Текст книги "Вечный жид"
Автор книги: Михаил Берг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Ивушка, Ивушка Плакучая, опять слышу голос твой, летящий издалека. Вернись, вернись, Ивушка, просят губы твои, бескровные и нежные, обветренные, в корочках простуды, тихо шепчущие. Что стоит тебе, Ивушка, нет сил ждать у меня, известковой жены твоей. Вчера опять, вернувшись вечером из убогого кинотеатра нашего, положив футляр на пол, рассматривала в зеркале худое изображение свое: Шуберт звучал в ушах, юбки скользнули вниз, чулки сморщились под коленями – образ неодетой женщины появился в трюмо. Ветер (ибо ветрено нынче) играл с занавеской через форточку, то втягивая ее ртом, то выдувая; три голые алебастровые особы уставились на меня со стекол – две в профиль с разных сторон, третья, с тоской в глазах, в фас. Пальцы запахли канифолью, когда коснулась я рукой холодных щек своих, поправила прическу свою – родинка у меня под мышкой, Ивушка, или забыл ты меня уже совсем? Вчера Олимпиада Васильевна, бедная певичка наша, спрашивала о здоровье твоем. О, Олимпиада Васильевна, шутил ты, голос души моей, когда в своем длинном черном платье с блестками и бисером пробиралась она между убогих коленкоровых стульев наших, пряча в руках фруктовое мороженое в картонном стаканчике. Что я могла ответить ей? Что здоров ты, да только слышишь время от времени голос, заставляющий страдать тебя за других, вместо того чтобы голосом скрипки своей вносить лепту в пиликающий хор бедных мелодий наших. Разве поняла бы она, да и кто поймет тебя, Ивушка, кто поймет тебя, муж мой? А потом, ночью, снова снился мне тот твой стриженый мальчуган, что в ясный жаркий полдень сидел на корточках на берегу тихой лесной речки. Помнишь, ты описывал его – в синих трикотажных трусиках расположился он рядом с живописным кустом, который медленно, как рак, сползает в лениво струящуюся воду, раскидывая ветви в разные стороны; они стелются, переплетаясь с собственными тенями, по земле, вздымаются, приникают под собственной тяжестью к воде, бороздят почти незаметное течение, создавая фарватеры, спокойные заводи с рябью по краям. Полуденное солнце палит во все лопатки: осколки бликов пляшут на поверхности реки, роятся в гуще долготелых серебристых листиков; макушку мальчика уже напекло, ибо он без головного убора, его сандалии промокли и чавкают, если он переставляет чуть-чуть, буквально на несколько сантиметров, ногу в сторону, так как от неудобной позы хрупкие члены его затекли; на одной круглой коленке его ссадина, свежая, не покрытая еще тиной запекшейся крови; в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных деревяшек, скрепленных посередине гвоздем. Да, да, Ивушка, я увидела его именно таким, склоненным над своим деревянным пропеллером, который он, сосредоточенно сопя, ногтями очищал от грязи. Ни ветерка. Жарко, полдень, от травы исходит душный насыщенный запах; от долгого сидения на солнцепеке кружится голова, тем более что, заметив свой пропеллер воткнутым в землю среди мелких расколотых речных раковин и камешков, мальчик в синих трусиках присел так поспешно, что от резкого движения могла отлить кровь от висков, и, конечно, я вполне с тобой согласна, в такой момент разное может привидеться. Действительно, в этом ты прав, тихий плеск выше по течению реки заставил его на секунду оторваться от перекошенных лопастей своего пропеллера и поднять голову, взглядом стараясь пробраться сквозь суету кустарниковой заросли. Но то, что, вглядевшись, увидел мальчик, не было похоже на описанное тобой: не дева, решившая искупаться в укромном месте, выходила, сверкая наготой своей, из воды, и не музыку воспроизводили расположившиеся на изнанке листьев древесные музыканты – вдоль самого уреза воды, легко опираясь на тросточку, шел мужчина в светло-синем, почти небесного цвета фраке, сдвинув на затылок такого же оттенка диккенсовский котелок. Мальчик, сидя на корточках, смотрел против света, солнце слепило глаза, человек во фраке был еще далеко, он вышел из-за последней излучины, почти сливаясь с бирюзовым телом реки, мелко вышагивая по сухому песочку; и в его походке присутствовала какая-то странная особенность – он то ли игриво передергивал ножкой, то ли перекладывал тросточку из одной руки в другую, – издалека его лицо казалось размытым терракотовым пятном. Мальчик отвел взгляд. На уровне глаз по серебристому полю листка ползла напоминающая валторну улитка, оставляя за собой влажный ворсистый след. От глядения против солнца глаза заслезились, все вокруг как бы сдвинулось, затягиваясь матовой пленкой; маленький соглядатай сильно зажмурил веки, пытаясь выдавить мешавшие слезы, провел тыльной стороной свободной от пропеллера ладони от виска к виску, и в те мгновения, когда зрение, возвращаясь, вновь проявляло и промывало карточку речного пейзажа, здесь, вполне с тобой согласна, мальчику могла почудиться выходящая с той стороны куста, из воды, дева с усыпанной серебряными каплями атласной кожей, выжимающая заплетенные в небрежную косу волосы, тем более что, должна признаться, в ушах у него стоял звук лопнувшей струны или треснувшего под стопой звонкого сучка, что так походило на постепенно тонущую под водой струнную музыку. Но в следующее мгновение, вернувшее всем предметам окрест точность очертаний, в ракурсе его взгляда опять оказался мужчина, бредущий вдоль самого берега. Но теперь, когда он приблизился, мальчик заметил, что одет он не в изысканный фрак лазоревого цвета, а в стираный-перестираный больничный халат, некогда, возможно, бывший синим, но теперь затертый до белесости; в такого же цвета шапочке, действительно сдвинутой на затылок и открывающей покрытый испариной лоб; а в его походке не было ничего странного: он не игриво подергивал ножкой, как казалось издалека, а просто еле передвигал ноги от усталости и к тому же прихрамывал. Ты только представь, Ивушка, как я удивилась: маленький мальчик, заигравшийся на пустынном берегу тихой лесной речки, присевший рядом с живописным кустом на корточки, вдруг сквозь канитель веток увидел бредущего вдоль самого берега человека средних лет, с изможденным лицом, покрытым терракотового цвета небритой щетиной, в сине-белесом больничном халате, из-под которого выглядывало не первой свежести больничное белье, в тапочках на босу ногу (подвязки подштанников давно развязались и, загрязнившись, шлейфиками волочились по земле). Несмотря на то что мальчик сидел неподвижно, расстояние между ними сокращалось: уже можно было слышать не только шум шагов, но и то, как поскрипывают несильно вжимаемые в песок части расколотых раковин и мелкие голыши, как осыпается затем песок в след, округляя его очертания, как шелестит складками пропитанное потом одеяние и как дышит его владелец, сквозь зубы, натужно, постоянно сглатывая сухим горлом несуществующую слюну. Даже не знаю, как передать тебе мое изумление, Ивушка, боюсь, что не получится, не хватит слов, ты только представь себе, как я была удивлена, когда мальчик, который вполне, я это хорошо понимаю, мог испугаться, внезапно увидев столь странного человека в неопрятной одежде, с печатью безучастности на лице, бредущего в тапочках на босу ногу вдоль берега тихой лесной речки, или даже какого-нибудь пруда, или небольшего озера, затерявшегося в лесу, неважно, не имеет значения, главное, что место пустынно; за узким песчаным пляжем, своеобразной песчаной косой, намытой течением, начинался бор не бор, среднерусская растительность: елки да палки, березы да стрекозы, овраги да буераки, кустарник, окаймляющий поляну, – вполне даже взрослая женщина, такая, как я, могла бы испугаться, хотя уже совсем другого, но все равно, ты только вообрази мое недоумение, когда мальчик, поначалу напряженно замерший с пропеллером в руках, всмотрелся, даже отведя рукой мешающую взгляду ветку, полную листьев, а затем, выронив, а может быть, даже забыв о пропеллере, вдруг вскочил и бросился бежать. Да, я понимаю, ты хочешь спросить меня, куда и зачем бросился мальчик бежать, но в том-то и дело, что я сама хотела бы задать тебе этот вопрос, ибо я знаю только то, что видела, как мальчик, выронив из рук пропеллер, потерял к нему всякий интерес, что есть духу понесся сначала вдоль куста, огибая его со стороны песка (ибо куст, как ты понимаешь, нависал над самой водой), зачем-то ведя одной рукой по веткам, которые хлестали по ней, что так любят многие мальчики, выбивающие звуки из чугунных оград, решеток, заборов, гранитных парапетов, а затем, что-то шепча своими детскими губами, побежал, увязая в песке, навстречу мужской фигуре. Что интересно, я запомнила это отчетливо: все следы мальчишеских сандалий, что огибали ивовый куст, вдавливались в песок правым рантом, оставляя глубокую канавку, что, очевидно, означает, что мальчик очень спешил, срезая каждый сантиметр, для чего и отклонился на повороте несколько вправо и даже отставил в сторону руку. Вот, а что было дальше, Ивушка, я не знаю, так, боясь ошибиться, сквозь некую мутную пелену вижу, что человек в больничном халате, замерев на мгновенье и как-то странно булькнув горлом, раскинул свои длинные руки для объятий; мальчик, кажется, все бежит и бежит по песку ему навстречу, шепча губами один только слог. Та-та-та-та. Или: фа-фа-фа-фа. А может быть: па-па-па-па. Да, да, Ивушка, только сейчас мне пришла в голову мысль, что шептал он, скорее всего, именно: па-па-па-па. Или иначе: папа-папа. Хотя утверждать не берусь, ибо все это видела словно в полусне, сквозь затянутое паутиной первой изморози стекло. Открыла глаза: будильник на ножках тикает на столе, форточка открылась ночью, сквозняк гуляет по углам комнаты нашей, холодно мне в одинокой постели своей. Что сказать мне тебе, Ивушка, опять шепчут губы твои, тонкие и нежные, чтобы вошел ты в состояние мое, как я каждый день вхожу в комнату одиночества своего, в коммунальную квартирку нашу. Ничего не говори, Лигейя слов моих, я и так все знаю, ибо это не ты говоришь, а я говорю: и за тебя, и за себя говорю, так что не надрывай лишний раз писчебумажную душу мою, прошу тебя. Тихим голосом, прижимаясь лбом к оконному стеклу, еле шевеля губами. Дождь за окном мочит щеки стен, автобус, что заснул, выехав передними колесами на тротуар, двери кондитерской, которые редко открываются промокшими прохожими. Холодит стекло лоб мой, ветер гудит в проводах и в утробе старого дома нашего, выворачивает наизнанку зонтики спешащих прохожих, позванивает колпаками фонарных столбов. Вернись, Ивушка Плакучая, шепчут губы твои, откажись от слов твоих, подпиши, что требуют они, враги покоя моего, вернись, вернись, Ивушка. Звучит голос твой, осыпается пыльцой дыхания на стекло. Дождь и ветер за окном. Нет, не искушай, Лигейя моя, потому что нет сил у меня видеть, слышать муки, прозрачную, как виноградина, печаль твою. Не настаивай, ибо иначе опять придется сказать мне, что не ты говоришь мне, а я говорю за тебя, а значит, ни-ни, мало-помалу, прошу тебя, не искушай меня без нужды. Лучше, знаешь что, давай я расскажу тебе о последней беседе с новым приятелем моим, Маятником, историю которого, кажется, если мне не изменяет память, я тебе уже пересказывал, так, какие-то сведения, некоторые интересные моменты, что называется, по горячим следам. Хотя, может быть, я и ошибаюсь и мне только кажется, что я поведал об этой интересной судьбе, а на самом деле только собирался поведать, но не поведал. И тогда тебе будет непонятно, а это жаль, весьма, очень-очень жаль. Но, кажется, я все-таки рассказывал тебе и о нем, и о его странной, ни с чем не сравнимой любви, ибо составленный им любовный треугольник пикантен, редок, трудновообразим. Но, представь себе, как удивил он меня в последний раз, сказав. Да, сударь, конечно, сказал он, вы не ошиблись, что поделать, так оно и было. Действительно, в тот день, когда я последний раз видел женщину моего вдоха и выдоха, моей диафрагмы и предстательной железы, долго стоял я на дороге перед фронтоном своего дома, вглядываясь в облако пыли, что удалялось и рассеивалось, оседая на кустах олеандра и листьев фиговых дерев, дожидаясь, пока все стихло, затем обернулся, вокруг никого не было, все незаметно разбрелись; и, ощущая во рту привкус мускатного ореха, доставленного наконец рассыльным из трактира, придерживая на груди схваченную впопыхах накидку с шафранно-желтыми аистами, не торопясь пошел, постепенно растворяясь в полумраке тенистой аллеи парка; да, да, той самой аллеи, что вела сначала к белой кладбищенской стене, где кончилась моя земля и где всегда была тень, тлен и ветхая сырость, а затем по маршруту нашей прогулки, к беседке, увитой каскадом плюща и скрытой от солнца сплошной стеной шиповника, отчего даже в самую белую полуденную жару здесь был благоуханный свежий воздух. Но, милостивый государь, простите, что перебил: но ведь вы так и не ответили на мой вопрос. Правильно ли я понял, что вы больше не увидели особу с пленительной и целебной плотью, женщину с волосами леди Годивы, закрытую облаком пыли, бредущую вслед за римскими солдатами в самом сердце толпы, так как желала уйти от вас туда, откуда нет возврата, и действительно больше не вернувшуюся никогда? Конечно, если у вас нет настроения, не видите резона, просто неохота, можете не отвечать, это ваше право, не смею настаивать, ни-ни, и не подумаю. Но, должен признаться, сгораю от любопытства, хотелось бы узнать: я не ошибся, так оно и было, не правда ли, если не трудно, поясните? Конечно, сударь, что за труд, зачем эти экивоки, знаете, как говорят: без труда не вытащишь и рыбку из пруда, или кто не работает – тот не ест, хотя вы мне можете возразить, что работа не волк и дураков работа любит, но мы оба знаем, что терпение и труд все перетрут и тяжело в учении – легко в бою. Но разрешите ответить вопросом на вопрос. Вот вы, сударь, говорите: женщины. А что это такое? Существа с неумеренной волосатостью и постоянно просвечивающими лямочками от бюстгальтера. Причем, обратите внимание, они сами вечно терзают эти лямочки, которые то и дело сползают с плеча, поправляя их, нимало не смущаясь, в самой неподходящей обстановке. О, сколько познал я их, высоких и худеньких, стройных и угловатых, нежных и стеснительных, стриженных под мальчика и услужливых, как тень, верных, неверных, заботливых, грубоватых, безумных вакханок и застенчивых, как газель, блондинок, брюнеток, рыжих с пушком на теле, веснушчатых и чистоплотных, говорящих в минуты любви и молчаливых, кокетничающих, как пятилетняя девочка, пухлых крашеных блондинок и презрительных миниатюрных шатенок с телом жокея и душою тигра в клетке, как высокомерны и жалки они в моменты расставания, как меняются их глаза от слез, карие, голубые, с зелеными кошачьими зрачками с сыпью рыжеватых пятнышек, как умоляют они, выпрашивая прощение, как каменеют в фигуре умолчания: не глаза – а контактные линзы, не высокие скулы – а подчеркнутая независимость; суфражистки, феминистки, домоседки, лесбиянки, насмешницы, болтуньи, хранительницы домашнего очага, разрушительницы покоя, страстные и фригидные, горячие, как подмышки в сиесту, и холодные, как нос здорового животного, террористки, хулиганки, половые извращенки, скромницы, умницы, тупицы, конфетки, словно вынутые из целлофана, стервы, истерички, монашки, мадонны, федры и пенелопы, февроньи и клеопатры; а как красив у некоторых из них жест полусогнутой в локте руки, которая поправляет волосы на затылке, нежный, женственный, беззащитный и обворожительный; летний день, обнаженная ручка поднимается, выглядывая из щедро открытого летнего сарафана, оголяется подмышечная впадина, чисто выбритая или интимно покрытая ретушью пуха, пальцы приподнимают прическу с затылка, ловко выдергивают последнюю шпильку, и лавина волос обрушивается на плечи, несется каскадом, шелестит и сверкает, какая-нибудь прядка завьется спиралью над нежной улиткой уха, недовольно наморщится носик, рука подправит, легкий поворот шеи – и по канатной дороге взгляда, сквозь призму омытого слезой глазного яблока, побежала искра призыва, любви, негодования, упрека, ненависти, досады, жалости, сочувствия, служебного рвения и профессионального расчета. Вот, помню, однажды. Минутку, милостивый государь, простите, что перебил: но я ничего не понимаю, как же так, не может быть! Ведь вы сами, милый Маятник, утверждали, что любовь ваша беспримерна, ни с чем не сравнима, одна как перст, не имеет аналогий в анналах истории, имеющих анальное отверстие, отец онуфрий, обходя окрестности онежского озера, обнаружил, то есть нет, я заговариваюсь, я хотел сказать: как же так, вы забыли о любовном треугольнике, действительно, должен признаться, весьма оригинальном: вы, ваш соперник и ваша пассия, женщина вдоха и выдоха, единственная в своем роде, доступная и недостижимая, ушедшая и не вернувшаяся, вот она была и нету, перевернувшая, по утверждению рассказчика, вашу жизнь, как песочные часы. Но теперь, после ваших слов, я начинаю сомневаться, да, да, совсем немного, чуть-чуть, самую малость, мало-помалу, но начинаю сомневаться: было ли все, что вы рассказываете, на самом деле, или вы, приятель вашего далекого детства по Назарету, девочка Магда, эта неразлучная троица, которая однажды, возвращаясь лесной дорогой домой, случайно попала под дождь, и она, будущая повелительница вашей предстательной железы, решив просушить волосы, ранее ни разу не подрезавшиеся, и так далее, трактир у развилки желто-пыльной дороги, с широким навесом, за городской стеной, пыль пахнет полынью, придорожный кустарник, роща олив, рядом озеро, уютное озерцо, совсем чуть-чуть заросшее по мелководью щетиной камыша, с одноглазыми белыми лилиями или кувшинками, что плавно покачиваются на стройных ножках, и втекающий в него ручей, необыкновенный ручей, сбегающий с гор, прозрачный и хрустальный, дорога берет вверх, виляя, как обманщик, пока за последним поворотом не покажется дом, белый и просторный, отделанный алебастром под мрамор, с кипарисами вдоль обочины, с аллеей фиговых дерев, что почти касаются голов мимо проходящих усталыми ветвями, и вся эта толпа, багроволицый легионер с рыжими усиками, лиловато-фиолетовая Сима с перламутровой, спадающей на лоб челкой, и ее несчастный возлюбленный, и маленький, но хитрый торговец Ицхак, владелец огромного, самого большого в городе, аквариума с живой рыбой, мальчик-посыльный и обладатель узкой угольной бородки, ваш отец, живущий на первом этаже дома, харкающий в специально нарезанные бумажки, и ваш приятель Иегошуа, в изодранном бурнусе, выгнанный из второго класса хедера, и вы сами, скромный сапожник, имеющий несколько окованных медными полосами сундуков, содержимого которых хватит на то, чтобы купить Ицхака вместе с его аквариумом и живой рыбой в придачу, все это – ничего-с, пар, так сказать, плод воображения, никто, ничто и звать никак, мертвые души? Вы это сочинили, выдумали, введя меня в заблуждение, я вам верил, признаюсь, хотел верить и верил, а этого всего не было, вам это только казалось, как уже шептали, теперь я вам скажу, мне уже говорили, что вы совсем не тот, за кого себя выдаете, ибо вы испытали потрясение, как право имеющий, так как безвременно и случайно, просто учитель литературы, приношу соболезнование и так далее, но, милый Маятник! Прошу вас, если не трудно, поясните: то, что вы мне рассказали, это ничто, не существует, идея-фикс, не сочтите за обиду, бред или же все-таки это было, имело место, существовало: пожалуйста, если вы не устали, объясните! Да, да, сударь, конечно, я понимаю ваше волнение, я сейчас отвечу. Вы не первый, кто задает мне такой вопрос, да, да, не буду скрывать, зачем, не вижу причины, это ваше право, даже долг, обязанность и назначение. Неоднократно некоторые из моих слушателей выражали, так сказать, сомнение, недоверие тому факту, что я именно тот, как вы изволили выразиться, за кого себя выдаю, и что все, о чем я рассказываю, было на самом деле, существовало, имело место и так далее. Но, сударь, если не существую я, тот, о котором только что рассказал, сообщил, поведал, то тогда не существуете и вы, Ивушка, скрипач, слышащий голоса, не существует ваша любимая жена Лигейя, наши товарищи по несчастью, изобретатель, будьте любезны, космогонической теории и глава банды космического шпионажа, Ванечка, эники-бэники-си-колеса и так далее и тому подобное, ибо, как мне иногда кажется, если не ошибаюсь, за стопроцентную истину, конечно, ручаться не могу, но меня не оставляет ощущение, что вы и я – одно и то же, как, впрочем, и все остальные, а раз существуете вы, а кто-то все же точно существует (но, милый Маятник, – простите, прошу меня не перебивать), значит, существую и я, и дорога, и городская стена, плетеная изгородь из прутьев в Назарете, возле нашего дома, к которой я и вызвал однажды ночью, перед тем как уехать, ее, Магду, женщину с невозможными волосами, и она вышла заспанная, накинув на себя что попалось под руку; цвел боярышник, душистая тьма с прожилками запахов обступала со всех сторон, душная южная ночь, низкое атласное небо с жалящими звездами, влажный воздух, в котором странно звучат слова и хочется говорить шепотом, ее белый обнаженный локоть, сжатый кулачок и палец, накручивающий прядку около уха, мой вопрос, ее недоумение, брови изогнулись углом, а затем скользко зашелестели трава и раздвигаемые ветви кустарника; взвизгнула прижатая ногой доска крыльца, стукнула, коротко проскрипев, дверь, глухо отдаваясь в ребрах и суставах погруженного по горло в темноту дома, и где-то за околицей лениво залаяла собака, отвечая своему собственному эху, а я откинулся спиной, перевернул страницу, заложив ее пальцем, водрузил локти на подлокотники и безмятежно закрыл глаза. Прекрасно, сын мой, читать вечером на веранде, лампочка, обернутая пожелтелой газетой, светит тускло, стакан с недопитым чаем оставил на клеенке пару мокрых пересекающихся кругов. Ты сидишь один, поздний вечер, сквозь отсвечивающие стекла дачной веранды скорее угадываются, чем видны, контуры спящего сада, переплетения густых ветвей, серебряный исламский полумесяц, обрамленный фрамугой, кажется, вырезан из блестящей фольги; тебе приятно и печально сидеть в удобном парусиновом кресле, этом извечном пристанище читателей всех поколений. Что может сравниться с чтением в раскладном парусиновом кресле с матрасной расцветкой, кто свободней, партикулярней и независимей сословия этих скромных граждан, сидящих с книжкой в руках на дачной веранде и листающих страницу за страницей. А если устал, нет, я не утверждаю, что обязательно устанешь, но мало ли, автор потребует соответствующей передышки, раздумья, то всегда можно встать, размять затекшие косточки и, открыв дверь, спуститься по ступенькам крыльца в ночь сада. Прекрасно, вздохни поглубже, потяни воздух ноздрями. Ночь разойдется, раздвинутая конусом света из дверного проема, но шаг вперед – и она накроет тебя с головой.
1980
