Текст книги "Вячеслав Тихонов (Тот, который остался!)"

Автор книги: Михаил Захарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Горькое семейное счастье

Ни для кого не секрет, что Нонна Викторовна четырежды была замужем. Первый муж – Вячеслав Тихонов. Второй брак – гражданский – с актером Борисом Андроникашвили, бывшим мужем Людмилы Гурченко. Третий, тоже гражданский, с Играфом Иошкой, цыганским певцом. Четвертое замужество, документально оформленное, случилось с актером Владимиром Сошальским. Продлилось оно чуть больше полугода, однако бывшие супруги после развода остались друзьями.

Уже одно это обстоятельство неопровержимо подтверждает тот факт, о котором я уже упоминал. Если Мордюковой по жизни случалось выйти с человеком, как говорится, на одну волну, то никакие сложности ее характера на их отношения в дальнейшем уже не влияли.

Еще Нонна Викторовна со времен съемок фильма «Простая история», а это 1960 год, была тайно, сильно, но безответно влюблена в Василия Макаровича Шукшина.

«Вася – моя светлая любовь, мое несказанное. Если быть до конца откровенной, мне не хотелось расставаться с ним никогда».

Однако сейчас меня занимают исключительно ее взаимоотношения с Вячеславом Тихоновым. Они тем более интересны потому, что продолжительное время актриса решительно не соглашалась ничего говорить на семейные, интимные темы, хотя многие «работники пера», включая и автора сих строк, настойчиво ее к тому понуждали. Бесполезно. Я мог писать о Мордюковой все, что угодно, но только не про ее совместную жизнь с Тихоновым.

Между тем мне было довольно странно, общаясь с Нонной Викторовной, то и дело слышать от нее:

«Это случилось еще до того, как я разошлась со Штирлицем».

Или так: «Штирлиц мне не раз говорил, что певица из меня никудышная».

Но стоило даже робко попытаться углубить «тему Штирлица», как актриса резко, иногда почти агрессивно, сворачивала разговор.

«Да ну, не хочу даже вспоминать о нем! – говорила она. – Будешь приставать со Штирлицем – вообще ничего не расскажу! А то и выгоню».

Она категорически, напрочь не понимала того обстоятельства, что ее тринадцать лет жизни с Тихоновым есть самое интересное, прости Господи меня грешного, самое вкусное блюдо из их общей кухни. Остальное – гарнир. Так уж люди устроены, и ничего с этим не поделаешь.

Однако со временем Мордюкова стала и не столь капризной, и куда более открытой. Я даже не скажу, под влиянием каких таких факторов и событий это произошло, но временами она почти распахивала передо мной собственную исстрадавшуюся душу.

Однажды актриса призналась:

– Оглядываясь на свою жизнь грешную, я в какой-то момент поняла, что мое нежелание признавать серьезные неудачи на семейном поприще – это определенно вид гордыни. А еще я постаралась понять тех многочисленных людей, которые хотели знать обо мне как можно больше.

В их интересе, конечно, заключается и простое, обывательское любопытство – кто бы спорил. Раньше я относилась к нему настороженно и даже агрессивно. А теперь вот думаю, что в нем проявляется и неподдельная, не скажу любовь, но добрая заинтересованность ко мне, публичному человеку, в силу моей профессии.

Так вот, в том, что мы разошлись, нет ничего удивительного. Мы не подходили друг другу ни в чем изначально. Трагически не подходили. Но я-то по молодости этого не понимала и своим напором, своим желанием заполучить такого красавца закружила ему голову.

По нему, к слову, воздыхали все мои однокурсницы, девчонки постарше и помоложе меня. Слава действительно был невероятно красив. Ну я и решила женить его на себе как бы назло всем остальным. Потому что, если честно, то я тоже не была обделена мужским вниманием в институте. Только хочется-то всегда того, что трудно достичь.

Я стала, как говорили наши станичные бабы, завлекать, привораживать Тихонова. Он, бедный, и не выдержал моего натиска. Потом уже, спустя годы, до меня дошло, что он мне вовсе был и не нужен. Однако ближе к выпуску появился Вовка, и мы по христианскому обычаю стали жить. А если по-честному – больше мучиться. Разводиться по тем временам обоим было стыдно.

А тут еще мама без конца увещевала меня, мол, смотри, доченька, останешься на всю жизнь бобылкой с ребенком на руках. Мама была мудрой, прозорливой. Своим женским чутьем она как бы предвосхитила всю мою последующую жизнь. Она видела, что муж мой честен, порядочен и стабильности у него не отнять. Он не выпивал, не буянил, по сторонам не заглядывал. Полагаю, что и не изменял мне – нет, не изменял. Тем не менее буквально через два дня после смерти матери мы разошлись.

Хотя покойница часто меня окорачивала:

«Ты что, с ума сошла, такого семьянина бросать?! Он же красавец писаный. А ты что? Тебе еще краситься надо, чтобы быть красивой. Он – все в дом, где еще такого найдешь?»

– Вы давали мне еще в рукописи свои воспоминания для публикации в частном издании. И я заметил, что в ваших рассуждениях проскальзывают мотивы обиды, досады, некоторого даже пессимистического разочарования в том, что все так нескладно у вас получилось в семейной жизни. Нет лишь обыкновенной бабьей злости, кстати, вполне оправданной по отношению к бывшему мужу, коли исходить хотя бы из сермяжной бытовой логики, по которой муж и жена – одна сатана. Но если ваши воспоминания как-то подытожить, суммировать, взвесить, то, уж простите великодушно, Нонна Викторовна, получается так, что в отчуждении, в непонимании и даже в разводе больше виноваты вы, нежели Вячеслав Васильевич.

– А так оно и было. Я виновата, только я одна. Говорю же, он ко мне изначально не испытывал никакого интереса. Его наша семейная жизнь поэтому и тяготила несказанно. Даже когда нам с ним дали комнату – шесть квадратных метров в институтском общежитии на Лосинке, он и бровью не повел, чтобы поблагодарить. А я так ее пробивала. Но он воспринял мои старания как должное.

Когда у меня стал расти живот, муж уже проявил явное недовольство. А на курсе нашем, да, пожалуй, и в институте вообще смятение случилось. Раньше никто из студентов родителями не становился. Все кинулись подсчитывать, успею ли я разродиться к защите диплома? По моим прикидкам получалось, что это случится позже защиты. Но Женька Ташков принес медицинскую книгу, где было написано, что месяцы берутся во внимание не обычные, а лунные.

Как раз в то время я репетировала роль в пьесе Гейерманса «Гибель надежды», ездила из института в Лосинку, в общежитие. Автобус не ходил, я вынуждена была сорок минут топать до электрички. А муж зачастую оставался в институте, играл в шахматы. Он же у нас был великим шахматистом, чемпионом ВГИКа. Иногда и ночевал там.

Родился ребенок точь-в-точь так, как Женька и посчитал. Еще полтора месяца оставалось до защиты диплома. Лежал мой сыночек в медпункте. Нянчили его добрые люди, кому не лень. Пеленок за весь день накапливалось изрядно. Я их все заверну в узел. Его в одну руку, мальчика – в другую и шлепаю через пол-Москвы. Домой приду, печку истоплю, пеленочки простирну, мальчонку грудью накормлю. Питалась я в основном хлебом и чаем с сахаром, но молоко, слава богу, у меня было.

Как-то загремели мы с сыночком в больницу. Понос его замучил. Меня с ним положили как кормящую мать. Тогда от подобной болезни детки умирали сплошь и рядом, потому что единственный способ спасения – кормление грудным молоком. Но мамашки в те поры были все как на подбор: худые, бледные, потому что голодали. А я вот оказалась молочной и даже кормила чужого ребенка.

Но из головы у меня все время не выходила фраза, брошенная мужем как бы походя, а все равно сильно меня расстроившая: «Помни: родила ты на свою, а не на мою голову – поняла?»

– Только не обижайтесь, Нонна Викторовна, но люди, знающие вашу семью еще по вгиковским временам, с редким единодушием утверждают, что Вячеслав Викторович как раз очень душевно и сердечно относился к своему сыну.

– Опять же правда. Когда мы лежали в больничке, отец пару раз нас навещал. Я ему в окошко показывала нашего щекастого бутузика. Слава улыбался, довольный. Потом нас выписали. Мы приехали домой. Отец носил сыночка на руках, кругами вышагивал по крохотной комнатке и сдержанно так, но опять же очень довольно улыбался. Нет, Володю он всегда любил. Часто играл с ним в детстве. И на похоронах его сделал все, что мог, что нужно было сделать в таких случаях.

Только я сейчас о другом. Понимаешь, мне по молодости, грешным делом, казалось, что уж после той больницы, когда я буквально из лап смерти выцарапала сынишку, Слава ко мне подобреет, какие-то сердечные чувства в нем вспыхнут. Куда там. Как был сухарь сухарем, молчун молчуном, так им и остался. Чтобы ты знал: мы расписались много позже того, как сын на свет появился.

Пришла к нам на квартирку медсестра и спрашивает:

«Здесь живет мальчик Володя Мордюков?»

«Нет! – сухо отрубил муж. – Здесь живет мальчик Володя Тихонов».

Уже после ухода медсестры он так же сухо приказал мне:

«Одевайся, пойдем расписываться!»

Господи, да я была согласна вообще обойтись без того лилового штампа в паспорте, лишь бы он относился ко мне с любовью и нежностью.

Как-то разболелась я по своим, бабьим делам. Крутилась на тахте, стонала в подушку. А муж в это время играл в шахматы с моей подругой. Я старалась давить в себе боль, глядя в его неподвижную спину. Мне кажется, что он никогда не верил, что у Нонны, у такой кобылы здоровой, может что-то болеть. Всегда смотрел на мои страдания с легкой иронией. Дескать, тебя и дрыном не добьешь.

Вот и в тот раз, не повернувшись ко мне лицом, спросил:

«А когда стонешь, тебе легче становится?»

Ну, тут я не выдержала и как заору:

«Зойка! Карету вызывай!»

Тут уж муж развернулся, посмотрел на меня с раздражением – такую партию, мол, разрушила. Увезла меня «Скорая». И думаешь, он меня проведал хоть раз? Как бы не так. К выписке из больницы передала я мужу листок, в котором написала, что принести из одежды. Ведь увезли меня на «Скорой» в одной ночной рубашке. Приехал он за мной на такси, но одежду не привез – забыл. Снял с себя болоньевый плащ и надел на меня.

Зато алюминиевый двухлитровый бидон не забыл, чтоб на обратном пути колхозного молока купить на базаре. Он его регулярно пил. Причем сам остался сидеть в такси, а мне протянул бидон, как само собой разумеющееся.

Вот такие моменты меня больше всего раздражали, настраивали против него. Мы же с ним жили, как те Цапля и Журавль из русской народной сказки. Только они не разумели друг друга до свадьбы, а мы – после.

Нельзя сказать, чтобы я не старалась ему угождать. Слава очень спорт уважал. Всегда за «Спартак» болел и мне за него болеть велел. А мне вот «Торпедо» нравилось, и я втайне за него болела. Но мужу никогда в том не призналась.

Сколько помню наше супружество – всегда мы ходили в долгах как в шелках, от зарплаты до зарплаты еле перебивались. Да и жили с ребенком в проходной комнате, через нас люди чужие десять лет ходили туда-сюда. Нет, тяжело, безденежно мы жили. Когда разводились, и делить ничего не надо было.

Но муж к нашей бедности относился спокойно, почти равнодушно. Никогда ничего в дом не купил такого, чтобы можно было порадоваться, спасибо мужу сказать за заботу. Есть – хорошо, а нет, так и ладно.

Нет, что ни говори, но друг другу мы категорически не подходили. Как будто с разных планет два существа на одной жилплощади вдруг оказались. Я родом с Кубани, где говорят и смеются громко, а он был тихий, чистый, красивый павловопосадский мальчик. Не нравилось ему, что я заметная, яркая, горластая.

Когда шли в гости, он всегда просил:

«Нонна, я тебя умоляю, не пой частушки».

Он частушками всякое мое пение называл, даже романсы.

И еще обида на всю жизнь осталась у меня. Никогда, ни разочка он меня с днем рождения не поздравил. Бывало, солнце уже садится, а я все жду, что вспомнит. Так ни разу и не дождалась. А себя зато очень любил в молодости – каждый свой пальчик, каждую черточку любовно холил. Правда, не напоказ, а для себя лично.

Я давно поняла, что он мне активно, трагически не нужен. Но когда уже ребенок появился, то мы стали жить по христианскому обычаю. Вернее будет, не жить, а мучиться – ни ему домой не хотелось, ни мне. А взять и разойтись обоим было стыдно. Тогда же времена другие были, люди иначе на такие вещи смотрели.

Да еще и моя мама с ее вечными мне упреками. Приедет в Москву с Кубани, я плачу в голос:

«Ой, мамочка, не могу, хочу развестись».

А она тоже расплачется в ответ и причитает:

«Не бросай его, доча, а то останешься на всю жизнь одна».

Но только мама умерла, мы через два дня после ее похорон и расстались. Подозреваю, что он вздохнул с облегчением, когда снова женился – на этот раз на своей женщине.

Или взять те же поездки на приработки. Я, особенно в периоды вынужденного простоя, колесила по всей стране, чтобы заработать лишнюю копейку. А вот Тихонов ни разу не съездил со мной. Полагал, что это как бы унижает его духовное артистическое начало. Но потом, для второй жены Тамары, для дочери Анны стал-таки ездить, и очень ретиво. Интерес появился. А ко мне у него никакого и никогда интереса не наблюдалось.

Есть такая старая индийская притча. Как-то забрел в одно село слон и привел в замешательство крестьян, не знавших, что это такое. А жили в том селе одни слепые. И вот главный из них послал четверых самых умных крестьян, чтобы они разобрались, что это такое.

«Идите и скажите нам, что это пришло в село».

Первый слепец схватил слона за ногу и сказал:

«Я понял! Это шагающий столб».

Второй пощупал брюхо слона и возразил:

«Да что ты такое говоришь? Это же огромная бочка расхаживает по селу».

Третий сравнил уши слона с листьями смоковницы, а четвертый, подержавшись за хобот, заметил:

«Нет, это шланг для полива огорода».

Отправились селяне к главному, и каждый сообщил о том, что осязал. Так кто же из них был прав? Все четверо, и никто конкретно. Потому что никому из нас, смертных, не дано обладать истиной во всей ее полноте.

Это тем более справедливо в моем примере, когда я берусь описывать, а поневоле, и судить о взаимоотношениях мужа и жены, проживших вместе ровно чертову дюжину лет. Как узнаешь, кто из них прав, кто виноват? Послушаешь жену и, особенно если она заплачет, видишь в ней ангела с крылышками, а мужа – злодеем и кровопивцем. Послушаешь мужа, и все наоборот. Хотя жизненный опыт тебе подсказывает иное. Муж задурит – половина двора горит, жена задурит – весь двор сгорит. Муж запьет – полдома пропьет, жена запьет – весь дом пропьет.

Дорогие мои читатели, к чему я все это? Своими сетованиями насчет семейной жизни «со Штирлицем» Нонна Викторовна делилась со мной, дай бог памяти, году где-то в девяносто третьем – девяносто четвертом. Тогда же, как уже мельком упоминал, я впервые познакомился и с фрагментами ее биографических воспоминаний о собственной горемычной жизни, неудачном супружестве, многочисленных ухажерах, творческих поисках, приобретениях и потерях.

Это были обыкновенные листы из блокнота не самой качественной бумаги, заполненные почти неряшливым почерком, в котором крупные буквы не знали ни ранжира, ни строя, даже как бы и не дружили друг с дружкой, хотя проживали в одном слове. Еще более сумбурной выглядела сама архитектоника воспоминаний. Интересные, порой захватывающие факты – все же жизнь Мордюкова прожила фантастически увлекательную, – события, мысли, рассуждения теснились, наползали друг на друга вразнотык, безо всякой упорядоченности, тем более без каркасной сюжетной линии. С одной стороны, она препарировала собственную биографию с безжалостностью опытного хирурга районной больницы, с другой – ограничивалась совершенно немотивированными недомолвками.

Вряд ли вы, уважаемый читатель, можете себе такое представить, но в достаточно объемной рукописи – отпечатанная на машинке, она перевалила за пятнадцать условных листов, это книга в триста пятьдесят страниц – фамилия мужа упоминалась считаные разы. Имя «Слава» – дважды. Полностью фамилия, имя и отчество – ни разу. Даже в самых трогательных, почти интимных моментах – только «он» да «муж». И сплошные упреки. Женская обида хлестала у Мордюковой, что называется, через край.

При этом актриса в общем и целом не врала, не придумывала инсинуаций, тех самых злостных вымыслов о совместной жизни с супругом. Она просто вспоминала и записывала по большей части то, что ее когда-то сильно задевало, расстраивало, угнетало. И потому, как говорится, невооруженным глазом виделась явно тенденциозная однобокость воспоминаний.

Но как было сказать об этом Нонне Викторовне, я, откровенно говоря, не знал, даже боялся, предвидел ее всегда резкую реакцию на любое замечание касательно собственного литературного творчества. И тогда я пошел на «хохлацкую хитрость», как впоследствии выражалась сама Мордюкова. Я испросил у актрисы разрешения выбрать из рукописи некоторые отрывки для последующей публикации в газете «Частная жизнь», простым карандашом сделал за пару дней легкую, буквально косметическую правку написанного, разбил весь тезаурус на семь или восемь глав, чуток пригладил, смягчил обиды, смикшировал другие явные перехлесты. Думал, что если какие-то карандашные замечания не понравится актрисе, то я сотру их, и вся недолга.

Возвратил я ей рукопись и приготовился к разносу. Однако Мордюкова на удивление спокойно отнеслась к моему вторжению в ее тексты. Неглупая женщина, она поняла главное. Нормальная, без вкусовщины и дурных вывихов редакторская правка так же нужна тексту, написанному на бумаге, как необходим режиссер актеру, играющему роли. Кроме всего прочего я еще попутно подготовил очень даже недурственную беседу с автором рукописи все для той же газеты.

В итоге было опубликовано только интервью («Частная жизнь» № 2, февраль 1996 года). Сами же воспоминания не вписывались в жесткий формат «Частной жизни». Зато щедрый хозяин издания, газетный магнат Виктор Шварц заплатил Мордюковой очень даже приличные деньги только за одну ее готовность поделиться своими воспоминаниями.

Довольны остались все. Нонна Викторовна – хорошим приработком, мой тогдашний работодатель Виктор Ильич – дельной беседой, а более всех автор сих строк.

Забегая вперед, замечу, что менее чем через год в издательстве «Олимп» вышли-таки воспоминания Мордюковой «Не плачь, казачка!». Очень умный и грамотный редактор Ирина Брянская пошла значительно дальше меня. Она весьма толково «причесала» рукопись Нонны Викторовны, сохранила практически всю мою правку. Кто заинтересуется, может разыскать эту книгу, правда, давно уже ставшую библиографической редкостью.

А я здесь позволю себе привести лишь несколько фрагментов из той нашей давнишней обстоятельной – на целую полосу – беседы.

– Вы, Нонна Викторовна, продолжаете настаивать на том, что Тихонов не испытывал к вам никакого интереса. Но потом, когда вы развелись, другие мужчины к вам такой интерес испытывали, и, смею полагать, немалый?

– Я же говорю тебе, крутилось возле меня народу много. И замуж не раз выходила, было дело. Но настоящего мужика, того самого орла, о котором мечтала моя героиня Саша Потапова из «Простой истории», так и не встретила. Такого, чтобы увидел и во мне обыкновенную женщину, мягкую, податливую, как воск, обидчивую, плаксивую, которую пригреть, так и не было бы преданнее ее во всем мире. Не сподобил меня Господь той самой единственной половинкой. Все. Хватит об этом.

– То, что вы уже написали, Нонна Викторовна, опять же если откровенно, местами не совсем отточено и профессионально, зато всегда очень интересно, а то и просто поучительно. У вас не только словечки, обороты незатасканные, но и сами мысли оригинальные, серьезные, глубокие. Откуда такое чисто литературное наследство?

– От мамы-покойницы, незабвенной Ирины Петровны. Сложись у нее судьба по-иному, мама была бы прекрасной писательницей. А я себя литератором не считаю, хотя, сколько помню, понемножечку кропала. Нет для меня большего удовольствия, чем зажечь лампу, отключить телефон и за письменный стол усесться. Этой тихой радости, наверное, хватит мне на всю оставшуюся жизнь. Есть что-то особое, таинственное в самом перенесении мыслей на бумагу. Я даже роли свои, заучивая, всегда переношу их сначала на отдельные листочки.

– Ваш недавний юбилей (семидесятилетие. – М. З.) был отмечен в стране очень широко. Сами вы как к нему отнеслись?

– Нормально. Хотя, если честно, то каждый раз в таких случаях думаю, зажмурюсь и по-над заборами проскочу. Никто не вспомнит, сколько мне лет. Тем более что я со своим паспортом слегка напутала, когда однажды за мной ухлестывал слишком уж молодой, на восемнадцать лет меня моложе парень (актер Юрий Каморный. – М. З.). Но ваш брат, журналист, обязательно обо всем разузнает и раструбит. Трагедии, во всяком случае, я в своих датах не вижу. Ну, не молода, что ж.

Только, ежели серьезно, то меня в последнее время нередко посещает мысль: а стоит ли сниматься дальше? Надо ли выносить под увеличительную линзу экрана увядание, даже умом понимая, что в нем есть своя прелесть, правда, не всем доступная?

Эту проблему для себя я еще окончательно не разрешила. Скорее всего, если случится настоящая роль, которая душу мою, мысли мои всколыхнет, – пойду под юпитеры. Все же большая и лучшая часть моей жизни прошла в кино. А может, и режиссер найдется, который позовет телеграммой, как когда-то Георгий Рошаль: «Срочно высылайте Мордюкову. Волга перекрыта. Полк ждет». Ей-богу, не знаю.

– На вашем счету более полусотни фильмов. Каким из них вы не то чтобы гордитесь, но всегда вспоминаете о нем с удовольствием?

– Вне всяких сомнений, это – «Они сражались за Родину». Я ведь поначалу не соглашалась там сниматься. Думалось, да ну их, поприезжают туда все семьями, а я буду среди них одна неприкаянно болтаться. Все это я Шукшину вывезла как на лопате. Его же Бондарчук специально подсылал ко мне, чтобы меня уболтать.

И вот Вася звонит из Вешенской:

«Приезжай на роль Натальи Степановны! Ты здесь нужна всем, а мне – особенно!»

Но я все отнекиваюсь, ужом уворачиваюсь, а Вася в трубку кричит:

«Приезжай! Ничего такого, о чем ты мне говорила, не будет и в помине».

Признаться, не очень-то я поняла, чего не будет, но поехала, раз такие люди столь настойчиво приглашают. Приезжаю, а всех жен как корова языком слизала. И ни одного артистического отпрыска на съемочной площадке.

Бондарчук даже обручальное кольцо снял, чтоб ничто не напоминало о моем постоянном семейном банкротстве! Только глаза его горящие до сих пор передо мной. Все же мастер Сергей Федорович великий был, что бы про него ни говорили и ни писали. Он перед нами с Василием Макаровичем тогда сложнейшую профессиональную задачу поставил: на ста пятидесяти метрах пленки, непрерывно, сыграть ключевую сцену.

Даже партнер мой, куда опытнее меня, и тот считал, что снять одним включением такой отрезок невозможно. Киноактер способен органично вытянуть пятьдесят, от силы шестьдесят метров. Дальше идет голая механика.

А у нас тогда так славно получилось! Действительно, какое-то состояние творческой эйфории я тогда пережила. Четыре раза мне посчастливилось сниматься с Шукшиным, но именно в этом последнем фильме произошло чудо. Мы так слаженно играли, что это было как в пинг-понге: он мне – я ему. Мы так близки духовно были в тот момент, нам было так горячо в том магическом кольце, в которое мы попали, что не заметили, как сыграли одним дублем, на одном дыхании.

А через несколько дней Васи не стало. Сгорел, как на костре. А все из-за проклятой водки, которой он пытался усмирить свои эмоции. Вася – это мой вечный свет.

В картотеке международной Крымской обсерватории под номером 4022 значится планета «Нонна Мордюкова, киноактриса, народная артистка СССР». Но когда общаешься с ней, такой простой и земной, то в воображении твоем никак не соединяются столь космически разновеликие вещи: звезда и эта личность.

Тем более что по собственному скромному опыту знаешь: Нонне Викторовне всегда можно поплакаться в жилетку, попросить ее о помощи. Она не откажет. Убогие старушки, пританцовывающие вокруг ее героини в «Женитьбе Бальзаминова», навечно оказались правы: «Добрая, добрая!»