Текст книги "Красная каторга"

Автор книги: Михаил Никонов-Смородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Замечательный хлеб, – хвалит Карлинский.

– Не для спиритов, – шутит Федосеич.

– И не для сказателей веселых анекдотов, – парирует Карлинский.

Федосеич официально сидел за рассказы противосоветских анекдотов (десять лет концлагеря!), Карлинский вместе с группой спиритуалистов сидел за свой спиритуализм. Срок у него был шпанский – три года.

Мы дружно рассмеялись. Вошедший как раз в это время Перегуд остановился.

– Не стесняйтесь, отец Александр, проходите, – сказал Дрошинский.

– Будетгь вам, Ричард Августович, сказки рассказывать, – с неудовольствием заметил Перегуд.

– Что нового? – спросил я.

– Ничего особенного. Да мне не до новостей. Жену жду на свидание. Не знаю, где найти помещение для неё.

– В чумном отделении лисятника, – смеется из своего угла Дрошинский.

– Там места забронированы для социал-демократов, – сердито отзывается Перегуд, уходя прочь.

Два приятеляполяка продолжали свои споры за чашкой чая. Убеждения их диаметрально противоположны: Дрошинский безбожник, Карлинский – наоборот, и при том еще спиритуалист. Карлинский оперирует по преимуществу фактами из своего обширного спиритуалистического опыта. Дрошинский старается его высмеять. Изредка в их разговор вмешивается Федосеич.

– Вы совершенно зря не верите никаким рассказамъКарлинского, – замечает он. – Вот уже тот факт, что он сидит исключительно за свой спиритуализм, за вредительство властям спиритуалистическими средствами, говорит за признание спиритуализма даже людьми, верующими в диалектический материализм.

Дрошинский скептически улыбается.

– Весьма слабое доказательство. Здесь в лагерях не за преступления сидят. Был бы человек, а статья найдется.

– Не думаю, чтобы то была случайность, – возражает Федосеич. – А Чеховской на Соловках, Пальчинский и вообще, московские спиритуалисты – тоже случайность? Не слишком ли много случайностей? [Подробно о спиритуалистах рассказывается в моей книге «Соловецкий заговор», готовящейся к печати. Автор]

6. КАТОРЖНЫЙ СОЦИАЛИЗМ.

Лагерная жизнь делала все более и более крутые повороты. Сначала сильно сократилась охрана, которая теперь несла, главным образом, караульную службу. Серое стадо заключенных вдруг получило производство в ранг «лагерников» и права рабочих социалистического отечества. Общие собрания рабочих, производственные совещания, тройки и всевозможные комиссии твердо вошли в лагерный обиход. Во главе всего стала незаметная ранее организация КВЧ (культурно-воспитательная часть). Выгонка пота из заключенных была поставлена этой почтенной организацией на должную высоту. Группу рабочих стали называть бригадой, а старшего рабочего бригадиром. В моду вошел бригадный способ работы. На сцену выплыло «социалистическое соревнование». Бригады заключали между собой договор (понуждаемые к тому КВЧ) о повышении урочной выработки. КВЧ, заключавшее эти договоры вело точный учет работы, содействуя выкачке из рабочих всех сил в порядке «соцсоревнования». В зависимости от результатов этого соревнования давались разрешения на свидание с приезжавшими в лагерь близкими, право на дополнительные письма (сверх разрешаемого одного письма в месяц), на премиальное денежное вознаграждение и прочие блага. Жизнь усложнялась. У заключенного, отягченного работой и «культ-нагрузкой» совершенно не оставалось времени для себя. Грамотные и имеющие образование, должны были учить неграмотных, участвовать в спектаклях, читать лекции. Все это считалось «культ-нагрузкой». Наконец, в руках КВЧ оказался еще один стимул к выкачиваяию пота – зачет рабочих дней. Каждые три месяца, проведенные заключенным в ударной работе, могли считаться КВЧ за четыре, пять и даже, в отдельных случаях, более.

В лагерной работе вводился общий для всего Союза порядок, но рабочий понуждался к работе из всех сил столь энергичными средствами, как голод и зачет рабочих дней. Создавалось вопиющее противоречивое неравенство в положении между рабочими и привилегированными людьми, – администрацией и специалистами. Специалисту, нужному в работе, предоставлялись всякие льготы, включительно до жизни в лагере с семьей. Рабочему – ничего. Усиленная работа быстро переводила его в разряд инвалидов, и рабочий выходил в тираж. Ценность рабочего равна нулю, ценность специалиста – огромна. Однако, не нужно думать, будто положение специалиста в этой системе прочно. Во всякое время и всякий специалист может очутиться на дне в роли рабочего.

Доведённую до апогея эту систему мне пришлось наблюдать на Беломоро-Балтийском канале и там же я узнал настоящий вкус хлеба социализма.

Производственные совещания были средством понуждать специалистов к более энергичной работе. На этих совещаниях специалисты и бригадиры делали доклады о своей работе и о плане предстоящих работ. С критикой должны были выступать бригадиры и рабочие. В конце концов дело шло опять таки о наиболее действительных способах выкачивания пота из рабочей массы, а в среде начальственной и полуначальственной сводилось к склоке и подсиживанию.

Шаблон социалистического строительства требовал проведения всякой работы кампаниями. Всякой работе предшествовала подготовка кампании, а затем и её проведение. Так, например, после гибели большей части крестьянского скота в колхозах – всесоветский фермер спохватился и решил большевицкими мерами возродить животноводство. Началась животноводческая кампания. Центральные и местные газеты заполнены специальными статьями по животноводству, написанному, конечно, не специалистами, а людьми партийными, твердо верящими в основное положение всякого коммунистического мероприятия: для коммуниста невозможного не существует. Читать большинство этих статей было бы забавно, если бы они помещались в сатирических журналах, а не в «Известиях» и «Правде». В статьях этих отыскивались новые корма для скота, рекламировалось кормление безлиственными ветками, мхом. Тут же можно было ознакомиться с химическим составом новых кормов, но о переваримости и физиологически полезной энергии ни слова [Опилки, например, по питательности не ниже картофеля, но на усвоение имеющихся в них питательных веществ организм тратит больше, чем этих питательных веществ в опилках имеется]. Одно время эта газетная кампания, наконец, докатилась до вопросов вывода новых пород и форм сельскохозяйственных животных. Было написано по этим вопросам много несообразного, нелепого и, разумеется, не научного. Эти вопросы автоматически сделались предметами обсуждений производственных совещаний. На нашей командировке они стали муссироваться в примыкающей к зверосозхозу сельскохозяйственной ферме(сельхозе).

Бригадиры селхоза на производственном совещании, возглавленном агрономом-коммунистом Сердюковым, занялись обсуждением вопроса о выводе новых форм и пород сельскохозяйственных животных. Но, рассуждая о скрещиваниях различных животных, бригадиры в объекты своих опытов включили и разводимых у нас зверей. Пришлось им свои предположения послать к нам в зверосовхоз. Каким образом обсуждались эти вопросы чистой биологии я не знаю, но список опытов начинался с перечисления заданий. Сельхозцы хотели иметь:

1. Корову с мясом кролика и с мехом соболя.

2. Овцу с мехом черно-серебристой лисицы.

3. Свинью с кожей лошади.

Список этот был довольно длинен, но я, к сожалению, его не запомнил.

Федосеич, рассматривая список, долго думал, к какому элементарному руководству по генетике отослать авторов этих измышлений. Я посоветовал ему просто послать их к черту.

6. Я ОТКЛАДЫВАЮ ПОБЕГ

Весной, проходя мимо строящегося крольчатника, я лицом к лицу встретился с плотником Найденовым.

– Давно ли здесь? – удивился я.

– С первым пароходом, – сказал он и, кивнув на крольчатник, заметил: – Вы, я вижу, раздуваете здесь кадило на страх врагам.

– Есть такое дело, – ответил я, смеясь. – Вот сожалею – не все предусмотрели мы с вами перед моим отъездом сюда. В ящиках с кроликами можно было вывезти все, что угодно. Хотя бы и винтовки.

– бесполезное это теперь дело – бегство. Коммунисты одной ногой уже стоят в гробу. Такие эксперименты, как насильственная коллективизация во всероссийском масштабе, зря не проходят.

Мы пошли ко мне в крольчатник, в укромный уголок.

Найденов методически стал развертывать передо мной картину происходящей в деревенской России драмы. Я в душе чрезвычайно удивлялся его поразительной осведомленности и сказал, в конце концов, об этом Найденову. Веселые глаза его заулыбались.

– Если все в мире подчинено волнообразности, то волна жестокости родит волну отмщения. Так вот и мы в этой волне отмщения. Наша осведомленность хороша не только потому, что у нас не плохая связь, но этому благоприятствует и сама структура организации. Когда-то вместе с вами я хотел идти на риск побега с Соловков. Я вам тогда верил, да и теперь верю. Знаю, как вы освещены и в ИСО.

На мой удивленный взгляд Найденов продолжал:

– Мы отлично осведомлены о работе ИСО, ибо даже в вашем маленьком ИСО имеем своего агента. Вас, между прочим, освещают как активного и агрессивного контрреволюционера. Берегитесь. Волотовский – сексот. У вас есть в крольчатнике и другие сексоты, рангом поменьше, но этот находится около вас и освещает каждый ваш шаг. Туомайненен также под большой слежкой, но дело о нем в Москве..

– Драпать из лагеря теперь никак не могу вам посоветовать. Назревают великие события, и каждый патриот должен принять в них участие. Все силы большевики бросили на деревню. Происходит последняя схватка – или деревня, или они. Кулак, держащий всю власть, сжат с максимальным напряжением. Ловкий удар по нему сразу обезглавит коммунистическую заплечную машину. Нам ли уклоняться от боя в столь решительные дни?

Я хотел спросить Найденова более подробно о его организации, но удержался. А Найденов продолжал говорить о близком возрождении России. Представить себе по-настоящему  эту захватывающую картину возрождения Родины можно только находясь здесь, в местах наибольшего сжатия человеческих устремлений – в лагере.

Я с удовольствием смотрю на крепкую фигуру Найденова, заражаюсь его верой в близкое избавление и оставляю мысль о побеге.

8. ЕДУ В ПЕТРОЗАВОДСК

Зоотехник питомника Серебряков отсидел девять лет, – год ему скинули «по зачетам». Его выпустили на свободу, продав предварительно «Союзпушнине». В этой организации он стал инструктором по звероводству и ездил по питомникам крайнего севера. На освободившееся место Туомайнен назначил вновь прибывшего заключенного, крупного коммунистического деятеля из Союзпушнины, Емельянова, бывшего эсера, знакомого еще с довоенной ссылкой. Емельянов, типичнейший продукт коммунистического болота, – сразу освоился со своим новым положением, – сделался прежде всего агентом ИСО. Узнав о неладах Туомайнена с лагерным начальством, Емельянов решил использовать благоприятную обстановку и самому занять его пост. С этой целью он потихоньку стал подкапываться под Туомайнена.

Дела звероводного хозяйства шли по внешности хорошо, лисицы давали рекордные приплоды, соболя стали регулярно размножаться в неволе, кролики, оставшиеся в живых после эпизоотии, умножились до внушительной цифры. Слава о питомнике распространилась по заинтересованным в этом деле советским кругам, и в хозяйство наше стали приезжать научные работники, политические деятели, высшие сановные чекисты из Москвы и Петербурга.

– Придется тебе, Смородин, ехать в столицу Карелии, – Петрозаводск, – сказал однажды мне Туомайнен. Там у Карелпушнины не идет дело с кроликами. Ты поможешь наладить. Я за тебя поручился. Не подведешь?

Через несколько дней я шел в Медвежью гору за командировочными документами для поездки в Петрозаводск.

Впервые после вывоза с Соловков я один с пропуском в кармане шел по лесной дороге. Километра через два дорога выходила на широкий тракт из Повенца в Медгору. Мне оставалось еще пройти двадцать километров.

Вот она свобода – совсем близко. Стоит мне пройти несколько километров за Медвежью гору и я буду вне власти ГПУ. С удовольствием всматриваюсь в лесную чащу, дышу теплым весенним воздухом, готов кричать от радости. По дороге иногда попадаготся «вольные», едущие в разных направлениях. Они с любопытством смотрят на незнакомого человека. На мне нет ничего лагерного – я в штатском, но они чувствуют инстинктивно во мне чужого.

Около дорожного моста из-за кустов выходит охранник и требует пропуск. Пока он читает бумажку, я всматриваюсь в его лицо. Подавая ее обратно, он кивает головой. Какая необычайная разница с прежними порядками.

В управление вторым отделением СИКМИТЛ'а, куда относится наша командировка, по обыкновению людно и накурено. Мне быстро приготовили документы и выдали путевые деньги. Оставалось только начальнику подписать мой личный документ. Секретарь Якименко исчез где-то в лабиринте дверей. Через полчаса он, вызвав меня к себе в кабинет, коротко, сказал:

– Идите обратно.

– А путевые деньги?

– Сдайте.

Я был в полном недоумении. Туомайнен, выслушав мой доклад, начал звонить по телефону, с кем-то  вести разговоры.

Только на следующей неделе после вторичного путешествия я получил, наконец, документ с пометкой на нем: «Следует без конвоя».

На железнодорожной станции Медвежья гора была обычная сутолока. Я вмешался в толпу, жадно всматривался в лица встречных, прислушивался к разговорам.

В вагоне по преимуществу крестьяне и советские служащие. Я расспрашиваю о житье в деревне. Комсомольцы и вообще молодежь рассказывала об успехах коллективизации. Крестьяне предпочитали отделываться общими фразами:

– Идет коллективизация, как же. Только вот посеять толком не успели...

В Петрозаводске, на станции, в бывшей жандармской дежурке, скучающий чекист прочитал мой документ и сказал, куда явиться на регистрацию.

Иду по улицам Петрозаводска. В толпе прохожих на меня никто не обращает внимания, – это меня радует. Иду я совершенно машинально, свертывая из одной улицы в другую, останавливаясь перед афишами, читаю всякие объявления. Вот большая церковь. В ограде построены какие-то дощатые сараи. В церковь входят и из неё выходят люди, по большей части с папиросами в зубах. Над вратами церкви доска с надписью:

– Столовая № 2 Петрозаводского нарпита.

Ветром наносит противный запах, присущий советским столовкам. Я ускоряю шаги и ухожу к Онежскому озеру на пристань. Здесь базар. Десятка полтора баб и стариков продают кошачьи порции масла, яйца и крупу в маленьких мешочках. Цены на все убийственные: масло двадцать рублей кило и в таком же роде все остальное. При заработке в пятьдесят рублей в месяц, чернорабочий разумеется, и мечтать не мог купить что-либо  на этом базаре. Продукты питания выдаются ему по карточкам и, разумеется, в совершенно недостаточном количестве. Стояла глухая пора разгара коллективизации. Изголодавшийся обыватель был весь погружен в гадания о том, по какому талону и когда будут выданы какие-нибудь дополнительные пайки или пуговицы, нитки и прочие предметы «ширпотреба».

Я внимательно всматриваюсь в лица. Ни одной улыбки. В толпе нет веселого шума: все серо, однотонно.

Часа через два я зарегистрировался у какого-то сосланного сюда советского сановника и направился к месту работы.

Над воротами, в длинном и сером заборе, у самого берега Онежского озера, я отыскал нужную мне вывеску: «Карелбаза кролиководства».

Обширный, размером в несколько гектаров участок местами засеянный злаками, местами поросший травой. Посреди большой серый дом: крольчатник карелбазы со складами и квартирой зава.

Базой заведывала комсомолка, бывшая замужем за немцем, бывшим русским офицером-артиллеристом, ныне красным командиром в отставке.

Невеселые были дела в карелбазе. Уже третий год, как одни и те же пятьдесят самок сидят в клетках, а приплод большею частью гибнет, не доживая до реализационного возраста. Комсомолка кончила московские курсы кролиководов, училась там целых четыре месяца. Ее напичкали разного рода знаниями, мало относящимися к кролиководству и не научили работать с кроликом... Был уже июнь месяц, на дворе росли высокие травы, а кролики не получали зеленого корма.

– Почему же вы им не даете травы? – недоумеваю я.

Комсомолка говорит что-то мало вразумительное о своем недосуге. После, когда мы узнали друг друга поближе, она созналась: боялась отравить кроликов. Она не имела никакого понятия о травах – главном питании кроликов.

Вечером мы втроем пошли в кино. Демонстрировался длиннейший фильм с участием предателей эсеров и эсдеков, с раскаявшимися инженерами-вредителями, работающими на социалистических стройках и прочей дребеденью советского агитационного хлама.

– Понравилось, – спрашивает меня комсомолка на обратном пути.

– Нет, – откровенно сознался я.

– Почему? – удивляется комсомолка.

– Я видывал настоящее, хорошее кино прежнягавремени.

Комсомолка помолчала, потом, взглянув на молча шедшего рядом мужа, сказала:

– Эмиль никогда не рассказывал мне про прежнее кино. А уж как бы мне хотелось посмотреть.

Муж поспешил перевести разговор на другую тему.

Две недели проработал я в крольчатнике, привел животных в порядок, научил комсомолку необходимым приемам по уходу за кроликами, ознакомил с рациональным кормлением. Дело кролиководства в карелбазе имело все шансы на развитие. Однако, вышло совсем наоборот. После моего отъезда комсомолку командировали на другую работу, а новая работница принялась за дело по-своему и крольчатник влачил вновь жалкое существование, как и большинство крольчатников в Союзе.

С тяжелым чувством ехал я обратно в лагерь. Одно меня утешало в моей печали: развязка близка. Атмосфера вокруг коммунистов была накалена и взрыв мог произойти каждую минуту.

9. СКЛОКА НАЗРЕВАЕТ

Емельянов действовал энергично. Его секретно агентурные доносы содержали множество сведений, большею частью вымышленного характера, о питомнике, о сотрудниках-каэрах, будто бы тайно собирающихся в бактериологической лаборатории, чтобы обсуждать способы вредительства. Сведения эти попадали Туомайнену через его агента имеющего близкое-касательство к ИСО. И Туомайнен начал оборонительную войну.

После разгрома научных учреждений в 1930 году, в лагерях оказалось много старой профессуры и вообще работников науки. Туомайнен постарался извлечь некоторых из них с общих работ и, прикрывшись их авторитетом в вопросах рационального ведения хозяйства и здоровья животных, хотел повести наступление на группу Емельянова. Отношения Туомайнена к лагерному начальству оставляли желать лучшего: его только терпели. Однако, съесть директора не могли по двум причинам: во первых, он вольный, а во вторых, у него есть блат в ГУЛАГЕ.

Начальник сельхоза Сердюков оказался также в рядах противников Туомайнена и даже очень не прочь был бы занять его место. Назревала типичная советская склока со сложной интригой и множеством участвующих персонажей.

Звероводное хозяйство, между тем, развивалось, лисицы давали рекордные приплоды, кролики заполнили все сооружения громадного крольчатника, обслуживаемого ста двадцатью рабочими. В крольчатнике велась борьба по ликвидации последствий прошлогодней эпизоотии путем выделения элитного и абсолютно здорового стада. Однако, Емельянов в своих доносах в ИСО всякий раз подчеркивал свои указания на вредительский характер работы в крольчатнике и лисятнике, на искусственное заражение стада.

Туомайнен, опираясь на научных работников, писал по начальству бесконечное количество всяких рапортов, снабженных работами разных производственных троек, возглавленных каким-нибудь из заслуженных ученых с европейским именем. Ни одна зооферма в мире не имела такой плеяды научных работников, как Повенецкая зооферма ГПУ. В 1932 году в хозяйстве работали.

Б я л ы н и ц к и й-Б и р у л я А. А , профессор-зоолог, 75 лет. Осужден на пять лет концлагеря.

В о с к р е с е н с к и й Н. М., профессор Киевского университета по кафедре генетики. расстрел с заменой десятью годами концлагеря.

К о н д ы р е в Л. В., профессор, известный специалист по коннозаводству (зоотехник). Пять лет концлагеря.

П о л я к о в Н. А. Профессор-зоолог (орнитология). Пять лет концлагеря.

В и н о г р а д о в а-Ш и р я е в а Н. И. Профессор-геоботаник. Пять лет концлагеря.

Л ю б у ш и н А. А., профессор ветеринарного института, бактериолог. Три года концлагеря.

Б е л и к о в А. П. Профессор-бактериолог. расстрел с заменой десятью годами концлагеря.

Н е в о д о в А. П. Профессор-бактериолог. Расстрел с заменою десятью годами концлагеря.

Л а п и н с к и й П. Г., профессор (физик). Пять лет концлагеря.

Кн. Ч е г о д а е в , ученый лесовод. Пять лет концлагеря.

Не подумайте, однако, будто эта ученая компания была призвана учредить на зооферме университет. Каждый из них делал свою скромную работу, по большей части не имеющую никакого отношения к его специальности. Так, например, физик Лапинский был одно время пастухом в сельхозе, а потом писцом в канцелярии. Виноградова-Ширяева была статистиком в крольчатнике, Капустин (инженер-архитектор) завхозом в крольчатнике, князь Чегодав в качестве рабочего-зверовода кормил лисиц, в лаборатории педагог Малышева работала как санитарка, а художник Ваулин был просто сторожем. Первоклассные русские ученые занимали места рабочих и читали («культнагрузка») лекции пестрой обывательской толпе, согнанной в красный уголок все той же пружиной КВЧ, а на кафедрах в вузах изощрялась «коммунистическая смена».

Звание профессора теперь в СССР мог получить всякий. По этому поводу остряки приводили вопрос из анекдотической советской анкеты:

– А если вы не занимали командных должностей, то в каком вузе читали лекции?

Старые культурные силы были разбросаны всюду по лагерям. Очень часто можно было встретить среди канцеляристов и счетоводов профессоров-экономистов. Юристы и историки были рады и канцелярской работе. Все же это лучше, чем тяжелые физические работы. Ту же участь несли и священники. Они вынуждены были даже скрывать свое звание, дабы избавиться от травли хулиганов-уголовников. Среди них наряду с мучениками за веру, встречались иногда и агенты ИСО. Так, в крольчатнике из четырех священников – два (оба – живоцерковники) были агентами ИСО: Васильев и Воскресенский (из Чистополя).

Удалить сексота с производства дело не легкое, но иногда это удавалось, как вот в приводимом далее, случае с Васильевым.

Прислали как-то на работу в крольчатник несколько женщин и среди них ругательницу Туньку. Попала Тунька в селекционное отделение, где работал Бялыницкий-Бируля с помощником Висильевым и несколькими рабочими. Тунька, как только ввалилась в отделение, загнула трехэтажное ругательство и, обратившись к Васильеву, сказала:

– Ну, чортова башка, чего тут у вас работать? Васильев вскипел и тоже выругался не хуже Туньки.

Завязалась у них перебранка. Васильев звал на помощь.

–Профессор, профессор, что же это такое?

Из дальнего угла спешит старый Бируля.

– Что у вас тут такое? – говорит он, поднимая на лоб очки.

– Да вот тут еще вас только не хватало, профессор кислых щей, – заявляет Тунька, подбоченившись фертом.

Бялыницкий беспомощно машет руками, приговаривая:

– У, невоспитанная... у, невоспитанная.

Тунька еше раз обругала Васильева и заявила:

– Не желаю работать с этим... – он обругал беззащитную женшину.

Обыкновенно на подобные хулиганства никто не обращает внимания, но тут Туомайнен воспользовался случаем и потребовал у ИСО удаления с работы агента, «ругавшего беззащитную женщину».

На другой день Васильев исчез с командировки навсегда.

10. СКЛОКА РАЗВИВАЕТСЯ

Строящийся Беломоро-Балтийский канал начинался от Онежского озера у Повенца, в шести километрах от зверосовхоза. Обслуживающая постройку трехсот тысячная армия заключенных образовала Беломоро-Балтийский лагерь или, сокращенно, Белбалтлагь, с управлением в Медвежьей горе. Наше звероводное хозяйство было изъято от УСИКМИТЛ'а и причислено к Белбалтлагу. Чекисты, враждебные Туомайнену, перешли также в Белбалтлаг и восстановили против него лагерное начальство. Зверосовхоз должен был ожидать всяких репрессий и они, разумеется, не замедлили.

Прежде всего управление лагерем потребовало от хозяйства откомандирования на канал большей части мужчин и замены их женщинами.

На командировку начали прибывать этапы женщин. В них «кулачки» и монашки были перемешаны с проститутками, воровками-рецидивистками, хипесницами. Были тут и комсомолки, и бывшие партийки, и учительницы.

Эта женская толпа резко отличалась от прежней соловецкой. В той было много аристократок, а в этой их не было совсем. Но зато прибавился новый элемент: бывшие попутчицы коммунистов на поприще углубления революции.

Появились на работах женские бригады, вступавшие в соцсоревнование с бригадами мужчин. Женским нашествием был больше всех доволен поэт Карп Алексеевич Поляков. Его жиденький тенорок можно было слышать всюду, даже там, куда поэту не полагалось ходить. Я стал укорять его за пристрастие к женщинам.

– Великое это дело – женщина в нашей жизни, Семен Васильич. Хоть поговорить и то приятно. Да, и кто с этим не согласится? Вот, скажу я вам, пришлось мне однажды в моих скитаниях попасть к скопцам. Порядочно прожил я у них. И уж стали они меня уговаривать принять обряд. Совсем, как видите, я им понравился, да и самому мне интересно было. И вот, однажды, вижу я, как в уединенном месте встретился ихний оскопленный молодой парень с девкой... И стоят это они рядком. Что, думаю, могут они делать, этак обнявшись? Подошел я ближе и вижу – целуются они, да как-то не по-настоящему: языки держат друг у друга во рту. Вот видите – какова сила любви. Ничто ее не утушит.

Я махнул на поэта рукой.

Мне было трудно справляться с большим хозяйством. Моего помощника Гзеля срочно послали на Соловки. Оставленный в крольчатнике Соловецкого питомника Абакумов угробил кроличье стадо. Гзель должен был поправить дело. Вместо Гзеля со мною работал агроном Михаил Николаевич Юренев. Но он плохо ладил с женщинами, и я часто вспоминал неоценимого в этом отношении Гзеля.

Работа начиналась в семь утра. Кухонная бригада работала с пяти часов. Она приготовляла корма, развешивала их и в ведрах развозила на вагонетках по секторам крольчатника. Секторов было тринадцать, затем два обширных отделения: селекционное и откормочное. Без четверти семь все собирались в большое помещение кухни, рассаживались на барьере у вагонеточных путей, курили, обменивались новостями.

По сигнальному удару колокола рабочие устремлялись в свои отделения и начиналась утренняя раздача воды и корма. После раздачи шли на три четверти часа завтракать. В десять часов опять сигнальный звон на раздачу овса, в двенадцать комбинированный корм, в три подкормка и в семь опять корм на ночь. В промежутках надо было успеть вычистить клетки, оправить гнезда, осмотреть животных, отделить больных, проделав еще множество всяких мелочей.

Некоторые отделения работали и ночью – часов до двенадцати, до двух – по покрытию самок сразу целого отделения. Кролики появлялись на свет у большинства самок через месяц. Бывали дни, когда на протяжении трех дней рождалось в крольчатнике по три тысячи маленьких. Всех их надо было немедленно рассортировать, оставив матери пять-шесть штук. Остальные шли в отбор и отдавались лисицам.

Постоянная оправка гнезд, наблюдение за правильным кормлением подсосных кроликов давали огромную работу. Только благодаря такой работе и такому уходу, у нас дело шло блестяще, несмотря на интриги Емельянова и недоброжелательство лагерного начальства.

* * *

Из Москвы стали приезжать в хозяйство целые экспедиции чекистов, советских писателей и коммунистических вельмож в сопровождении киносъемщиков.

Я жил в крольчатнике наверху и занимал отдельную комнату. Однажды ночью просыпаюсь от необычного света в комнате. Привстаю. Ко мне подходят чекисты – начальник ИСО и его помощник.

– Где ваши вещи? Оденьтесь.

Встаю, одеваюсь, предъявляю свои вещи. Чекисты все пересматривают, перечитывают уже процензурованные письма, отбирают ножи, бритву, хотя все это продается в лагерных ларьках. Перерыв все и обыскав меня, чекисты удалились. Такая операция производилась всегда перед приездом высокого начальства.

Действительно, на другой день запыхавшийся поэт Карп Алексеевич, вбежав ко мне наверх, сообщил:

– Приехали. Автомобилей понаехало!

– Кто приехал?

– Начальство из Москвы.

К крольчатнику направлялась целая ватага чекистов. Впереди шел среднего роста седоватый Ягода – главный палач русского народа. Рядом с ним толстый и представительный секретарь Троцкого Степухович, заключенный в лагерь на пять лет. Далее следовали члены коллегии ГПУ, утверждающие смертные приговоры, главные инспектора лагерей Коган и Раппопорт. Между ними шел начальник Белбалтлага Александров. За ними валила целая толпа чекистов высоких рангов.

Степухович знакомил Ягоду с хозяйством, рассказал его краткую историю и попросил меня продемонстрировать животных. Раппопорт неожиданно обратился ко мне самым любезным тоном:

– Ну, Смородин, ваших кроликов теперь признали.

Видя мое недоумение, он пояснил:

– Начинается кампания за внедрение кролика в советское хозяйство.– Степухович проявлял необычайное проворство. Он затмевал своей фигурой и короткого Когана и медлительного Раппопорта. Фотографы то и дело снимали его с Ягодой. Впоследствии, однако, он за это поплатился. Мстительный Коган перевел его на общие работы на канале.

Ягода – нервный и сухой, равнодушно рассматривал жестким взглядом и хозяйство, и животных, лишь изредка бросая короткие фразы:

– Это нам надо... Так продолжать.

Окружающие ловили каждое его слово. Стоило ему взглянуть в сторону любого чекиста, как тот молча вытягивался.

В доме директора, у Туомайнена произошла схватка с начальником лагеря Александровым. Туомайнен начал жаловаться Ягоде на притеснения со стороны лагерной администрации. Александров энергично оборонялся и, в общем, победа осталась за ним... Московское начальство уехало в Москву и Александров начал принимать срочные меры, чтобы съесть Туомайнена.

11. ОПЯТЬ НА ДНО

По сигналу из центра по всему пространству Советского Союза началась кроличья кампания. Нужно было в срочном порядке организовывать кроличьи совхозы. Строители социализма, засучив рукава, принялись за новое дело. Однако, оно шло, и не могло не идти, из рук вон плохо. На лицо не оказалось даже настоящих любителей кролиководства, а специалистов по промышленному кролиководству не было совершенно. Туча брошюр и листовок по кролиководству вносили в дело только путаницу. Кролики гибли массами. В местах заключения уже появились кролиководы-вредители, сидевшие за «сталинских быков», как острили крестьяне.