Текст книги "Pasternak"

Автор книги: Михаил Елизаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

4

Заднее сиденье во «Вранглере» отсутствовало. На это место поставили металлические ящики с боеприпасами, сверху лег футляр со штуцером. Льнов прикрыл снаряжение брезентом.

Андрон Витальевич протянул стопку бумаг:

– Мало ли, если гаишники остановят, чтоб у тебя документация в полном порядке была.

Джип выехал со двора. Неожиданно затренькал мобильный.

– Здравствуй, Льнов ты мой прекрасный, – сказал в трубке девичий голос. – Узнал?

Каменное лицо Льнова не отразило эмоций, но ответил он с нежно-восторженным удивлением:

– Лилечка?! Здравствуй, милая!

– Меня зовут Лилит, – с обидчивым нажимом, будто ввинчивая шуруп, сказала девушка.

– Ну извини, Лилит… – покладисто согласился Льнов. – Вот уж никак не ожидал услышать. Разве я оставлял этот номер? Ах да, ты же предупреждала, что для тебя нет невозможного…

– Не совсем так, Льнов. Я сказала: «Для нас». Поэтому и говорить сейчас буду уже не я… – судя по шороху, трубка перекочевала в другие руки.

– Здравствуйте, – прозвучал мужской голос. – Как видите, нам ничего не стоило вас вычислить. Это, упаси нас христианский боже, – мужчина хмыкнул, – не угроза, просто информация для размышления. Я только предлагаю встретиться и обсудить несколько вопросов.

– Кто вы и зачем нам встречаться?

– Мы? Скажем так – одна организация, надеюсь, вам дружественная, как вы должны были понять из общения с нашей сотрудницей.

– Что вы намерены обсудить?

– Речь идет о деликатной услуге.

– Это какой же?

– Похожей на те, что вы делали в девяностых для «Черного пентакля».

– Не понимаю.

– Напомню. Одолжение покойному Якову Юрьевичу. Записка: «Отдельное спасибо вам за Меня». Некий топор. Продолжать дальше?

– Нет, достаточно.

– Архивы «Пентакля» перешли к нам, и мы располагаем многими данными. Еще раз подчеркиваю, совершенно не в наших целях повредить вам, наоборот, мы предлагаем сотрудничество на выгодной материальной основе… – голос выжидающе умолк.

– Хорошо. Где и когда мы встречаемся?

– Я и не сомневался в таком исходе разговора. Письмо с указанием времени и места уже у вас дома. Единственная и очень важная просьба, даже, если хотите, приказ – не брать с собой оружия! Я чуть позже объясню вам, почему. Только не пытайтесь обмануть. Вас все равно проверят, и тогда могут возникнуть роковые неприятности, о которых мне бы не хотелось говорить, и особенно в момент знакомства.

– С какой стати я должен доверять вам?

– Боюсь, у вас не остается другого выхода. Но успокойтесь. Вам ничего не грозит. Просто и мы хотим подстраховаться. И, кроме того, еще одно важное обстоятельство – с вами будет говорить сама… – он сделал значительную паузу.

– Кто же?

– Княгиня, – проникновенно сказал голос. – Вам оказывают большую честь, подумайте об этом…

После многозначительного молчания связь оборвалась. Льнов бросил мобильник на соседнее кресло.

Через минуту опять раздался звонок:

– Василечек, это мама. Где ты сейчас, сынок? Мы с папой волнуемся. Нигде тебя нет… По этому номеру тоже долго не отвечаешь…

– Ну чего волноваться? Занято было. Я сейчас домой еду.

– Когда у нас хоть появишься?

– Не знаю, обещать не буду.

– Совсем нас с отцом позабыл. На выходные, может? Месяц уже не виделись.

– Хорошо, я постараюсь.

– Ну целую тебя, сыночек, папа тоже. До скорого…

5

Льнов перенес из машины ящики, сложил перед деревянными створками лифта. Сетчатая шахта, похожая на стальной чулок, поднималась вверх до бесконечно высокого в представлениях девятисотого года шестого этажа. Льнов открыл створки, потом чугунную решетку, передвинул груз поглубже в кабину, зашел сам, нажал безликую кнопку, рядом с которой кто-то давно вывел химическим карандашом цифру «6».

Бумажный квадратик был засунут в щель между рассохшейся дверью и медной ручкой, раздолбанной замочной скважиной. Льнов пробежал глазами послание, сунул в карман. Достал стержень с мигающим индикатором. Из стены, прилегающей к дверной раме, вытащил небольшой кусок штукатурки, показалась серебристая поверхность с круглым отверстием. Льнов вложил туда стержень, мелодично пикнувший. Зашумел невидимый механизм, щелкнул замок.

Льнов зашел в квартиру. Изнанка ветхой двери оказалась стальной. Вместо глазка справа спускалась напоминающую перископ трубка с черным окуляром. Рядом на подставке находился небольшой монитор и пульт. Льнов быстро перетащил в коридор ящики, подошел к пульту, нажал кнопку «rew». На мониторе всплыло судорожно текущее вспять изображение, мелькнула чья-то фигура. Льнов отмотал изображение еще чуть назад, нажал «play», глянул на таймер. Посетитель был два часа назад, задолго до разговора. Камера охватывала пространство с лифтом и часть лестничной площадки.

Колонки воспроизвели стук шагов, показался человек, скатывающий по лицу, на манер презерватива, черную вязаную шапочку. Льнов пощелкал зумом. Видна была только нижняя часть лица, по которой сложно было что-либо решить о человеке.

Льнов прошел в зал. Сквозь большие окна в пластиковых рамах с улицы не проникало ни звука. По центру зала на тяжелом крюке, когда-то предназначавшемся для массивной люстры, покачивалась на цепи деревянная колода, размером с боксерскую грушу, со следами глубоких зарубок. Льнов провел по колоде жесткую серию ударов, сдул налипшую на костяшки древесную труху. Удовлетворенный, отодвинул панель встроенного в стену шкафа, судя по размаху способного вместить два поставленных рядом «Мерседеса». Там, подвешенные за кожаные петли, висели топоры различных форм.

Льнов выбрал связку из пяти штук, среднего размера – с топорищем до шестидесяти сантиметров. Мощная стальная часть отличалась широким, изогнутым книзу лезвием из углеродистой стали с особой закалкой рубящей кромки и обуха. Эту компактную модель топора, одинаково удобного для рукопашного боя и метания, Льнов по старой памяти называл «Мень».

Льнов отошел на несколько метров от колоды, повесил на себя перевязь с топорами, вытащил один, примеряя в руке знакомую до миллиграмма тяжесть, снял резиновый чехол, предохраняющий лезвие, коротко размахнулся и метнул топор в колоду.

Сталь с глухим стуком воткнулась в древесину, удар отнес колоду на полметра назад. Льнов недовольно поморщился. Мелькнул второй топор, встретивший колоду в обратном движении. Удар частично погасил колебания, она задрожала и остановилась, потом, замедленная, продолжила движение. Третий топор лег в сантиметре между первым и вторым. Льнов достал четвертый – удар сотряс дерево, опять качнувшееся. Последовал пятый. Колода, ощетинившись, качалась из стороны в сторону.

Льнов выкорчевал топоры. Опять отошел на несколько метров. Удерживая в левой руке все пять, правой стал с короткими интервалами метать, выкладывая топоры «лесенкой», «елочкой» и «солнышком» – топорищами по кругу. Потом поменял руки. Левая, как всегда, подчинялась хуже. Выкладывая «солнышко», один топор отколол от края колоды толстую щепу и упал, вонзившись в пол. Льнов повторил «солнышко» подряд еще двенадцать раз, уже без помарок.

Колода раскачивалась как маятник. Льнов отошел в дальний угол зала, сосредоточился, метнул топор. Удар сотряс колоду, она задрожала, но почти не сдвинулась с места, лишь гулко вибрировала цепь – удар наконец-то растекся по вертикали, а не перешел в колебания. Один за другим последовали второй, третий, четвертый, пятый. Колода содрогалась и подпрыгивала, как на резинке, но уже не раскачивалась.

Льнов оставил один топор, потом отодвинул вторую панель, за которой хранился огнестрельный арсенал, взял два пистолета «Стечкина» и перешел в другую комнату. Она была несколько поменьше зала, также без мебели. Там находился, установленный на пружинной стойке, желтой полупрозрачности муляж человека в полный рост, сделанный из консистенции, напоминающей желатин. Выполнен он был таким образом, что различная степень вязкости состава соответствовала естественной прочности органа, который она изображала. Муляж выглядел довольно реалистично. Внутри туловища, точно застывшие в меду, отчетливо просматривались сердце, печень, желудок, почки, многочисленные артерии. Более тусклый по цвету и более жесткий состав, похожий на тот, из которого делают искусственные собачьи кости, формировал череп, позвоночный столб, ребра, лучевые, берцовые кости, коленные чашечки, такие же по крепости, как и настоящие. Подсохший снаружи толщиной в несколько миллиметров состав на ощупь воспринимался как настоящая кожа. «Скелет в янтаре» – называл его Льнов.

Тренажер бывал незаменим, когда следовало проверить, насколько чувствителен человек к различным видам повреждений, будучи одетым в бронежилет или без него, насколько разрушительно то или иное оружие.

Льнов стал в десяти метрах от мишени, метнул топор. С чавкающим звуком сталь, разрубив грудину и позвоночник, прошла через все туловище и вышла из спины, а топорище на четверть погрузилось в тело. Льнов осторожно, чтобы не причинять больших разрывов, вытащил топор. Желатиновая рана сразу слиплась.

Льнов поставил муляж напротив двери, сам вышел в конец зала, чтобы создать расстояние в двадцать пять метров. Став на позицию, он выхватил пистолеты, трижды выстрелил от пояса из каждого. Пули прошли через глаза и лоб муляжа, выломив затылок, плеснули на стену фонтанчики желатина.

Вернувшись в комнату, Льнов нажал внизу на стойке педаль, выдвинулись колесики, и он подкатил стойку к дверям термической камеры. Состав обладал высокой вязкостью и текучестью, и нагревание обеспечивало полное сращивание разрывов. Льнов вставил муляжу в ушные раковины шланги, по которым накачивался потерянный в работе желатин.

Льнов подобрал топор, обтер его от слизи. Потом все пять были вдеты в перевязь и повешены в отдельную секцию для оружия, нуждающегося в заточке. Наконец, Льнов достал из шкафа шестой топор-близнец, не отличающийся ни по весу, ни по форме топорища от тех, с которыми он отрабатывал броски, снял резиновый чехол, проверяя на остроту, поднес лезвие к руке, провел по волоскам, сбривая их.

В пистолетах Льнов заполнил обоймы до положенных двадцати патронов, взял еще по две запасных.

С отобранным для дела оружием Льнов перешел в гостиную.

Витая лесенка уходила в железный люк на потолке. Льнов сел за стол, нажал кнопку переговорного устройства:

– Зайди, Любченев. Дело есть.

Через несколько минут повернулся вентиль, люк отъехал в сторону. По лестнице спустился худой, тонкокостный человек, на вид лет тридцати. Бескровные его щеки покрывала белесая и редкая щетина. На футболку возле сердца был приколот значок с олимпийским мишкой, на шее висел самодельный образок – газетная фотография Брежнева в рамке из спичечного коробка.

Человек застенчиво, по-детски улыбнулся и запинаясь сказал:

– Здравствуйте.

– Опять ты ко мне на «вы», – качнул головой Льнов, – мы же с тобой почти ровесники.

Бледность щек Любченева резко изменила оттенок, и Льнов понял, что это Любченев совсем засмущался и «покраснел».

Красная пленка

Привели нелюдь. Она намертво стала перед классом, только ее звериная голова, будто проросшая белобрысым луком, топталась на красных ножках пионерского галстука. Антип отсел за соседнюю парту, чтобы создать видимость двух мест, рядом со мной и с ним, вместо одной пустой парты, куда нелюдь уже метила.

– Садись на свободное место, – ей сказали, – к Любченеву или к Антипенко.

Она брела по ряду, замедленная общим любопытством, смотрела поверх нас глазами, полными тонких голубых жил. Сердце мое окатило ледяной волной. Не в силах взяться за первую роль, я скорчил рожу «фу», Антип, наоборот, застенчиво улыбнулся и сдвинул на край парты учебники. Нелюдь клюнула и села к нему. Мы так всегда делали. Через несколько минут Антип подбросил ей всегда одинаковую записку: «В какой школе ты раньше училась?»

Она прочла и нацарапала что-то карандашом. Во второй записке Антип спросил: «Почему от тебя воняет говном?»

Я наблюдал за нелюдью. Она поджалась как ушибленное щупальце. Тогда Антип поднял руку.

– Что случилось, Антипенко? – ему сказали.

– Тамара Александровна, от новенькой какашками пахнет! Можно я к Любченеву пересяду?

Все наши как дрессированные отозвались слепым хохотом, лишь я тревожно и безысходно ждал, когда у нелюди из глаз полезут сопли. Но раньше Тамара Александровна сказала:

– Антипенко, выйди из класса.

Он ушел, за ним закрылась дверь, и вскоре унялся хохот. Нелюдь решительно двинула как шахматную фигуру свой вонючий пенал на середину парты, открыла книгу. О чем-то спросили. Нелюдь опередила наших и ответила сама. Тамара Александровна кругло с росчерком ковырнула в журнале и сказала: «Отлично», – потом взяла ее дневник, повторила над ним: «Отлично». Мне сделалось жутко как никогда раньше. Я глянул на портрет Брежнева, висевший над черной доской. Казалось, ветер ужаса шевелил его брови.

Я не выдержал:

– Можно выйти?

– Иди, – сказала Тамара Александровна, – и заодно передай Антипенко, чтобы без родителей он в школе не появлялся…

Мне хотелось ей в отчаянии крикнуть: «Вы не понимаете, творится страшное, боится даже Брежнев!» Но я молча выбежал в коридор искать Антипа.

Он был во дворе, на спортплощадке.

– Ну и ладно, – бутылочным осколком он царапал песок, за годы слипшийся в бетонный монолит, – подумаешь – не вышло! Ерунда.

– Конечно, – сказал я и не поверил себе.

– А может, все получилось, просто мы не заметили? – продолжал Антип, высекая стеклом пятиконечные звезды.

Мне вспоминался прошлогодний нелюдь Вайсберг, продавший душу за резиновых индейцев из гэдээра. Я на весь класс сказал: «Закрой лапой нос, он тебя выдает». Тамара Александровна смеялась громче всех. Она, видно, поняла не только про белого медвежонка из мультфильма, а что-то большее, для взрослых. Умка с носом волнистого попугая заплакал, его звериное нутро умирало слезами. Он сбежал в свое логово и там, наверное, подох. Во всяком случае, в нашей школе его больше не видели. Так было раньше.

После уроков мы с Антипом встретились на нашем тайном чердаке и сели доделывать бомбу из зенитного патрона, который я нашел на брошенном стрельбище. Порох в нем давно испортился, и мы кропотливо, день за днем заполняли патрон спичечной серой.

– Мы не заметили, – бормотал сердито Антип, кроша над расстеленной газетой серные головки, – у нас все получилось.

Но я-то чувствовал, что нелюдь улизнула.

– Антип, зачем себя обманывать, все было сразу ясно. Да и Брежнев по-другому смотрел…

Антип ссыпал в патрон заряд свежеприготовленного пороха, заткнул пулей.

– Возможно, ты прав, – вскочил на ноги, – и работа не закончена.

Нелюдь никуда не подевалась. Она вросла в сентябрь и октябрь, выгрызла ход к ноябрю. С нею осень разлагалась быстрее. Происходили разные события, уроки и мультфильмы, но я ничего не помню, кроме ее удушливого присутствия. Мы делали что могли, применили все доступные нам средства – без толку.

Прошлые нелюди дохли, не зная тайны про спортивные трусы, с полоской на боку, те самые, единственно допустимые. Поэтому с особо опасного Антонова, который утверждал, что знает секретный прием каратэ, мы сняли штаны. Под ними нелюдь скрывал белые трусы в цветочках! Вся школа от первоклассника до директора гудела: у Антонова позорные трусы! Запахло близким ЧПаевым. На следующее утро Тамара Александровна подтвердила, что в школе ЧП, повесился Антонов…

Стоит ли говорить, что новая нелюдь носила под формой спортивные трусы? Нас и Брежнева злодейски предали. С каждым днем ему становилось все хуже. За ночь он отдыхал, но с началом уроков, когда нелюдь заходила в класс, Леонид Ильич задыхался от ее смрада. Он постарел за эту осень на десять лет.

Я вызвался бессрочно быть дежурным, чтобы каждую перемену проветривать класс. Но нелюдь предусмотрела и это, на уроке она чихала и кашляла, Тамара Александровна сказала: «Любченев, ты мне всех простудишь, хватит проветривать».

Я говорил, что мне не хватает воздуха, Тамара Александровна, ставшая полунелюдью, сказала: «Так мы тебя, Любченев, к рахитам в санаторий отправим, там тебе будет хватать воздуха».

Нелюдь засмеялась, увлекая звериным смехом и остальных. К утру окна насмерть запечатали бумагой.

На нашем чердаке, доделанный, лежал патрон. Мы уже забыли, что собирались его взорвать, у нас на игры не хватало времени. Мы просили Брежнева о чуде – помочь нам достать красную пленку. Тогда бы решилось все. Но где ее найти?

Мы и раньше, собрав волю в кулак, задавали неловкие вопросы в фотографических магазинах, есть ли у них красная пленка? Мы боялись только услышать в ответ: «А зачем она вам нужна?»

Но получалось еще хуже. Продавцы делали вид, что не понимают, о чем их спросили, и глупо улыбались, как будто мы из детского сада. Странно было бы думать, что на четвертом году обучения кто-то бы не знал, откуда берутся фотографии с голыми людьми.

Чаще нам говорили: «Нету в природе такой пленки». Я бы охотно поверил, да только у нас с Антипом были весомые доказательства. Не важно, как они к нам попали. Тот, кто нам их выменял, называл фотографии, сделанные красной пленкой, «парнашками». Мы тогда спросили, сколько стоит такая пленка, и нам сказали, что очень дорого, – сто рублей катушка. И у нас она не продавалась, нужно было ехать за ней в далекую Москву, в один-единственный магазин на всю страну. И то она там не всегда бывала – сразу раскупали. И продавалась она, естественно, тем, кому исполнилось шестнадцать лет.

Сто рублей мы насобирали. В моей копилке много чего лежало, и на последний день рождения мне подарили фиолетовые «двадцать пять». Оставалось найти надежного человека, который поедет в Москву. Антип успокоил – есть человек, что возьмется за это. Он знает, где магазин, и ему там обещали придержать несколько пленок. Антип говорил, правда, не с ним, а с его младшим братом. Появилась хоть какая-то надежда. Несколько дней мы потратили на то, чтобы обменять наши звенящие деньги на солидные бумажные.

Пришел этот младший брат, из нашей школы, годом старше. Он не понравился мне, какой-то скрытный, с глазами, заросшими паутиной, в которой как два паука бегали беспокойные зрачки. Я засомневался, доверить ли ему такую сумму, но Антип сказал, что у нас нет другого выбора.

Мы долго расспрашивали его, уточняя, когда и что, он лениво обещал через неделю отдать нам пленку. Мы решились и вручили ему наши сбережения. У меня кольнуло сердце – несолидный посланец взял сто рублей как-то без ощущения значимости денег, просто смял и запихнул в карман.

Началась новая неделя. Нам оставалось пока что в мыслях разыгрывать, как мы получим пленку, разбросаем по школе фотографии с голой нелюдью, и это будет ее конец. Так мы мечтали на чердаке.

Я нервничал, то и дело задаваясь вопросом: если свойства пленки позволяют проникать сквозь одежду, что произойдет с головой, которая обычно ничем, кроме шапки, не прикрыта, и не получим ли мы вместо лица нелюди снимок черепа? Но как тогда с «парнашками»? Выходит, их делали, нарочно обворачивая головы тканью? Но кто мог согласиться добровольно на такое?

– Допустим, на руки надевали перчатки, – предположил Антип, – хотя действительно странно, – он задумался и вдруг хлопнул себя по лбу. – Ну конечно – элементарно! Особенность пленки в том, что она способна фотографировать только тело, а одежду не воспринимает.

– Как я сам не догадался, так просто, – я сразу успокоился. Действительно, кому нужна пленка, которая раздевает до костей как рентген?

Мы не имели права на ошибку. На чердаке не закрывалась книга «Первые шаги в искусстве фотографирования». Антип принес из дома отцовскую «Смену», я купил пленку для тренировочных снимков. Мы приходили по утрам в наш душный класс, стараясь вести себя как и прежде. Антип вытаскивал фотоаппарат, делал пальцем «щелк» и кричал: «Красная пленка!» Девчонки бежали врассыпную, лишь нелюдь оставалась на месте и смотрела в объектив застывшим презрительным взглядом.

Прошла неделя, пленки не было. Нам отвечали, что человек еще не вернулся из Москвы.

Однажды урок труда заменили уборкой листьев вокруг школы. Я любил за это осень. Мы всегда сметали сугробы листвы и потом, разбежавшись, в них прыгали.

Нелюдь, в стороне, до чернозема расцарапывала граблями газон. К ней подошла Тамара Александровна.

– Как вы думаете, есть бог? – тихо спросила ее нелюдь.

Та смущенно засмеялась и ответила:

– Не знаю, такой сложный вопрос…

– Мне бы не хотелось гореть в аду, – двусмысленно продолжала нелюдь, глядя на меня снизу вверх, как будто поддевала на крюк.

Я крикнул:

– Тамара Александровна, зачем вы притворяетесь, вы же прекрасно знаете, что бога нет!

Она вдруг заорала:

– Не смей делать замечания старшим, Любченев! Давно пора вызвать твоих родителей в школу!

От такой несправедливости я опешил, развернулся и пошел от них, волоча за собой метлу. На секунду оглянулся. Нелюдь, незаметно для других, но так, чтоб я увидел, перекрестилась, как делают в церквях попы и старухи, когда хотят, чтоб кто-то вместо них умер.

На следующее утро долго не начинались уроки. Зашла Тамара Александровна и сказала:

– Идите домой. Занятий сегодня не будет. Леонид Ильич Брежнев скончался… – И весь класс, бездумно празднуя отмену уроков, пусть и ценой трагедии, разбежался. Остались я и Антип, осмыслить, что же произошло. Эта смерть не укладывалась в нашем понимании.

Не только мы, многие думали, что Брежнев не умер, а только надышался ядовитыми испарениями нелюдей, погрузился в летаргический сон и спящим похоронен в Кремлевской стене, тверже которой ничего нет.

В телевизоре объявили новое имя – Юрий Владимирович Андропов. Показали его самого крупным планом, потом весь президиум, и я все понял – людей почти не осталось, к власти пришли нелюди.

Что ж, мы, так или иначе, готовились выполнить наш долг. Пленка, по словам подозрительного брата, была уже в пути. Это обнадеживало.

Мы проследили, где обитает нелюдь. Крались за ней до ее подъезда, притаились за деревом. На пороге она резко оглянулась и посмотрела в нашу сторону. Почувствовав, что обнаружены, мы гордо вышли из-за укрытия. Нелюдь ухмыльнулась, по-особому сложила руки, точно держала в них невидимый фотоаппарат, и поднесла к лицу.

– Красная пленка! – громко сказала она и щелкнула языком.

Через несколько дней Тамара Александровна прервала урок за десять минут до конца и сказала, что в актовом зале будет торжественное собрание. Наш класс спустился и вместе с остальными занял свое место напротив трибуны.

Директор непонятно говорил о новых планах и задачах, которые ставит перед нами время. Я его не слушал, потому что видел, как нелюдь переглянулась с тем, кто обещал нам пленку. Это была секунда, но мне ее хватило. Жуткие подозрения сковали меня.

Раздался звонок, объявляя начало перемены. Классы еще не успели разойтись. Нелюдь вышла на середину зала, прижимая что-то к переднику, остановилась и крикнула, вскидывая руки вверх:

– Антипенко и Любченев – голые! – Из пальцев ее посыпались вороха фотографий.

Какой-то странный гул поднялся в зале, я перестал что-либо слышать, кроме него. Рот противно окислился медным ужасом. Одна из фотографий спланировала к моим ногам – я увидел совершенно голого Антипа, с такой же голой писькой, болтающейся как бескостный мизинец. Рядом с ним, разделенная деревом, была еще одна фигура. Я не успел узнать в ней себя. Раньше мы закричали в два голоса и побежали прочь.

Школа будто наполнилась туманом, оседающим слезами на наших горячих лицах. Я потерял Антипа из виду, неизвестно откуда доносились его летящие по ступеням шаги, обжигающий рокот гнался за нами как пламя из взорвавшейся цистерны.

Я нашел Антипа на чердаке, он сидел и плакал. Я упал рядом и заплакал тоже. Сквозь чердачное окно мы видели, как наступила скорая ночь, потом рассвет, новый день и снова ночь.

Мы оказались надежно заперты в тюрьме своего позора. Для нас была закрыта дорога в школу – там наши с Антипом имена прокляты и осмеяны. Мы потеряли дом и родителей. Они не примут, они уже отреклись от таких сыновей. Про наш позор пишут газеты, трубит телевизор. Андропов хохочет над нами. На этот хохот отовсюду приходят нелюди, число их множится, их некому остановить. Брежнев навечно усыплен в Кремлевской стене, и Родина обречена…

– Что теперь? – спросил я Антипа.

Он достал из тайника сделанный патрон.

– Выходит, мы делали бомбу для себя, Антип? – я размазывал по лицу неудержимые слезы.

Он кивнул:

– Если по ней ударить, она взорвется, и мы умрем.

Мы стали рядом, склонившись головами над патроном, чтобы осколки убили нас наверняка. Антип повернул патрон остроносой пулей к животу и приготовился ударить молотком по капсюлю. Я сосчитал до трех, Антип взмахнул молотком.

Патрон не взорвался, а выстрелил, будто ударил кувалдой. Антип лопнул кровью, полившейся изо рта, носа и глаз. Из живота его выпал кишечный клубок, размотался…

Я поднял еще дымящуюся гильзу, вдохнул сладкий запах прогоревшей серы. Неожиданно слезы кончились.

Второго патрона у нас не было, но я бы все равно не смог им воспользоваться – одиночество и позор окончательно отняли желание умереть.