции, но пара моих ближайших друзей действительно иногда наслаждались экзотической смесью моей тетушки. В конце концов я не устоял и рассказал тетушке, как высоко ценятся ее сигареты. И не пожалел, когда увидел, как она наслаждается славой.

Тетя Марыня почти не говорила о своих предках. Она жила в окружении их портретов, обращаясь с ними как с хорошими знакомыми. Каждый вечер она «посещала» своих родителей, чтобы пожелать им спокойной ночи. Все мы знали – и она знала, что мы знаем, – что у нее была особая роль в семейной истории: она была последней в роду, ей суждено было передать наследие Полюбиньских в руки избранных ею преемников, Гедройцев.

Частью этого наследия была коллекция семейных историй, которые она рассказывала с большим вкусом. Одна из них была о легендарной жадности родственницы, запиравшей сахарницу на амбарный замок. Не довольствуясь этим, она ловила муху и, прежде чем запереть замок, заточала ее в сахарницу. Если, отпирая, она обнаруживала, что мухи нет, она понимала, что имела место кража. Гигиена, разумеется, была для этой одержимой дамы не столь существенна.

В другой истории речь шла о двух котчинских предприятиях: одно занималось изготовлением вишневого ликера, которым славилось поместье, а на соседней с ним птицеферме выращивали индеек. Однажды человек, отвечавший за производство «вишневой водки», неосторожно выбросил целую гору вишен, пропитанных чистым спиртом, а индюшки нашли ее и склевали. Вскоре двор был усеян в стельку пьяными птицами, которых – поспешно – сочли жертвами чумки. Работники ощипали злосчастных пьяниц и побросали «тушки» в сторону, чтобы избавиться от них. Но не успели это сделать: «тушки» ожили, и двор наполнился голыми и растерянными индюшками (я до сих пор вижу смеющиеся глаза тетушки Марыни, когда она подходит к кульминации рассказа). К сожалению, птиц пришлось забить, и в меню господского дома долго еще входила «индейка под тысячей соусов».

Тетя Марыня, смешливая заговорщица и рассказчица, была и гранд-дамой. Эти две стороны ее личности сосуществовали естественным и изящным образом. Она никогда не пыталась делать важный вид или быть центром внимания. Она ненавидела быть для кого-нибудь обузой, особенно для тех, кто за ней ухаживал. Однажды утром в конце 1935 года – я очень живо это помню – она сказала, что чувствует себя несколько усталой. Ее проводили в постель, и она умерла так же, как жила, тихо и мирно. Для ее маленького крестника, дружбу с которым она с таким обаянием и озорством взращивала, это была тяжелая утрата.

Повседневная жизнь в Лобзове была простой и экономной. Все развлечения были домашними: верховые прогулки, пикники, любительские спектакли и вылазки на реку Щару. На покупные удовольствия смотрели косо. Младшие дети оттачивали искусство ходить на ходулях – самодельных и очень высоких. В 1938 году при помощи местной неквалифицированной рабочей силы был разбит теннисный корт. Он вполне годился для начинающих.

Мои родители придерживались мнения, что ездить за границу с туристическими целями необязательно. Ресторанов избегали на том основании, что творения Каси Супрун не хуже любого городского повара. В день выдавалась одна конфета под девизом quelque chose de bon ^[8](от предыдущего семейного девиза pro publico bono ^[9]отказались как от слишком заумного). С другой стороны, во время поездок в Варшаву или Вильно (сегодняшний Вильнюс) мы обычно ходили в театр или в оперу – по инициативе отца.

Нас постоянно посещали кузены и друзья из Вильно, Варшавы и Литовской республики. Часто приезжала тетя Манюся, старшая сестра матери, вооруженная детскими стишками собственного сочинения, которые должны были шокировать няню Мартечку; один из них был песенкой во славу ковыряния в носу.

Приезды дяди Хенио становились событиями. Дети и женщины его обожали. Мне и сегодня звонит дама за девяносто, которая все наши разговоры сводит к фразе: «Ваш дядя Хенио». Он был внимателен и потому очень пунктуален. Домочадцам случалось обнаружить его в конце нашей километровой подъездной дороги отдыхающим в тени дерева, у которого была припаркована его машина, в ожидании назначенного времени. И только тогда он триумфально подъезжал к дому. Для меня у него была особая песня, в которой он умело имитировал оркестровые инструменты. А для моих друзей и родственников он сочинил сагу о двух португальских аристократах, маркизе Биголаско и его кузене, намного младше его, графе Вальгодеско. «Биголаско» звучало по-португальски, но в действительности это было производное от нашего родного польского Bij-go-laską, т. е. «бей его палкой». «Вальгодеско» было обязано своим происхождением другой польской фразе – Wal-go-deską, «вали его доской». Кульминацией визитов дядюшки Хенио становились тайны последних приключений наших героев, сдобренные военными подвигами и любовными похождениями.

Бывали у нас посетители и с более формальными визитами: политики и офицеры, наш местный священник, мэр Деречина пан Юзеф Домбровский (брат отцовского управляющего) и мировой судья пан Вышомирский, который впечатлил мою сестру Анушку. Он приехал на мощном мотоцикле и сообщил ей, что «летел на нем, как канавейка» (букву «р» он не выговаривал).

Гвоздем летнего сезона было 26 июля – именины Ани и Анушки. Крыльцо превращалось в сцену, и на нем для родственников, друзей, слуг и семей с наших ферм игрались любительские спектакли. В сценарий обязательно включали выезд Терески верхом на Бризе, и Бриз, вопреки нашим надеждам и ожиданиям, вел себя безукоризненно. Последнее такое мероприятие, 26 июля 1939 года, запомнилось чудесной погодой и по разным другим причинам. В частности, немецкая гувернантка мобилизовала младших детей для участия в немецкой постановке, что их очень возмутило, так как они были не очень сильны в этом языке. Но за этим последовала награда: фейерверк в честь двух именинниц, а также иллюминация всех аллей парка самодельными китайскими фонариками. Танцы на террасе под граммофон моих сестер продолжались до поздней ночи. Пан Домбровский окружил территорию отрядом пожарников. В эту ночь пшеничные поля не пострадали. Это было последнее такое мероприятие перед тем, как советская артиллерия разрушила Лобзов.

Глава 3

Из Деречина в Слоним

23 августа 1939 года министры иностранных дел Германии и России, Риббентроп и Молотов, подписали тайный договор, разделив между собой Польшу. 1 сентября Германия вторглась на территорию своего восточного соседа, а 17 дней спустя ее союзник Советский Союз нанес Польше удар в спину, выполнив тем самым свои обязательства. Это было своевременное вмешательство, потому что к этому моменту блицкриг уже терял силу, погода портилась, а польское сопротивление крепло. Таким образом, благодаря нападению Советского Союза ничто не стояло на пути самого возмутительного акта международного бандитизма XX века.

Лобзовское поместье, наше фамильное гнездо, оказалось в руках СССР. 20 сентября вооруженный отряд Красной армии вошел в Лобзов, а с ним НКВД – партнер и зеркальное отражение гестапо. Они пришли за моим отцом – помещиком, юристом и сенатором Второй Польской республики, иными словами, врагом народа.

В ночь на 20 сентября наша воссоединившаяся семья сгрудилась в уголке на полу Деречинской городской тюрьмы. Вместе с нами там было порядка пятидесяти мужчин, пытавшихся либо спать впритирку, либо пробраться к окну – источнику воздуха. Утро принесло какое-то облегчение, так как мужчины встали размять ноги, но потом снова вернулись к режиму предыдущего дня: стояли в очереди за глотком воздуха, просили передать парашу и ждали. Совсем поздно, когда камера готовилась к следующей ночи, дверь открылась и энкавэдешник прокричал: «Женщины, дети есть?»

Отец крикнул в ответ: «Три женщины и мальчик».

Времени на прощание почти не было. Когда я подошел к отцу, чтобы он, как обычно, обнял меня и осенил мой лоб крестом (в нашей семье было принято так прощаться перед разлукой), я знал, что это расставание – очень публичный акт, что за ним пристально наблюдают пятьдесят человек, которые здесь оставались. И потому я вел себя подобающе: ни слез, ни вопросов, и прежде всего pas de nerfs. ^[10] Яочень старался не разочаровать отца и помнил о хороших «публичных» манерах, которые он от нас требовал. Я был поглощен протоколом. Сегодня мне жаль, что я не обнял его изо всех сил, не сдерживаясь, и плевать на условности. Я тогда не знал, что больше никогда его не увижу.

Мать и нас троих выпустили в чем были на пустую и холодную главную улицу Деречина. После некоторых колебаний мы постучались к Казимиру Домбровскому, нашему управляющему, который переехал к семье в Деречин. Если я правильно помню, Мартечка была уже там. Пан Домбровский пустил нас и позволил нам спать на полу в гостиной. Первый раз за три дня я разделся на ночь. Но мы ощущали, что наше присутствие в тягость.

Мать тогда очень расстроилась из-за этого отчетливо холодного приема. Сегодня я могу взглянуть на ситуацию более отстраненно. Должно быть, управляющий и правая рука моего отца чувствовал себя в опасности. Дать приют «врагам нового режима» означало бы абсолютную преданность, ради которой наш самый старший служащий не был готов рисковать своей безопасностью и безопасностью своей семьи. Мы провели там еще одну ночь, а утром 23 сентября Домбровский попросил нас освободить помещение.

Когда мы собирались, произошел инцидент, который многое мне открыл в человеческой природе. Ко мне подошел младший сын Домбровского – на три года старше меня и до настоящего момента бывший моим постоянным компаньоном и защитником – в сопровождении своих младших братьев и сестер. Я подумал, что он подходит попрощаться, но заметил на его лице улыбку, которой никогда раньше не видел. И тут он ударил меня по лицу. А я разрыдался. Это был не страх и не злость – я оплакивал преданную дружбу. С тех пор я научился более тщательно выбирать друзей; и я никогда больше не сталкивался с таким немотивированным насилием.

Моя мать – и Мартечка – очень высоко ценили манеры; а для отца манеры и самоконтроль были неразделимы. Поэтому я быстро взял себя в руки, и мы снова вышли на улицу. Там мы и стояли перед домом Казимира Домбровского: мать не понимала, куда податься. И тут вмешалось провидение. Ян Скибиньский (в 1939 году ему было 19 лет и он жил напротив Домбровских) вспоминает, что произошло: «В то утро мы с отцом отвели коней в стойло после утренней работы и зашли в дом на завтрак. Во время завтрака, увидев, что вы все стоите на другой стороне улицы, мои родители решили вас приютить».

Антоний Скибиньский, отец Янека, известный и обеспеченный житель Деречина, был под подозрением у советской власти ровно так же, как наш бывший управляющий. Но Скибиньские не колебались. Они дали нам пристанище, столь же роскошное, сколь гостеприимное. Их большая гостиная и маленькая кухня были прекрасно обставлены; и они постарались создать максимальный комфорт для бездомных вчерашних узников. Я никогда не забуду чувство радости и почти болезненного облегчения: в то утро, 23 сентября 1939 года, мы снова оказались среди друзей.

Скибиньские дали нам больше, чем крышу над головой. Они дали нам ощущение безопасного дома, в котором начали затягиваться и потом заживать раны предыдущей недели. Для матери, конечно, драма продолжалась, потому что каждый день она являлась к воротам тюрьмы, чтобы передать еду и свежую одежду для отца. Довольно часто ей разрешали с ним поговорить, и во время этих кратких встреч они пытались утешать друг друга. Отец держался стоически и при матери старался быть жизнерадостным. Эту жизнерадостность она, в свою очередь, несла нам. Все это была та постоянная забота, которой окружали нас родители, даже в таких обстоятельствах.

С кровом мы получили скромный, но постоянный источник провизии: хлеб, овощи, молоко, немного мяса и так далее. Большая часть доставлялась совместно Скибиньскими и семейством Юзефа Домбровского (старшего брата отцовского управляющего и друга моего отца; дом его стоял рядом с домом Казимира, на противоположной стороне улицы). Наш приходской священник, каноник Антоний Дзичканец, тоже предложил нам поддержку как моральную, так и материальную (восхитительно мягкий белый хлеб своей сестры). Еврейская община города присылала нам лакомства через Мартечку: каждую неделю она совершала свою ритуальную «походку», ^[11]ряд светских визитов; видные люди города всячески поощряли эти визиты: так можно было передавать подношения не напрямую.

Скоро пришли вести от лобзовского комитета: матери предлагали приехать в поместье и забрать часть наших вещей. Инициатива была предпринята без ведома властей. Ей был предоставлен транспорт, и хотя предполагалось, что поездка будет мучительной, в действительности они стала еще одним трогательным свидетельством того, что соседи по-прежнему были нашими друзьями. Комитет настаивал на том, чтобы она взяла все, что хочет, а не только самое необходимое. Матери пришлось их останавливать, когда они начали грузить на телегу наше фамильное серебро. Тем не менее довольно много из него так или иначе попало в Деречин, что нас немало смутило.

И все же мать попросила об одной особой любезности: не позволят ли ей взять планы территорий и ферм? Комитет с готовностью согласился, что было смелым шагом с их стороны, поскольку советская власть стремилась полностью стереть все следы прежних владельцев. Наши бывшие работники горели желанием сделать шаг со своей стороны. Они делегировали старшего из них, столяра Соколовского, в Деречин, чтобы он вручил матери ключи от дома. Это был акт символического примирения. Матери с трудом удалось объяснить ему, что, если она примет ключи, это будет опасно не только для нее, но и для тех людей, которых он представляет.

Ей не удалось остановить самое щедрое проявление поддержки деревни Лобзова, граничившее с безрассудством. Не ставя родителей в известность, мелкий землевладелец по имени Татарин обратился с петицией к советской власти с просьбой выпустить отца из тюрьмы, потому что он – хотя и помещик – был достойным судьей. Татарин собрал подписи и вручил петицию властям. Вскоре после этого его арестовали. Мне неизвестна его судьба, но я хочу сейчас выразить нашу благодарность этому смелому и верному другу.

Официальный мир за пределами этого дружеского круга оставался враждебным. Деречинский комитет сменился Деречинским советом, во главе которого стояли молодые фанатики, некоторые из них были специально завезены со стороны. Мою мать и ее детей знали городские жители, поэтому найти их было несложно. Совет наблюдал за нами на расстоянии и пока не вмешивался. Однако давление оказывалось на наших хозяев: «Почему вы пустили к себе этих помещиков? Будьте осторожны!»

Но Скибиньский отказывался подчиняться нажиму. Однако он и его семья избежали преследования, потому что один из членов совета был из их бывших работников, и ему неоднократно удавалось вычеркнуть семью Скибиньских из списков на депортацию или даже хуже того.

Наша жизнь на грани стала превращаться в рутину. Планов на будущее старательно избегали, и каждый день встречали с благодарностью. Сестры оставались дома, а мать помимо походов в тюрьму решалась выйти только на раннюю мессу. Это были тайные экспедиции, она отправлялась в них через задние дворы, закутавшись в шаль, которая, по ее утверждению, делала ее не столь узнаваемой. Этот миф поддерживали местные жители, делавшие вид, что ее не узнают. Наша повариха Кася Супрун, вернувшаяся в дом своих родных, тоже принимала участие в этом обмане, она вообще ни разу не навестила нас у Скибиньских. Мать это очень огорчало, и она однажды даже отважилась навестить Касю. Она обнаружила, что Кася, как и Казимир Домбровский, чувствовала себя в опасности и стремилась избежать компрометирующих связей. Мать ушла, и сегодня я понимаю страхи Каси.

Но на одну уступку новому режиму мать пошла: она отправила меня в местную школу. Смысл этого действия был в том, что Гедройцы готовы принять «объективные перемены». Должно быть, мать обсуждала этот шаг с отцом, но, зная ее, я подозреваю, что это была ее идея. Если бы я тогда понял смысл этого упражнения, я бы старался изо всех сил. Но я не понимал и был озадачен и даже расстроен. Два раза в день я должен был пройти через весь город, город закрытых ставней и пустых магазинов. Два раза в день я должен был пройти мимо тюрьмы, в которой был заключен мой отец. Школа была в смятении, и те учителя, что оставались на своих местах, были растеряны и подвергались травле. Одним из моих первых опытов, связанных с образованием по-советски, стало собрание всех детей в деречинском кинозале. Там комиссар в военной форме произнес длинную речь с большим количеством упоминаний Сталина. Как только произносилось великое имя, по громкоговорителю начинал звучать куплет «Интернационала» и все мы должны были вскакивать со своих мест.

Другие дети меня не трогали, за что я был им благодарен. Сын одного из бывших полицейских (отец, конечно, был арестован) со мной подружился, возможно, из солидарности. К сожалению, у него ужасно пахло изо рта. Но мы держались вместе, несмотря на это.

Однажды один ученик принес в школу книгу из лобзовской библиотеки. Мы вместе посмотрели на экслибрис и каталожный номер. Я не чувствовал никакого желания предъявлять на нее свои права и до сих пор не понимаю, почему он решил мне ее показать. В этом не было злого умысла; возможно, он хотел дать мне понять, что книга в хороших руках…

У Скибиньских говорили о польском правительстве во Франции и о польской армии, воюющей наряду с западными союзниками. Поэтому, когда на уроке географии учитель предложил нам назвать любую европейскую страну, я предложил Польшу. Последовал резкий реприманд: «Польши больше не существует!» Голос союзника Германии звучал громко и отчетливо.

После того как во главе школы встали новые учителя, привезенные с востока, и школа перешла на русский язык, я слег в постель. Причиной был затяжной грипп, а не политический жест, и проболел я долго. Когда я наконец поправился (а это был уже конец ноября), я попросил у матери разрешения остаться дома. Так начался первый пропущенный год в чересполосице моего обучения.

Тем временем из нашего безопасного дома у Скибиньских мы завязали пару робких новых знакомств. Первым из них был Збышек Михальский, подросток из соседнего поместья Войниловичи, которого мы нашли прячущимся в одном из деречинских домов. Я отправился к нему, спросил, связан ли он с антисоветским заговором, и предложил свои услуги заговорщикам. Збышек вместо того, чтобы ответить на мое предложение, подробно рассказал мне о своем недавнем аресте, во время которого ему угрожали расстрелом. После этого испытания он явно был в состоянии шока, и мать велела мне оставить его в покое.

Второе знакомство было гораздо менее травматичным. В один прекрасный день у нашего порога появилась некая пани (мы даже подозревали, что она панна ^[12]) Кутковская в сопровождении молодого человека в пенсне. Мы слышали, что это настоящая амазонка, что она сама ведет хозяйство на своей земле под Слонимом. Молодого человека представили моей матери как пана Руокко (имени я не помню), ее управляющего. Я был уверен, что пан Руокко – тайный агент. У него был высокий лоб, мощный торс и очень короткие ноги. И смешинка в глазах, которые многообещающе сияли из-за спины его властной работодательницы. Они, как и Збышек Михальский, не чувствовали себя в безопасности у себя и надеялись оставаться неузнанными в Деречине.

Мы довольно часто видели дуэт Кутковской-Руокко и наслаждались чудачествами амазонки и комментариями Руокко за ее спиной. Моя умная сестра Тереска и Руокко сдружились и смешили нас всех, даже мать. В отсутствие моей бедной матери вечно раздавались хихиканье и вскрики. В ходе этих визитов выяснилось, что пани Кутковская активно не любит детей. Тогда была подстроена ситуация, в которой ей пришлось довольно долго терпеть мое общество, и она взорвалась: «Этот мальчишка проказлив, как обезьяна!» И она гневно удалилась, вслед за чем последовал взрыв восторга со стороны Терески и Руокко. Я со своей стороны был страшно огорчен этим вердиктом, потому что старался вести себя вежливо. Моя реакция немало добавила ко всеобщему веселью.

Такие более светлые моменты были очень приятны, но их было явно недостаточно, чтобы облегчить тяжкую долю моей матери. Решив отвлечься, она вспомнила, что искусно шьет, и намекнула паре друзей, что не отказалась бы от заказов. Среди женщин Деречина это произвело сенсацию: хозяйка поместья предлагает свои услуги белошвейки! Последовали заказы, клиентки наслаждались долгими примерками, и матери удавалось хоть на время забывать о своих проблемах. Она брала очень немного и натурой, но важен был психологический эффект.

Кроме того, она подавала пример своим детям. Янек Скибиньский вспоминает, как мои сестры приспособились к новым обстоятельствам. В особенности Анушка, потому что ей всегда очень нравилась деревенская жизнь: в Лобзове она часто ходила доить коров (в те времена это делалось вручную), и другие доярки признавали ее превосходство. Янек начинает с галантного: «Ваша мать была красивой женщиной». Потом он рассказывает, как Анушка и Тереска попросили у него лопаты, чтобы каждый день, перед тем как матери идти в церковь, то есть задолго до шести утра, расчищать от снега дорожку к дому. Описывает он также решимость моих сестер научиться печь хлеб. С этой просьбой они обратились к бабушке Скибиньских, которая снабдила их передниками и стала обучать этому непростому искусству. Вечера хлебопечения стали светскими мероприятиями, ими наслаждались как участники, так и зрители. Анушка и Тереска хотели и дрова рубить самостоятельно, чтобы избавить от дополнительной работы Янека, но он – истинный джентльмен – им не позволил: «Это мужская работа».

Каждый вечер у Скибиньских происходили и более серьезные сборища, когда мать слушала по радио новости из Парижа или Лондона и переводила их. Одна из новостей – вступление в должность президента Польши Владислава Рачкевича – вызвала у Скибиньских гул одобрения и, передаваемая шепотом, стала сенсацией в Деречине. Рачкевич был другом нашей семьи, и весь город помнил его приезды в Лобзов.

Кроме того, пишет Янек, вскоре круг обязанностей матери на вечерних посиделках был расширен, и в него вошли ее воспоминания. Она была хорошей рассказчицей, а слушатели желали услышать о людях, с которыми были знакомы родители, и событиях, свидетелями которых они были.

Тем временем за порогом Скибиньских на нас надвигался враждебный мир. В конце октября из Деречина заключенных перевели в Слоним. Их прогнали пешком 30 километров; выход состоялся тайно, до зари, но не прошел незамеченным. Из Слонима до нас дошли известия, что ноги у отца были все в язвах. Мать тут же принялась строить планы о тайной поездке в Слоним, чтобы отвезти лекарства и еду.

Примерно в это же самое время разыгрывался спектакль добровольного присоединения восточной части Второй Польской республики к Советскому Союзу. 22 октября состоялись выборы в Народное собрание Западной Белоруссии. Все жители Деречина, имевшие право голоса, были обязаны принять в них участие, в том числе и моя мать, Мартечка и Анушка, но не Тереска, которой было только семнадцать. Советская полиция согнала голосующих в помещение, увешанное красными флагами, и там им велели опустить заполненные нужным образом бумаги в урны для голосования. Таким образом покладистым кандидатам было обеспечено подавляющее большинство. Вскоре после этого Народное собрание выступило с просьбой о присоединении к Советскому Союзу, которая была удовлетворена 2 ноября.

К концу октября к матери явился неизвестный нам человек и представился – к ее вящей радости – посланником от ее сестер, которые находились в относительной безопасности в Вильно. Я говорю безопасности, потому что Виленская область оказалась в составе Литовской республики непосредственно перед советской оккупацией. Посланник предложил свои услуги, чтобы перевести нас через советско-литовскую границу. Он профессионально занимался контрабандой (преимущественно людей), и его успехи в этой области впечатляли. После бессонной ночи мать в нашем присутствии сказала этому человеку, что не может принять предложение. Это было первое важное решение, которое она приняла одна, без поддержки мужа. Она объяснила, что ее долг быть как можно ближе к мужу, а дети, естественно, должны оставаться при ней. Вскоре после этого она реализовала свой план отправиться в Слоним.

Это было рискованно, потому что мы были под надзором НКВД. Врагам народа категорически запрещалось выезжать за пределы города. На помощь ей пришел Юзеф Домбровский, который ради многолетней дружбы был готов пойти против власти. Мы с сестрами оставались под присмотром Мартечки, что видели все, поэтому отсутствие матери было не так заметно. Домбровский отправился в путь в санях, запряженных лошадьми, успешно избежал проверок на дорогах и доставил мать к воротам тюрьмы. Она отдала передачу с едой и медикаментами, и ей принесли квитанцию, подписанную отцом. Дата на корешке (он сейчас лежит передо мной) – 30 ноября 1939 года.

Мать начала кружить по периметру слонимской тюрьмы в надежде хоть мельком увидеть мужа. Внезапно в одном из тюремных окон она увидела его силуэт – один шанс на тысячу. У отца хватило времени только на то, чтобы перекрестить воздух в ее направлении. Ее тут же окружили, вооруженный патруль ввел ее внутрь. За этим последовал длинный допрос, перемежавшийся угрозами. Еще немного, и оба наших родителя оказались бы в лапах НКВД. Мать спасли ее прямые ответы. Она знала, что ее муж тоже скажет правду, что он и сделал, потому что в конце концов ее отпустили. К счастью, дети и Мартечка ничего не знали об этой опасности. Обратный путь в Деречин, довольно опасный, показался матери непримечательным. Позже до нас дошли слухи, что отец заплатил за этот шанс мельком увидеть жену пребыванием в карцере. Он видел ее в последний раз.

Наступило и прошло Рождество. Мы даже не пытались его отмечать. Я смутно помню тихую мессу рождественским утром. Мой одиннадцатый день рождения прошел в январе незамеченным. Зима была необычайно суровой, а в середине ее, 10 февраля 1940 года, прошла первая волна депортаций. Около четверти миллиона польских граждан посадили в вагоны для перевозки скота, так называемые телячьи, и отправили в Россию, на Север или за Урал. Забрали несколько семей из Деречина, в том числе наших друзей Зенчаков.

После этого события мать приняла свое второе решение: отвезти нас в Слоним. Наш побег – потому что фактически это был побег – приблизит нас к отцу и в то же время, возможно, обеспечит нам некоторую анонимность. И снова Юзеф Домбровский предложил свои услуги. В заговор вступили его двое сыновей, и в строжайшей тайне были снаряжены двое саней. Мы попрощались со своими покровителями Скибиньскими, попросив Антония Скибиньского об одной последней услуге: принять на хранение часть лобзовского серебра, возвращенного матери лобзовским комитетом, и планы ферм. Антоний пообещал спрятать у себя эти предметы и наверняка так и сделал. Сегодня никто не знает, где они; отец Янека никогда не говорил об этом с сыном. Возможно, когда-нибудь кто-нибудь из моих внуков загорится идеей разыскать это скромное сокровище, обладающее для нас сентиментальной ценностью.