Текст книги "Развращение"

IV. Место: Родос

– И что же делают с мёртвыми нагами? – спросил профессор Альфонс Рейке, придвигая к себе чашку с молодым вином. Белый с синим саксонский фарфор был украшен изображением пастушка в чулках и камзоле, на обратной стороне трещина проходила через тело куртуазной пастушки в юбках. На ручке можно было различить следы позолоты.

– Их рубят на куски и сжигают в печке, – Гор с наслаждением втянул в себя сигарный дым, подержал его в носовых пазухах и осторожно вдохнул, после чего выпустил из лёгких клубящуюся струю, сиреневую в сгущающихся летних сумерках. – В морге госпиталя Перси прекрасная печка.

Они сидели на открытой веранде, выложенной чёрным и белым камнем, и смотрели на лежащий под ногами городок, состоящий из налезающих друг на друга белёных домиков. На верёвках отдыхало прожаренное за день бельё. Птицы устраивались на ночлег в железных пазухах кронштейнов, в которые по праздничным дням крепили сине-белые национальные флаги. Кое-где окна зажелтели слабеньким ранним электричеством.

– Гадос-сть, – капризно сказала лежащая на мраморной плите Оффь, смешно отмахиваясь хвостиком от плывущих над ней табачных вавилонов.

– Ничего-ничего, – покровительственно сказал профессор, облизывая намокшие в вине усы. – Мы тебя ещё и курить научим. – Плетёное кресло под ним убедительно поскрипывало, как бы подтверждая каждое слово.

– Кстати, это трудно – рубить нага, – сказал Стояновский, придвигая к себе чашку с вином. – Он твёрдый.

– Это они сейчас твёрдые, – невпопад отозвался Рейке, думая о чём-то своём.

Они помолчали. В сонной тишине откуда-то издалека доносился собачий лай и пение скрипки.

– Как хорошо, – змейка заворочалась, перемещаясь на самую нагретую сторону плиты. Глаза её затянуло жёлтой плёнкой. – Я пос-сплю…

– Вообще-то они не спят, – заметил Гор и отпил из чашки. – Я её научил.

– Ты её совсем испортил, – профессор ухмыльнулся, – И разбаловал.

– Бедная девочка, – Гор нахмурился: непонятно откуда взявшийся порыв ветра погасил сигару. – Факин шит… – он зашарил по столу в поисках зажигалки, но не нашёл. – Да что за день такой сегодня!

– Вторник, второе августа, – всё так же рассеянно сказал Альфонс Рейке и отхлебнул из чашки вино. – Возьми, – он протянул другу коробок с длинными сигарными спичками. – Н-да, подружка у тебя ничего. А тот наг мне никогда не нравился.

– Кто? Рэв? Угу. Самодовольный типчик, – сказал Гор, безуспешно пытаясь подавить зевок. Потом всё-таки зевнул. – Бы-ы-ыл. Мне его не жаль. Очень уж ему хотелось, чтобы нашу планетку заперли в клетку. Как тех моллюсков, о которых он любил рассказывать.

– Ну, моллюски вроде бы съели их послов…

– Фигня. Моллюски никого не съели.

– Что? Наг лгал? Насколько я понимаю, это на них непохоже.

– Погоди, дай сказать. Они действуют на каждой планете по стандартной схеме. Сначала подгоняют корабли на орбиту. Потом на Земле появляется пара-тройка нагов. Они прячутся, потихоньку изучают язык и культуру, вступают в контакт с несколькими аборигенами – вроде нас. Потом находят способ заразить одного из них шссунхским червём и ждут, когда он начнёт видеть будущее. Внимательно слушают его бред. И на этом основании делают выводы. С моллюсками они поступили так же.

– И что?

– И выяснили, что в случае контакта моллюски обязательно провели бы расследование предыдущей деятельности нагов на их планете. Они очень подозрительные. Обнаружили бы, что наги заразили и убили нескольких моллюсков для того, чтобы получить нужную информацию. И наказали бы нагов за это – съев их послов. Это у них такой способ наведения справедливости. Моллюски очень мстительные. Ну вот они и удрали, а моллюсков закрыли, гады. Это мне Оффь рассказала.

– Кого мне по-настоящему жаль, – задумчиво сказал профессор, – так это нашу бедную Аугусту. Она так мучалась перед смертью… Кстати, спасибо за Варлеку. Я уже просто не знал, куда деваться от этой суки.

– Между нами, дружище – не стоило так уж вестись на свежее мяско. Да и не очень свежее, если уж на то пошло.

– Будешь читать мне мораль? – усмехнулся профессор, подливая себе вина.

– Ну, ты же знаешь, какой из меня моралист, – осклабился Стояновский. – А вот Августа могла бы выжить, наверное. Мы её просто перегрели.

– Н-да. Рэв всё время требовал повышать температуру. Шссунхский червь очень теплолюбив… Мы уже начали охлаждать тело, но было поздно.

– Ну, Августа тоже не ангелом была. Я ещё не забыл, как она палила в меня из своего дамского пистолетика.

– Когда узнала, что с твоей помощью заразилась шссунхским червём, – напомнил профессор. – В Рэва, кстати, она тоже попала разок… Ладно, это всё в прошлом. Что мы теперь будем делать?

– Придумывать версию о том, как погиб Рэв. А наша маленькая подружка впишет её в отчёт для своего начальства. Отчёт будет благоприятный. После этого наги придут на Землю. И с нами случится всё то, что видела Августа. Хотя надо бы всё-таки как-то воспрепятствовать введению этого дурацкого закона… Но в любом случае это можно пережить. Нам нужны их технологии. А мы научим их жизни. Удовольствиям. Мы их развратим, дружище.

– Скорее всего, – медленно проговорил профессор, – через какое-то время у них начнутся большие проблемы с продолжением рода.

– Ну да, я про это думал, – ухмыльнулся Стояновский. – Это как у нас со вторым демографическим переходом. Как только люди начинают жить хорошо, они перестают плодиться. Потому что беременность и роды несовместимы с комфортом. Холёная сука в костюме от Диора рожать не будет, разве что разок. А шшсунхский гон – это ж ужас кромешный. Сейчас у них всё держится на традициях и аскетизме. Но если внушить им ту идею, что можно жить иначе…

– Они вымрут, – закончил профессор. – Рано или поздно – вымрут. А мы станем наследниками великой шшунхской цивилизации со всеми её достижениями. Естественным образом. Мне нравится такая перспектива.

– Это уже было в истории, – профессор снова приложился к вину. – Рим, захвативший Грецию.

– Graecia capta ferum victorem cepit et artis intulit agresti Latio, – процитировал Гор. – Надо же, до сих пор помню! Греция, дескать, побеждённая, победителей диких пленила… Обычно делают вид, что это про греческую культуру. Статуи там всякие, музыка, бла-бла-бла. Ага. Чихали римляне на культуру. Было такое слово – graeculi. Нехорошее слово. Типа «гречишки». Так называли пидарасов и прочих любителей потрахаться каким-нибудь хитрым способом. Вот на что римляне повелись. На попки. Отсюда и вся грекофилия.

– Грекофил по-латински – graecor, – профессор потёр висок, пытаясь оживить в памяти остатки классического образования. – В целом ты прав. Завоеватели не столько окультурились, сколько приобрели вкус к утонченным удовольствиям. В которых греки преуспели больше. Катон Старший был прав, когда видел в греках учителей разврата. Но греки пережили своих победителей, да ещё и сами стали назваться римлянами. Точнее, ромеями, но это уже детали… А вот византийцам нечего было предложить арабам, кроме постов и молитв. В результате от ромеев осталось вот что, – он махнул рукой, показывая на засыпающий городок.

– Нежные попки спасли эллинскую цивилицию, а строгость нравов погубила, – похабно ухмыльнулся Гор.

– Не попки. То есть не только попки. В высокой цивилизации всегда есть нечто извращённое, – задумчиво сказал профессор. – Что такое разврат? Переход границы дозволенного. Неважно, кем дозволенного – законами природы, физиологией или моралью. В таком случае, что такое наука, как не переход границы возможного для человека знания? А искусство? Истинно прекрасное изображает невозможное, нарисованная женщина может быть желаннее любой бабёнки… В основе любой высокой культуры всегда лежит извращение, как удовольствие от успешного преодоления природных, инстинктивных и культурных запретов…

– Кстати об этом, – невежливо перебил Гор. – Яичко готово?

– Я его положил в скороварку. Боюсь, как бы не остыло. Мы тут заболтались, а ты хотел угостить её тёпленьким.

– Тёпленькое они любят… Может, новое сваришь? Хотя ладно. Чем богаты, тем и рады.

Гор подошёл к спящей подруге и осторожно взял её на руки. Змейка сонно заворочалась, покрутила головкой.

– Лапуся, – сказал Стояновский. – Помнишь, я кое-что тебе обещал?

– Ой, – нагиня вывернулась из рук мужчины и упала на пол. – Ты об этом? Ну, в с-смыс-сле… помнишь, ты с-сказ-зал…

– Именно, именно. Уже всё готово, дорогая. Тебе же хотелось попробовать.

– Это ужас-сно, – содрогнулась нагиня. – Я, наверное, не с-смогу…

– Сможешь, сможешь. Обвивайся вокруг меня.

Оффь не стала заставлять себя просить дважды. Очень скоро её головка легла на волосатую грудь Гора. Тот взял треугольную змеиную голову за виски и начал почёсывать. Ловкие человеческие пальцы почёсывали серебристую чешую, выискивая чувствительные места.

Тем временем Альфонс Рейке вынес на террасу стеклянную кастрюльку. В воде плавало маленькое пёстрое перепелиное яйцо.

Змейка задрожала всем телом, когда профессор присел рядом и начал медленно очищать скорлупу. Стояновский закряхтел – объятия подруги внезапно стали слишком тесными.

– Ужас-сно, – прошептала Оффь. – Это же яйцо! От него пахнет, как от наших з-зародышей. У меня вс-сё внутри с-содрогаетс-ся. Как будто я с-собираюсь с-съес-сть с-своё потомс-ство.

– Любовь к потомству – всего лишь инстинкты. Наслаждение – в том, чтобы их преодолевать, – Гор принял облупленное яичко из рук профессора, макнул в солонку, капнул острым соусом. – Ну-ка, закрой глазки.

– Это ужас-сно, – повторила нагиня, забрала глаза плёнкой и открыла рот.