Текст книги "Вечный жид"

Автор книги: Михаил Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Имярек спросит: неужели не было никакой надежды? Была. В том-то и дело. Падающая звезда. Загадывай желание. Прямой дуплет имени. Василий Васильевич. Звучит вполне по-русски. Но не ждите, имярек, розового имени писателя, который как раз в это время в келье Загорского монастыря через типографическое слово просит у читателя черствой горбушки помощи, ни больше ни меньше: больше – будет не так смешно, меньше – не стоит просить. У русского писателя легкая газообразная душа, но свинцовый зад. Ничего не поделаешь. Как ни жаль. Совсем другой семантический ряд, угловая шеренга огней. Точно ничего неизвестно. Подмоченные документы с подмоченной репутацией. Родился примерно в девятьсот восемьдесят пятом году, по одним данным – в Уфе, от чего никогда не отказывался; по другим – в Киеве; хотя, возможно, а почему нет – в Риге. Если в Киеве, то его родитель – какой-нибудь средней руки торговец, мануфактура или мебель, шерстяная тройка, подстриженные усики, круглые крахмальные воротнички, распространенная фамилия – Москвин. Если же в Риге, то в семье инженера, который дал сыну образование радиотехника, вполне современно, с прицелом на будущее. Тогда его фамилия Заринь. Простите, ничего не понимаю, удивится какой-нибудь имярек, Заринь, вы сказали – Заринь, это не ошибка, вы не обмолвились, я не ослышался? Может быть, вы имеете в виду не помощника бывшего императора, а секунданта нашего нынешнего шахматного короля? Нет, милый имярек, в том-то и дело, что Заринь был другой. Ничего не поделаешь. Ни-ни. Даже не родственник, совсем другая судьба. С легкой руки папы из Риги (хотя, возможно, из Киева, из Уфы и так далее) молодой человек описывает восьмерки, петляя, как игла в руках умелой швеи: завернув около первого наркома юстиции Штейнберга, он возвращается на тринадцать лет назад, чтобы вступить в партию эсеров и после неудачного восстания оказаться электротехником сначала в Германии, а затем в канадской провинции Саскачеван. Весной семнадцатого года делает крутой вираж вокруг фигуры Бориса Савинкова и леди от эсеров Марии Александровны Спиридоновой, стрелявшей по любой цели с закрытыми глазами, опять возвращается в прошлое, когда молодой человек, призванный во флот, благодаря своей специальности, со скрипом открывает дубовую дверь офицерской электротехнической школы в Свеаборге. Снова поворот, и уполномоченный ВЦИК, вместе с бывшим государем, которому был впервые представлен обергофмаршалом Бенкендорфом в Царскосельском дворце, чертит восьмерки на уральских железнодорожных путях, огибая платформы, заплеванные перроны; мелькает нотная грамота шпал, диезы стрелок, бемоли остановок, гамма восходящая и нисходящая, восходящая, нисходящая, подрагивают колеса на стыках рельсов, стучат каблуки, гуськом спускается процессия по нисходящей гамме вниз: голубоглазый прилизанный полковник в мундире без погон, но с субтильной супругой, которую поддерживает комнатная девушка Демидова, четыре высокие девушки в длинных юбках по щиколотку, с ридикюлями в руках, в двойных лифчиках под одинаковыми джемперами, доктор Боткин, недоуменно протирающий запотевшее чеховское пенсне, за ним не по времени преданный лакей Трупп и повар Харитонов, которые несут опять захворавшего престолонаследника, приступ гемофилии, сокрушается идущий сзади доктор Боткин, вспоминая о наследственности со стороны Габсбургов, хотя он только что прошел, но забыл об этом, идет еще раз в другой последовательности, каблук задумавшегося доктора подворачивается, трещат мелкие камешки, растираемые кожаной подошвой, и рука делает переход, заменяя гамму нисходящую гаммой восходящей. Стучат колеса, мелькают черные клавиши шпал и белых перламутровых ступеней, стучат каблуки тех, кого давно уже нет, кто давно расстрелян внизу, в подвале, раздет под рачьи и собачьи голоса, а принцессы-то обыкновенные бабы, сожжен и сброшен в шахту, или, напротив, сначала сброшен в шахту, а потом сожжен, или сначала сожжен, а потом каблук доктора Боткина подвернулся, из глазниц пенсне выскочили серебряные монетки стекол, на которые наступили – лопнули с треском – идущие следом по нисходящей гамме, перешагивая через просмоленные шпалы, диез напоминает лестничный пролет, открыта дверь: и опять вся процессия гуськом, в затылок, начинает ощупывать ногой ступени. А в это время, ничего не поделаешь, гражданин имярек, такова последовательность музыкальной темы: кто-то бродит вокруг да около дома на косогоре. Ночь, ломкий лунный свет. Чутко дремлет охрана, опустив лицо на грудь, в воду первого сна, где плавают ленивые рыбины сновидений, прислушиваясь к ночным звукам. Мало ли. Чтобы чего не случилось. Вздрагивает ставня, задул ветер, надавил, прижал. Трещат раздвигаемые кусты: кто-то бродит там и сям, вокруг да около, куда ни глянь, не разбирая дороги, в Зоне Особого Назначения, по пересеченной местности, оставляя следы на росе.

8

Тот день, когда мне, сударь, в последний раз довелось увидеть женщину моего вдоха и выдоха, пришелся на конец недели, как сейчас помню, пятница, и жара истомила воздух уже с рассвета. Помню, проснулся я поздно, с гудящей от мигрени головой, что обычно предвещало полное изнеможение от жары к исходу дня, знаете, эту потерю последних сил, состояние, так сказать, выжатого лимона, когда раздражает любая мелочь и цепляешься ко всему, словно ветка шиповника, что вылезла невесть откуда однажды по весне, кажется, как раз в тот год, у входа в беседку (помните, где мы некогда устраивали второй завтрак с фруктами и вином в синем глиняном кувшине и где после всего нас ожидала вздыбленная перина разверстого ложа?). Да, милостивый государь, конечно, я помню, как же, вы обычно посещали эту беседку во второй половине вашей прогулки, начиная ее с усыпанной красноватым, всегда сырым (специально поливали) песком аллеи фиговых дерев, затем углублялись в дебри запутанного, точно морской салат, сада, доходя до меловой кладбищенской стены, сплошь увитой плющом и увенчанной переплескивающейся с той стороны зеленью; здесь обычно пахло тенью, сырой штукатуркой и совсем изысканно – плесенью, как пахнет все достопримечательное старье; а затем, повернув, поддерживая вашу спутницу под локоток (если вы оступались, она говорила: смотри под ноги, скобарь), направлялись к беседке. Несомненно, можете быть уверены, ваши призрачные идиллические прогулки навечно запечатлелись в моей памяти, но, милый Маятник, сейчас меня куда больше интересует другое: пожалуйста, если не трудно, опишите подробно, насколько это возможно, тот день, когда вы в последний раз увидели женщину вашей тоскующей души, и, так же подробно, саму встречу. Конечно, я вполне вас понимаю, сударь, я так и собирался, как иначе, это ваше право, да-да, знать все, не упуская ни одной детали, но, должен признаться, вынужден вас разочаровать, весь тот день я вижу сквозь пелену, полупрозрачную пелену, облачно-небесную дымку, напоминающую матовую папиросную закладку, которая в хороших, дорогих изданиях предшествует иллюстрациям. В том-то и дело, что ничем, кроме гнетущей, испепеляющей все желания жары и раскалывающей, как следствие, череп мигрени, тот день не был примечателен. Не одолей меня в то утро мигрень, мой единственный и поэтому мучительный недуг, все, возможно, сложилось бы иначе, а так, искренне, поверьте, желая вам услужить, я припоминаю только несколько бессмысленных часов, проведенных с мокрым полотенцем вокруг головы в постели; всему дому было приказано молчать, ступающая на цыпочках Сима каждые полчаса смачивала в уксусе головную повязку; помню блекло-фиолетовый рукав ее муслинового платья, плотно облегающий худенькую ручку, темноту в моей спальне (поверх плотных гардин были развешаны сырые простыни); потом вдруг выяснилось, что в кладовой кончился мускатный орех, обычно хорошо мне помогавший: оказывается, мой бедный больной отец, пристрастившись к нему, за неделю разворовал месячный запас. С досады сорвав с головы повязку, через этаж я заорал, что сверну шею этому старому идиоту, лишу сушеного чернослива, отчего его желудок, склонный к запору, окаменеет так же прочно, как его ослиные мозги; Сима, успокаивая, опять повязала уксусную повязку, уложила в постель, напоив из своих рук отваром смоковницы, и тотчас отправила кого-то за мускатным орехом в лавку придорожного трактира. Не помню, что-то запамятовал, не вполне уверен: описывал ли я вам эти приступы головной боли, случавшиеся отнюдь (сказала графиня) не часто, но тем не менее, несмотря на это, выводившие меня из себя; всего однажды, пока в комнате на втором этаже жила женщина, ходившая по утрам завернутая лишь в белую накидку с ало-лимонными аистами, конечно, не сомневаюсь, вы догадываетесь, о ком идет речь, у меня разболелась голова, и, конечно, в тот день ежемесячного очищения, когда ей требовалось обязательно соблюдать женский пост; несколько раз в течение дня прикатывала откуда-то волна свинцовой тяжести, сжимала тесным обручем надбровные дуги, свербило виски, но, прошу вас не смеяться, только она касалась меня своей благословенной рукой, я не говорю об ее драгоценных ласках, из которых я боялся расплескать даже каплю, а просто во время трапезы, передавая блюдо с фруктами или графин, случайно касалась пальцем, который я тут же, почти инстинктивно, прижимал в ответ (убери свою похотливую лапу, гад, кокетливо шутила она), но, вы меня поняли, уверен, это не трудно, ее прикосновение было целебным, снимающим всякое напряжение; а на следующий день о приступе не было и помину. Теперь же мне хотелось спрятаться в собственную мошонку: так напоминала голова гудящий котел или колокол, не знаю, все равно, не имеет значения, главное – гудящий; и если мой бедный больной отец на первом этаже шаркал своими трясущимися от старости ногами, направляясь в гальюн, мне казалось, что этот кретин шурует раскаленной кочергой в моем шарабане, головном камине; угли, ворча, разлетались, белка огня крутила свое колесо, из глаз сыпались искры; обложенный подушками, закрывая глаза, зашторивая веки, я старался представить что-либо приятное и заснуть; со скрипом открывалась калитка, освобождая путь извилисто текущей тропинке, справа штриховала кусты изгородь нашего дома в Назарете, желтое тело тропки уходило за околицу к плоской коричневой лужице кипарисовой рощицы на горизонте, прихлопнутой тугой синевой неба. Очевидно, так мне казалось, я лежал в траве, справа или слева от тропинки, неважно, точность не имеет значения, так-так-так, стрекотали вокруг меня невидимые насекомые, перебирая крыльями и надкрыльями; однажды в детстве мне в ухо влетела дурная бабочка, знаете, коричневое бархатное существо с вялыми, отороченными кружевами крылышками; даже не знаю, как она смогла залететь в столь небольшое отверстие: залететь она залетела, а вот выбраться обратно, видно, было не в ее силах; и она стала метаться, колошматя в истерике тряпками крыльев по моим барабанным перепонкам, отчего мне казалось, что кто-то хлещет по мозговым извилинам; вытащила дуру бабочку тетка Мария, мать Иегошуа, к ней всегда обращались за врачебной надобностью: вынуть сучок из глаза или перевязать царапину, она поднаторела в этих делах, ухаживая за своим болезненным сыном. Сначала тетка Мария залила мне в ухо воду с камфорой, а затем уже утопленницу подцепила тонкой вязальной спицей. Недаром мне вспомнился именно этот случай; представьте себе, я лежал обложенный со всех сторон мягкими подушками, а мне чудилось, будто по лабиринту моей ушной раковины, перебирая лапками, ползет какая-то чешуйчатокрылая гадость, отчего шум, усиленный стократ, отзывался в мозгу, словно несметная толпа крошечных барабанщиков, сжимая в кольцо мою мансарду, приближалась со всех сторон. Не имея сил терпеть, я скинул маленькую, вышитую Симой подушечку, что прикрывала правое ухо, и открыл глаза. Поверите ли: гул не исчез, а стал только отчетливей и богаче созвучиями. Казалось, что надвигающиеся, пока еще издалека, крошечные барабанщики не только стрекочут своими палочками по натянутой воловьей коже и топочут ногами сороконожек, а еще несут на плечах клетки с птицами, которые щебечут на разные голоса. Поверьте, это правда, так оно и было: именно голосами птиц, топотом не одной сотни ног, ложной человечьей беседой (торопливый говор щегла), тысячегрудым жарким на солнцепеке дыханием представился доносящийся до меня гул; прикидывая расстояние, я подумал, что гудящая масса сейчас, очевидно, прошла развилку, трактир с широким теневым навесом, завернула на дорогу, ведущую в гору, и медленно тянется к нам, минуя озерцо с одноглазыми белыми лилиями-балеринками, затем ручей, перебирающий камешки во рту, и через минут десять, самое долгое – пятнадцать, будут здесь. Простите, милостивый государь, что перебил, но я опять не понял: тот гул, что вы столь интересно разложили на барабанную дробь, топот тысячи ног, птичьи и человечьи вскрики и голоса, этот гул вам только мнился, это понятно, так бывает, из-за гудящей от мигрени головы, или же вы услышали его в действительности, если угодно, в натуре, а мигрень только наложилась, исказив те или иные тона? В том-то и дело, сударь, что сначала, как вы помните, я сам принял приближавшийся с каждой минутой шум за слуховую галлюцинацию, например, кухарка на первом этаже с помощью терки или мясорубки могла издавать похожие звуки, но, извольте тогда полюбопытствовать, отчего они нарастали; и к тому же в следующее мгновение дверь в мою спальню распахнулась, и обычно церемонная лилово-фиолетовая Сима ворвалась с испуганным криком: идут, идут, они идут. Резко вскочив, отчего в голове что-то перевернулось, будто игральные кости в костяном стаканчике, и, нацепив на себя что попалось под руку, я бросился вслед за ней по лестнице. Все мои домашние стояли уже внизу. Толпа, как я и ожидал, двигалась со стороны придорожного трактира, но далеко не сразу мне удалось охватить разномастную толпу единым взглядом – заполнив собой поперечник дороги, жужжа, как улей, на нас наползал весь восточный базар города, ибо только там можно найти такую карусель нарядов и лиц: зеркалами сверкали медные латы римских легионеров, источали покой белоснежные египетские хламиды, виднелись цветные набедренные повязки на маслянистых шоколадных телах эфиопов, полосатые халаты торговцев перемешивались со строгими тогами ученых и странническими бурнусами, яркой мозаикой алого, синего, изумрудного цвели женские туники и платья, ленты, вплетенные в волосы; тысяченогая толпа двигалась и шевелилась, жестикулировала, дышала, распространяя запахи пота и утроб, над нею сплошным зонтом стояло облако желтой пыли; и гул, напоминая сумасшедший гомон птичьего рынка, усиливался с каждым шагом ползущей толпы. Должен признаться, возможно, вам это интересно, я был настолько загипнотизирован невиданным зрелищем, что на несколько мгновений не только забыл о мучительной мигрени, но мне даже не пришло в голову задуматься, зачем и почему надвигается на меня тысячетелая толпа (мало ли, по мою душу?), и, кроме того, я настолько был увлечен красочным цветением шествия, что пропустил момент, когда из скорлупы размытых бледно-розовых пятен стали вылупляться отдельные лица. Первая проявившаяся физиономия (толпа была уже совсем рядом, волнуясь и растекаясь студнем) принадлежала багроволицему легионеру, солдату, увиденному однажды в белый жаркий полдень под трактирным навесом, когда я проходил мимо по желтой пыльной дороге и пахло полынью, а он сидел, положив рыжеватую голову с выгоревшими бровями и усиками на сомкнутые кулаки, а потом повернул в мою сторону лицо альбиноса с маленькими медвежьими глазками. Затем в наползающем на меня море мой ошеломленный взгляд заметил вспотевшую физиономию богатого рыбного торговца Ицхака, владельца замечательного аквариума в центре города, прозрачная стенка которого выходила прямо на центральную улицу; на некотором отдалении от него, студенистые волны постоянно меняли очертания, яростно работая локтями, чтобы его не засосало из первых рядов в середину, двигался сынок фабриканта мебели, владельца соседнего со мной особняка с белогорлыми алебастровыми колоннами, мелкие черты лица которого подчеркивала тонкая угольная бородка. И только в следующий момент (одновременно спазмой боли напомнила о себе мигрень, отозвавшись на страшный рев толпы) я понял, что происходит. Понял, увидев определенный порядок в этом сумбурном на первый взгляд шествии, которое возглавляла небольшая группа, отсеченная от остальной напирающей толпы шеренгой римских солдат с короткими обнаженными мечами, группа, состоящая из двух ликторов с пучками розог в руках, государственного чиновника, которого носильщики несли в паланкине, и, ближе к центру и одновременно к наседающей толпе, человека в изодранном бурнусе, который, склонив голову на грудь, еле передвигал усталые ноги от тяжести, возложенной ему на плечи: что-то вроде двух обструганных планок, скрепленных посередине. Муж, бедный муж мой, горестно встряхивая перламутровой челкой, вдруг вскричала стоящая рядом лиловая Сима, вцепившись ногтями мне в руку, и в следующий момент я заметил то, что поначалу было скрыто от моего взгляда паланкином с носильщиками и двумя ликторами: две полуобнаженные мужские фигуры с такими же сооружениями на плечах, на одного из мужчин, обладателя красивой рельефной мускулатуры, указывала моя содрогающаяся от возбуждения служанка. Ее крик из-за, как я уже говорил, невероятного шума вокруг остался незамеченным, и только мой мозг укололся об его острые торчащие края.

Простите, милый Маятник, что перебил, но я желал бы спросить: то сооружение, что в трех экземплярах несли на плечах эти трое осужденных, – не допускаете ли вы, что оно было похоже на обыкновенный детский пропеллер, возможно, увеличенного размера, но все-таки пропеллер, который прекрасно запускать в ветреную и безветренную погоду в бездонное с легкой дымкой небо, чтобы потом с восхищением следить за его долгим полетом? Возможно, сударь, вполне возможно, допускаю, а почему нет: эти две обструганные шпалы могли напоминать что угодно, в том числе и пропеллер, хотя, должен признаться, из-за гудящей головы и невозможного болезнетворного шума вокруг я воспринимал происходящее слабо, так сказать, неохотно, сжимая от боли зубы, и сквозь прозрачную, но все же мешающую зрению пелену. Да, да, в том-то и дело, что я смотрел на все это сквозь кисейную пелену, чуть не теряя сознание от разламывающих череп спазм боли, к тому же стояла такая жара, белый полдень, солнцепек заставлял тела обильно потеть, пот катил градом, все лица были обезвожены и обессилены солнцем, казались осунувшимися и похудевшими, так что, надеюсь, вы согласитесь: даже без мигрени выдержать спокойно подобный звериный рев было нелегко. Именно сквозь пелену, то есть как-то отдельно, нисколько не удивившись, вот еще – удивляться, увидел я того, кто, как вы понимаете, уверен, вы давно догадались, только на это и рассчитываю, не мог не оказаться в числе этих трех, – увидел Иегошуа, товарища моего детства по Назарету: обессилев от усталости, опустив на мгновение деревянное сооружение на землю, он поднял к безоблачному небу свое изможденное лицо, покрытое скудной рыжеватой бородкой, которая росла неопрятными клочками, плохо прикрывая слабый западающий подбородок и выпирающие скулы, теперь вспухшие от усталости и залитые тяжелым потом. И почти одновременно, здесь нечего удивляться, так бывает, сквозь ту же пелену я заметил (только Иегошуа остановился, опустив на землю деревянное сооружение, напоминающее, как вы сказали, пропеллер, как остановились и римские легионеры, сдерживающие напор толпы) в первых рядах, у дальнего от меня края дороги, рядом с багроволицым легионером, почти наваливалась на него, а простоволосая, не менее, а более прекрасная от этого женщина моего вдоха и выдоха, та, что покинула меня ради этого ипохондрика с пропеллером на плечах, моя первая и последняя радость, женщина с волосами леди Годивы, Магда, хотя другие называли ее иначе, но только не я. Увидал, одновременно ощущая (вы не поверите, но, клянусь, так оно и было, несмотря на жару, на солнцепек, вонь усталых тел и затрудненное дыхание окружающих) исходящий от нее горьковатый запах полыни, от коего на мгновение, не буду преувеличивать, зачем, какой резон, ровно на одно мгновение отпустило мою голову тесное объятие боли. Да, да, всего на миг, ибо, как я полагаю, так мне показалось, кровь отлила у меня от лица, приливая не знаю к чему, как вы думаете, к тому месту, очевидно, которое любило ее, женщину моего вдоха и выдоха, больше других, но уже в следующую секунду мигрень опять накинула мне на глаза свою паутину. Как вам описать мое впечатление от ее лица: конечно, теперь оно было другим, оно было искажено какой-то мученической гримасой, волосы, ее прекрасные волосы в беспорядке сползали на лицо, моя Магда что-то кричала, дополняя своим голосом звериный рев толпы, наседала вместе с остальными на сдерживающих римских солдат и даже, кажется, лупила своими детскими кулачками по квадратной спине стоящего ближе других к ней багроволицего легионера с рыжими усиками и выгоревшими бровями, напоминающего гигантскую блоху. Конечно, я понимаю, догадываюсь, вы хотите спросить, поинтересоваться: что именно испытал я, увидев, что соблазнитель, лишивший меня моей единственной радости, попал, как говорят, впросак, дошел, что называется, до ручки, дальше некуда, совсем чуть-чуть, доизображался пророка, тоже мне – седьмое чудо света, неуч и байбак, никогда не сомневался, что кончит он именно так, проворуется или влипнет в историю, помню, как били его мальчишки во втором классе хедера за плаксивость и девчачий нрав, никогда не умел постоять за себя, а только закрывал лицо руками, этим-то и держалась наша дружба, что я его иногда защищал; даже учителя высмеивали его то за глубокомысленные паузы, то за выспренность и пустозвонство; как говорится, в семье не без урода, хотя кто мог предположить, что он додумается изображать из себя черт знает что, будто его детство не прошло на моих глазах, уж кто-кто – только не я, ни-ни, дай напиться, брат мой, хотя, должен признаться, уверен, вы давно поняли: из-за окутавшей меня пелены я толком ничего не видел и не слышал. Нет, можете мне поверить, я не испытывал к стоящему в нескольких шагах от меня человеку в рваном бурнусе, губы которого что-то шептали, сглатывая крупные градины пота, что катился по его помятому измученному лицу, да-да, могу поклясться чем угодно, я не испытывал к Иегошуа никакой особой неприязни или едкого презрения, хотя, Бог мне свидетель, имел на это право, подтвердит кто угодно, и не смотрел в его обращенные ко мне глаза, какое мне дело, не умеешь – не берись, все имеет изнаночную сторону: победителя не судят, слышишь, дай воды напиться, Мешоб, или со щитом, или на щите, не в свои сани не садись; да, ничего удивительного, все смешалось у меня в голове, ибо смотрел я на нее, Магду, женщину моей диафрагмы и предстательной железы, которая смотрела только на него, Иегошуа, опять, будто ничего не изменилось, будто не проиграл он так явно и навсегда; и все это при толпе, которая визжала, хрюкала (гундели рожки, звенели бубны), издавала непристойные звуки, наваливалась на медные спины легионеров, а жара сводила с ума, воздух казался молочно-белым от зноя, моя голова раскалывалась, в глазах мутилось, и всего в двадцати шагах стояла та, одно прикосновение которой целебно и стоило всего мира вокруг, мне ли лишиться этого прикосновения или всей той толпе провалиться в тартарары, это не вопрос, а ответ, какое мне до них всех дело, с крестом или на кресте, со щитом или на щите, не имеет значения, не все ли равно, так тому и быть; голова прямо-таки разламывалась на части. Простите, милостивый государь, это очень важно, необходимо уточнить, правильно ли я понял: в тот момент невероятно жаркого дня, когда красочное шествие, возглавляемое двумя ликторами с пучками розог, государственным чиновником в открытом или закрытом паланкине, тремя измученными фигурами осужденных, каждый из которых нес на плечах странное деревянное сооружение из двух струганых планок, и римских воинов, чьи спины сдерживали напор остальной толпы, так вот, когда это шествие внезапно остановилось возле вашего дома, что соседствовал с белой кладбищенской стеной, источающей в ослепительный зной запах тени, сырости и тлена, остановилось, ибо один из этих трех, Иегошуа, товарищ вашего детства по Назарету, в изнеможении опустил на землю давившее на плечи крестообразное сооружение, сразу, словно по команде, остановились римские солдаты, а затем и кричащая дурными голосами толпа; так вот, если позволите этот вопрос, Иегошуа, остановившись, случайно или намеренно, неважно, перед вашим домом и заметив вас, своего старинного приятеля, защищавшего его от нападок хищных мальчишек еще во втором классе хедера, так вот, правильно ли я понял, что он, заметив родное ему лицо, обратился к вам с какими-то словами, неважно, неизвестно какими, например, попросил воды или просто сказал: а вот и я, Меишоб, ведь это возможно, как вы считаете, я не ошибся, не перепутал имя, которое вы тогда носили, хотя это тоже не исключено, это лишь плод моего воображения. И еще, милый Маятник, если Иегошуа действительно обратился к вам перед многотысячной толпой с какими-то словами, то что вы ответили в свою очередь и что он сказал вам после, пожалуйста, если не трудно, поясните. Да, да, конечно, сударь, вы правы, это возможно, почему нет, кажется, так оно и было, хотя точно не помню, не могу ручаться, но вполне вероятно, что Иегошуа действительно обратился ко мне с какими-то словами: стоял жаркий полдень, невыносимая духота, солнце обливало всех потом, и он вполне мог попросить у меня стакан воды, чтобы утолить жажду, и я ему что-то ответил, хотя не знаю, что именно, возможно, сказал: подожди, брат мой, сейчас мои люди принесут тебе то, что ты просишь; возможно, просто дал знак кому-нибудь из домашних выполнить последнюю просьбу осужденного, который прослезился в ответ на мое радушие и проговорил: это зачтется тебе, брат мой, помяни – зачтется. Хотя, что скрывать, ведь все равно это вольная фантазия, ибо, что именно было сказано между нами (если вообще что-то сказано), я не помню, запамятовал, немудрено, прошло столько лет, поэтому почему бы и не предположить, что я ответил ему отрицательно, если он все-таки обратился ко мне с некоей просьбой, что тоже сомнительно, но я не в силах забыть приступ головной боли, непроницаемой пеленой окутавшей мозг мой и все мои органы чувств. Именно потому, что вообще я был человек совершенно здоровый, эти редкие приступы мигрени переносились мною особенно мучительно, и вполне понятно, простительно, даже очевидно мое инстинктивное желание избавиться от жестокой, изматывающей сознание спазмы, тем более что избавительница стояла от меня всего в двадцати шагах, через дорогу, и я мог рассчитывать теперь, когда мой единственный соперник, при помощи римского закона и римского воинства, должен был в самое скорое время исчезнуть в никуда, перестав, таким образом, соблазнять и приманивать ту, которой был недостоин, да и зачем ему, никогда не мог понять, не в коня корм; почему бы мне не надеяться, что, когда это шествие вновь двинется вверх, в гору, я смогу смешаться с толпой, пробраться к Магде и умолить ее избавить меня от мучений, что ей стоит, она делала это не раз раньше, когда все было иначе. Поэтому, конечно, вполне вероятно, хотя не могу ручаться, ибо для того, чтобы скорее избавиться от обруча железной спазмы, необходимо было, чтобы шествие тронулось наконец с места, да и вообще эта молчаливая сцена начинала действовать на нервы, вполне возможно, я и сказал то, что вы от меня ждете, какую-нибудь короткую фразу, отвечая просьбой на просьбу: иди, Иегошуа, иди, ты меня этим очень обяжешь. Конечно, это ваше право, и не думаю его оспаривать, поинтересоваться, что именно ответил мне Иегошуа на эти слова, опять я могу только предположить, вы понимаете, это зависит от того, насколько он понял мое состояние, хотя вряд ли, надеяться на это нечего, он всегда был озабочен только собой, прислушиваясь к собственной больной плоти; но мало ли, почему бы ему не понять, вполне мог бы ответить: прощай, брат мой, не поминай лихом. Или: я пойду, но и ты пойдешь. Ибо, конечно, он вполне мог обидеться, очень на него похоже, тем более, не буду кривить душой, вы все видели сами, я действительно отказал (или мог отказать, что одно и то же, не имеет значения, какая разница), сказав: иди же скорее, Иегошуа, что ты медлишь, ибо думал о другом – о жаре, которая обессилила все мысли и желания, кроме одного; и он, обидевшись, мог ответить: я иду, но и ты будешь ждать моего возвращения. Конечно, я понимаю ваше недоумение, это грустно: два старинных приятеля, встретившись через целую разно прожитую жизнь, не поняли друг друга и обменялись ничего незначащими словами, хотя одного из них ожидал путь по желтой пыльной дороге в гору, горько пахло полынью, растущей по обочинам, зной распалял кожу, в окружении римских солдат в блестящих шлемах с обнаженными мечами, впереди гудящей, как улей, толпы, с деревянным сооружением на плечах; а второй должен был остаться среди своих домашних, наедине со своей мигренью, он долго, пока еще видели глаза, смотрел вслед удаляющемуся пыльному облаку, чтобы затем обернуться по сторонам, в беспокойстве не находя своей лилово-фиолетовой служанки с седой перламутровой челкой; и не найдя ее, ощущая нетерпение, послать мальчишку-рассыльного в дом, на второй этаж, в ее комнату, посмотреть, нет ли ее там, а потом, после того как ее нигде не оказалось, обнаружить пропажу своего окованного свинцовыми полосами сундучка и всех лилово-сиреневых и фиолетово-черных нарядов из ее шкафа вместе с деревянным резным ларчиком, где хранились ее любимые грошовые поддельные драгоценности. Постойте, милый Маятник, я что-то ничего не понял: при чем здесь ваша служанка, наложница с седой, спадающей на лоб прядкой, когда вы должны были рассказать о вещах куда более важных, если угодно, значительных, а именно: что произошло после той фразы, на которой вы остановились, не зная точно, это так понятно, что именно вы сказали, но хотя бы примерно представляя смысл обращенных вами к вашему товарищу Иегошуа слов? Нет, конечно, я понял, что толпа, возглавляемая представителями римской власти, поднимая густую пыль ногами, двинулась в свой путь; легионер с багровым лицом и выгоревшими рыжеватыми усиками, подтолкнув Иегошуа древком своего копья, заставил его водрузить себе на плечи деревянный оструганный пропеллер; вслед за ним двинулись два других осужденных, в числе которых был и муж, как я уже догадался, таинственной Симы; за ними, по бокам, ликторы с пыльными розгами в руках, государственный чиновник, следящий за правильностью исполнения церемонии, высунув руку из-за створок паланкина, дал знак носильщикам ускорить шаг, а за ним ослепленная солнцем и жаждущая впечатлений толпа; все понятно, представимо, вполне достоверно и весьма рельефно. Но, милостивый государь, попытались ли вы догнать идущую в середине толпы, в ее первых рядах, женщину вашего вдоха и выдоха, вашей диафрагмы и предстательной железы, которая единственная могла избавить вас от неизбывной тоски и головной боли, особу с пленительной плотью, осененной густой гривой волос леди Годивы, которая, как сумасшедшая, шепча губами, не видела ничего, кроме бредущего впереди человека в изорванном бурнусе; простите, милый Маятник, но раз вы остались один среди своих домашних, правильно ли я понял, что вам не удалось (или вы даже, как ни странно, хотя такое бывает, некий столбняк, вдруг оставили все силы, вы даже не попытались) остановить ту, которая ушла вместе с топотом тысяч ног и густым облаком пыли, ушла неизвестно куда, чтобы уже не вернуться обратно. Неужели вы так и не двинулись с места, оставшись стоять перед фронтоном вашего дома, отделанного алебастром под мрамор, – пыль, рассеиваясь, оседала на кустах олеандра и листьях фиговых дерев, а затем, когда все стихло, вы обернулись, вокруг никого не было, все незаметно разбрелись, и, ощущая во рту привкус мускатного ореха, доставленного наконец рассыльным из трактира, комкая схваченную впопыхах накидку с ало-лимонными аистами, что перекрещивали шпаги клювов на белоснежном поле, не торопясь пошли, постепенно растворяясь в полумраке тенистой аллеи парка, я не ошибся, так оно и было, не правда ли, поясните.