Текст книги "Железные паруса"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Подними, подними выше, – скомандовал Он, – и положи на затылок! – Но оружия не достал, потому что Африканец был явно в ударе – шерсть на загривке у него так и ходила волнами при каждом движении, уши от злости были прижаты к шее, а из-под напряженных губ поблескивали оскаленные зубы; да и старик казался безобидным, вялым, словно осенняя муха, и даже чуть-чуть тронутый, потому что глаза за стеклами очков у него были мутные, пустые, безумные; и Он решил – вряд ли от него чего-нибудь добьешься, и – ничего он не знает: ни о ночных грохотах, ни о мареве, ни о звездных кометах – или как там их еще называть, и что – старик из-за всего этого тоже, видать, хлебнул свое. Впрочем, называй не называй, а суть одна – пришлые «они», посторонние и играют в непонятные игры, от которых – ни холодно, ни жарко, или, напротив, – берет оторопь, так что тебе становится не по себе, какой бы ты ни был бесстрашный, даже если ты самый последний из самых-самых бесстрашных, даже если ты предполагаешь, что ты избранный или отобранный для какого-то странного эксперимента.

Потом Он обратил внимание на ружье. Такого оружия Он в жизни не видел, разве что в музее, где оно выставлялось за пуленепробиваемыми витринами и сверкало изысканной отделкой под холодными люминесцентными лампами. Но это ружье, точно, – больше подходило для выставочных целей, но никак не для охоты на людей.

Еще один псих, подумал Он.

– Сдаюсь, сдаюсь, – просипел старик, и вышло у него: "Саюсь, саюсь".

– Ну-ну! – произнес Он и сунул руку в карман, в котором, кроме горсти боярышника, ничего не было. Но сама ситуация его несколько забавляла, и Он стоял и смотрел, как пола бушлата превращается в лоскутья, и уже знал, чем все это кончится.

Старик подчинился – задрал сколько мог руки, и шапка вовсе съехала набок.

Африканец сел и, не отрываясь, стал следить за стариком. Кажется, он даже вздохнул облегченно и только так, как он один умел делать, – запрокинул голову на длинной шее и чуть-чуть покосился на хозяина, мол, все о" кей, я его напугал до смерти, а старик – перестал тянуть это бесконечно раздражающее: "Бе-е-е…"

– Ну что скажешь? – спросил Он.

Что-то в старике было странное – забитость или пугливость – не поймешь, а может быть – одичалость. Но жалости Он не испытывал.

– Гм-м-м… – Прочистил горло старик и боязливо покосился на пса, – стало быть, ты того?.. – произнес он.

Подобострастия в нем было сверх меры и голос соответствующий.

– Чего, того? – переспросил Он, подаваясь вперед, чтобы лучше слышать.

Впервые Он разговаривал не с самим собой и не с Африканцем.

– Фу-у-у… господь. – И лицо у старика разгладилось, – ну и вывез… прямо, как по заказу… прямо, как в сказке. – Он попробовал было перекреститься, и Африканец беззвучно показал клыки.

– Точно, вывез, – терпеливо согласился Он.

– Грех на душу… – продолжил старик, – пронесло-о-о…

Вокруг лежала белая пустыня, только многоэтажки смотрели немыми глазницами, да еще падал редкий снежок. И если разобраться во всей этой ситуации, то надо был достать бутылку шампанского хлопнуть пробкой в небо и выпить за нескончаемость человеческого рода – даже сейчас, даже через столько лет, хлопнуть и произнести здравицу и пьяно, троекратно, до горючих слез, расцеловаться под грохот оркестра, – потому что событие-то явно знаменательное – последние из самых последних могикан на континенте или на всем земном шарике!

– Утю-утю… – Старик протянул руку, и Африканец от наглости приподнялся на задних лапах, чтобы прыгнуть.

Пошлейший старик, который даже не чувствовал ситуации. Не от мира сего. Фигляр. Комедиант старой закваски, который ни себе, ни людям житья не дает.

– Ты чего ваньку ломаешь? – спросил Он тогда.

За эти годы Он привык ничему не удивляться. И двадцать и тридцать лет назад встречались такие старики, выжившие из ума одиночки или целые поселки, позволяющие себе паясничать перед любым пришедшем. Но постепенно они все вымерли, а этот, видать, задержался.

– Стало быть, ты человек? – с опаской и одновременно чуть фамильярно спросил старик и даже снова поопустил руки; и Африканец заворчал.

А вот этому вопросу удивился. Всего ожидал – глупости, блеяния, но никак не такого вопроса.

Ишь ты, подумал Он, наученный, значит, столкнулся с таким, о чем мне приходится только мечтать. Неважное здесь место, плохое, гиблое; и невольно поежился, словно чувствовал, как от черных глазниц за шиворот ползет страх. Страх был привычен, как привычно было одиночество и звенящая пустота вокруг. Впрочем, для него давно уже не было пустоты, – а одно лишь пространство, наполненное непонятной, таинственной силой, ощутимым временем, в котором ты растворен, и одновременно присутствуешь здесь и там, за теми лесами или дорогами и еще бог знает где, – в воздухе, в небесах, в падающем снеге; и ты отчего-то благодарен за это ощущение, которое дает тебе чувство стабильности и уверенности – пусть даже временно, в какой-то явный промежуток, – но предохраняет, делает неуязвимым, бессмертным, почти вечным. И это чувство живет и помогает даже сейчас, когда ты сталкиваешься с непонятным человеком.

– Значит, ты все-таки наш? – Голос у старика был надтреснутый, и слова выходили неясно, словно наполовину проглатывались, словно он что-то жевал.

– Ну, что из этого? – спросил Он.

– Ты не гляди, что я такой, – пояснил старик, и Он понял, что у старика с зубами дело дрянь – вкривь и вкось они торчали, как гнилые пеньки, – посидишь с мое в яме, не то запоешь.

– В какой яме? – автоматически спросил Он. Хотя какая еще могла быть яма в черте города – самая обыкновенная, для бродяг, где всегда была еда и бочка с топливом – другого и не встречалось. Хотя, кто его знает, может, старик тоже был непонятной силой, играющей тобой, как щепкой в полынье, по неявному, закрученному алгоритму. Может, у него своя задача, отличная от всех других, построенная не по принципу, – чем дальше в лес, тем больше дров, а сложнее и пакостнее. Кто знает. Поди разберись. Может, он только имитировал активность и ждал реакции.

– Ты зачем стрелял? – спросил Он и понял, что сам вопрос был во многом наивным. Спрашивать такое было все равно, что узнавать дорогу на кладбище, потому люди были склонны стрелять по поводу и без повода, а только потом разбираться, кто ты и что ты. Так что стрельба постепенно превращалась в обыденность, заурядное событие. Что-то вроде надувания лягушек через соломинку.

– Значит, я ошибся, – вздохнул старик, – отвело мою руку…

– Отвело! – подтвердил Он.

– … и собачка, вижу, вижу, настоящая, кусается… и душа человеческая…

Африканец снова показал два клыка, и старик, косясь на него, зашептал, вытягивая гусаком шею, но по-прежнему не встречаясь взглядом:

– Я ведь… это… того… – второй раз не стрелял…

– Ох, ты! – удивился Он почти лениво. – Старый козел!

Дома по-прежнему торчали серыми коробками над лесом, и находиться здесь на открытом месте не было никакого резона.

– Верно, старый, но упрямый, – согласился старик.

Каналья, что с ним делать? подумал Он.

Можно было уходить. Такие старики встречались не чаще и не реже, чем им положено было встречаться, и один Бог знает, для чего они остались или оставлены и чего делали в этой пустыне. Дичают постепенно. Впрочем, пустыня была теперь везде. И главное было приспособиться к ней. А кто не приспособился, того давно уже нет в живых.

– Ты что здесь, свиней пасешь? – спросил Он и решил, что пойдет назад по своим следам и уж точно никуда-никуда не свернет из этого леса.

– Пасу и охочусь, – пояснил старик.

– На кого это? – спросил Он, окидывая взглядом белую равнину.

– На всех, – пояснил старик и потупился. – Руки-то я опущу?

– Опусти, – разрешил Он и отвернулся.

Такое уже случалось – десятки, сотни раз, человек попадал впросак, а ты стоишь и думаешь: "Черт тебя дери, о чем ты, вообще, соображаешь, и умеешь ли соображать своими куриными мозгами".

– Может, у тебя документ какой имеется? – нерешительно спросил старик за спиной.

– Что-что? – посмотрел Он с изумлением. – Имеется… – и похлопал по боку.

– Понятно, – сказал старик, но не испугался, а добавил неожиданно. – Вот скажи мне, добр человек, какой предел Чандрасекара в вашей гравитационной?

– Ты что, старик, за кого-то другого меня принимаешь? – спросил Он. – Зря это делаешь. Помочь я тебе ничем не могу.

– Верно, принимаю. Вот если бы ответил, то принял бы точно, а так – чего в тебе интересного, разве что вшей жменя?

– Иди проспись, – ответил Он, рассердившись.

Все-таки что-то в старике было от чокнутого – немного позы и фиглярства. Может, ему просто надо было кому-то выговориться.

– Ты мне лучше ответь, зачем стрелял? – спросил Он.

– Страшно было, – неожиданно коротко и ясно пояснил старик, ерзая плечами под бушлатом, – мне ведь показалось, что ты "оттуда", – и потыкал в небо. – Я ихнего брата за версту чую, а тут, видать, ошибся, так что, извини, промашка…

Если бы старик бился в корчах, можно было еще поверить. Черт знает что, решил Он, встретишь какого-нибудь идиота и мучаешься с ним, и ответил:

– Когда кажется, надо креститься.

– А ведь точно, убить тебя не могло, – вдруг осенило старика, – тебя и собачку. Как я не догадался.

– Ну и что? – спросил Он, ничего не понимая.

– В следующий раз буду умнее…

Многозначительность старик казалась смешной, балаганной.

Хитрюля, подумал Он, делает хитрый вид или на самом деле что-то скрывает.

– Следующего раза может и не быть, – заметил Он не так уверенно.

– Точно, может и не быть, – легко согласился старик, словно задумываясь над чем-то.

Что-то в нем было от скомороха или сморчка.

– Не знаю, почему я с тобой вожусь, – сказал Он, намеренно не отзывая пса, – шлепнуть что ли, и дело с концом. Безопаснее будет.

– Так уж и шлепнешь! – возразил старик, все еще обыгрывая что-то внутри себя – разномастность решений, что ли?

– Верно, не шлепну, но намять бока следует. А?

– Ну уж это твое дело.

– Старый козел! – выругался Он.

– Ошибся я, ошибся! Потом уже понял.

Все-таки был он горьким пьяницей, потому что лицо у него напоминало вяленую картошку, и только глаза, сидящие глубоко и цепко, были непонятно собранными, словно отдельно от лица решали свою задачу и совершенно не вязались ни самой ситуацией, ни с разговором, и это настораживало и делало старика неясным и опасным.

– Ладно, черт с тобой, забирай свою берданку, – сказал Он, – некогда мне с тобой возиться.

Можно было уходить туда, где тебя совсем не ждут, где втройне опасно, где можно сложить голову ни за что ни про что – за любопытство, за глупость, за неумение.

– … я ведь знаю, куда ты навострил лыжи, – сказал старик и вытянул из-за пазухи бутылку.

– Пока, папаша, – сказал Он, надевая рукавицу.

– Зря туда метишь, – сказал старик, присасываясь к горлышку.

Щетина на тощей шее пришла в движение.

– Не хочешь? – спросил, болезненно морщась, словно проглатывая касторку.

Жидкость в бутылке была маслянистой и густой.

Он проверил, как скользят лыжи.

– Глупо погибнешь, – заметил старик, наблюдая за ним, и снова приложился к бутылке.

– Почему? – осведомился Он, принимая информацию с тайной хитростью.

И тут старик не выдержал и обиделся.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал он веско, загоняя пробку в горлышко и поднимая ружье, – совершенно ничего. Гнилое ваше поколение. Нахватались верхов, знания ни на грош, и думаете, что все понимаете.

– А ты? – спросил Он.

За горизонтом протяжно булькнуло, и шорох ракеты пронесся над головами. Африканец прижал уши и заворчал.

– Я здесь посторонний. Мне уж немного осталось, – ответил старик, даже не делая паузы и не реагируя на шелест.

Ответил и заткнулся, чтобы упереться взглядом в снег.

– Ну и понимай на здоровье, – ответил Он и сделал шаг в сторону.

Где-то вдали его ждала Великая Тайна.

– Темный ты, как и все, – добавился старик вслед.

И Он понял, что его специально злят.

– Не темней тебя, – сказал Он.

– А-а-а-а!!! – только и прохрипел старик досадливо.

Он сделал еще шаг.

– Падамелон я!.. Падамелон!.. – заявил старик.

– Какое мне дело, – не притормаживая, возразил Он.

Можно было придумывать все, что угодно, махать руками и плакаться, но никогда не выбраться из человеческих суждений.

– … но мне сгодишься, – добавил старик, вытирая слезящиеся глаза и крякая от досады, – больше ждать некого…

– Кого ж ты ждешь? – Приостановился Он.

Снежная пустыня манила в путь.

– Вот те!.. – Старик многозначительно махнул на город, – выстрелов боятся, потому что из другого теста сделаны. А ты из чего? – снова спросил он.

– А это мы легко узнаем, – заверил Он старика.

– Верю, верю… – поспешил старик, – и замашки хулиганские, то есть человеческие, ну да ладно, чего не бывает… А теперь смотри, ты думаешь, я с тобой шучу, – и старик поднял ружье, расправил плечи и выстрелил по камышу. Даже не выстрелил, а черт знает, что сделал – словно провел кистью по плоскости, по бумаге, – без прицеливания, на авось, словно сплюнул через губу.

На конце ствола возник розовый шар, словно нехотя поотделился и вдруг понесся над озером, разгоняя холодное пространство, и срезал заснеженные верхушки камыша. Точнее, издали это выглядело совсем не так, как вблизи, ибо показалось, что шар просто впитывал в себя кустики вместе с шапками снега, в воздухе остался голубоватый морозный туман, а потом ветерок донес запах серы.

– Все это отвлечение, – сказал старик торжественно и воззрился на него взглядом, в котором была смесь занудства и величайшей скорби.

– Подумаешь, – возразил Он.

Мало ли что можно было увидеть в этой жизни. Шорох все еще таял в лесу. Он ничему не хотел удивляться. Это стало его правилом. Может быть, даже защитой. Он не знал.

– Но я же говорил, говорил и объяснял, – они дематериализовались еще до того, как вылетела плазма. Понял?

– Нет, – сознался Он, – не понял.

– Нет того камыша, – сказал старик. – Деревья повыше – есть, а кустов и камыша нет! Понял?

– Не понял, – сказал Он и едва не усомнился, взглянув на камыш.

– Камыш – это граница, но только для «них», и для тебя, если ты видишь. Ты ведь видишь?

– Вижу, – согласился Он.

– Ну и прекрасно. Теперь это все чаще у людей встречается. Рексалопией называется – синхронизацией по времени, если популярнее…

– Что встречается? – спросил Он.

– Виденье! – пояснил старик. – Глаз улавливает клептонику излучения. Ясно?

– А… вот в чем дело, – сказал Он. – Я думаю, чего они иногда словно двоятся.

– Точно! – обрадовался старик. – Должны двоиться из-за нестабильности точки поля и из-за расстояния. Дома – вон где, а мы здесь.

Он снова посмотрел на дома. И в тот миг, пока подымал взгляд, до того момента, пока уперся в многоэтажки, увидел черные разлетающиеся шарики по всему небу. И шарики эти были словно нанизаны на тонкие нити. Впрочем, Он давно это замечал и полагал, что просто галлюцинирует, – порой, когда резко поворачивал голову или переводил взгляд с предмета на предмет. И всякий раз ему что-то казалось, а Он думал, что это ненастоящее, не имеющее отношения к реальности, пусть даже к новой реальности.

– Здесь все почти ненастоящее и все гораздо сложнее, – объяснил старик. – Вертикальные и горизонтальные проекции смещены всего-то на ничего, – но вполне достаточно для проявления…

Бред собачий, думал Он.

– … а мы шарахаем по верхам… но это неважно. Если разобраться, чего мы пока, естественно, не можем сделать по многим причинам, то все до банальности просто, но только на взгляд, исходя из слабого антропного принципа…

Придурок старый…

– … стоит только настроиться по двум-трем составляющим… и…

Ненасытный фантазер…

– … и можно расстраивать проекцию лет этак на…

Так я тебе и поверил, решил Он, Теоретик! Алхимик!

– … теория струн оправдала…

Странный старик. Сумасшедший. Больной. С воспаленными глазами, запахом дорогих сигар и гнилыми зубами.

– Живи, черт с тобой! – произнес Он и пошел туда, откуда пришел, потому что и такое с ним уже было, но если не такое, то нечто подобное – со всеми теми, кто не выдержал, не выжил, кто свихнулся и нес чушь. Африканец послушно пристроился рядом, уже не скалясь и не обращая внимания на старика.

Но старик внезапно появился сбоку и, приноровившись к их ходу и, проваливаясь по колено, зашептал, возбужденно размахивая руками и бутылкой с желтой маслянистой жидкостью:

– Падамелон я! Падамелон! Ты только постой-постой. А того ты не знаешь, что повезло тебе просто!.. несказанно, повезло так, как ни разу в жизни!..

– Ты чего, – спросил Он, – спятил?

– Пойдем со мной?.. – жалобно попросил старик, и стал походить на пуганую ворону.

– Ищи себе другого ассистента, – сказал Он.

– Нашел бы, если б знал, где, – старик совсем выдохся.

– Что же, теперь я должен тебя спасать. Дела у меня, – отрезал Он.

– Пойдем, пойдем, – позвал старик, – нужен ты мне, – и даже ухватился за лыжную палку.

Он скосился на дома. Теперь они вроде бы даже наклонились вперед и висели над лесом.

– Может, ты меня сонного зарезать хочешь? – спросил Он, понимая, что давно пора спрятаться в лес.

Вдалеке напоследок еще раз булькнуло, и в небе завертелась звездочка с четырьмя хвостиками по краям.

– Пойдем, – попросил старик. – Без тебя мне никак не пройти.

– Куда? – спросил Он. – Ведь врешь все?

Дома теперь занимали полнеба.

– Ничего ты не понимаешь, – остановился старик. – Я, быть может, тебя все это время только и ждал. Ошибся малость, с кем не бывает… Только ты не уходи, не уходи. Я тебе такое покажу… и научу, как с «ними» общаться, и кое-что объясню, до чего дошел, а главное у меня энергия против них есть… чтоб им пусто, чтоб они скисли, и говорить мне много здесь нельзя, хотя, конечно, они почти замороженные… – Он вовсе перешел на скороговорку шепотом: – Но все равно слышат и посылают против меня всякую звероподобность, хотя сами мне имечко и дали… а чтобы в полном обличье – не-е-е… я думаю из-за потери уравновешивающих… но это может просто вписываться в вариацию… а потом колеблется в другую сторону… к весне, например… может, я до весны не доживу… кто знает, может, никто не доживет…

– Кому ж здесь доживать, – согласился Он, не особенно задумываясь над словами.

Их снова окружала вселенская тишина.

– Да никого здесь нет лет двадцать. Вначале еще водились нелегалы, но такие дикие, что слов нет – ни на что не годные, ничего не боящиеся, самый лучший материал для «них», потому что пьющие много. А весной и летом сами явятся. Вот увидишь, ей богу, вот те крест, – начнут из стен проявляться, или, например, – из любого камня. Раз – и вот они, пожалуйста, явились не запылились. Боже упаси!

Все плачутся, все грозятся, всем кажется, что они самые что ни на есть бедные, юродивые, думал Он, тянут на себя одеяло, возвеличивают до небес, возводят пьедесталы, пьют и едят на злате-серебре, и что-то воображают, надуваясь от важности, а ведь ошибаются… не может весь мир быть привязанным к одному колесу…

– Чего же ты здесь сидишь? – спросил Он.

– Дела прозаические, – сказал важно старик. – Наука!

Он сплюнул и выругался в глубине души.

– Какая наука? – переспросил, испытывая страшную тоску, которая только и спасала всю жизнь.

Дома совсем накрыли их.

– Изменение пространственно-временного континуума неизбежно несет в себе захлопывание в точку. Главное, чтобы она была свернута как можно туже, если говорить обыденным языком… – выложил старик одним махом. – Ну как согласен?

Ничего Он не понял, абсолютно. Но то, что взгляд у старика стал не наглым, а тоскливым, как у голодного пса, понял.

– У меня и «Наполеон» есть настоящий, – добавил старик, и заглянул ему в глаза пытливо, – и еще всякая ерунда, а консервами вся кладовка забита… нужен ты мне, нужен, кому я все это передам? А?

– Чего ж ты побежал? – спросил Он еще раз.

– Так кто ж его знает…

И Он подумал, что Теоретик врет, но врет неопасно, как бы по-домашнему для успокоения совести, что ли, что ему грустно или страшно от одиночества и старости, чему, в конце концов, можно и посочувствовать.

– Ладно, – согласился Он, – пошли. Только ненадолго. – И ему сразу стало легче. И дома съежились и снова сделались натуральной величины.

***

На воротах, перед входом, косо висела вывеска: "Профилакторий железнодор…" и даже некогда существовало название, начинающееся с букв "Ло…", но дальше полностью содранное и замятое вместе с железом от удара, который пришелся как раз на правое крыло здания так, что площадка под ним оказалась идеально чистая, ровная, и виднелись серые плиты фундамента. Да и то, что осталось слева, имело плачевный вид, словно по нему проехались катком, примяли крышу и выбили рамы из окон на первом и втором этажах.

Старик проследил его взгляд и произнес:

– Чистая работа и главное без всякого повода. Антрофизет называется – исключение из правила.

А Он подумал, что встречал такое не чаще и не реже других чудес и что в данном случае Теоретик прав, но, возможно, только по существу, факту, а не по сути и не по глубине. Не умеют они этого, подумал Он, и никто не умел, – вот в чем дело…

– Но место это спокойное, – сказал старик, – и почти безопасное.

– А дома? – спросил Он. Ему было интересно.

– Дома есть дома, – пояснил старик. Оптимизм его так и лез из всех дыр.

Он согласно кивнул.

– … бог с ними. Дома, пока мы здесь, не страшны, а только интравируют, плывут – понятнее, время у них другое, и вообще – у города теперь иное время, поэтому нам там странно, неуютно и голо, но завтра сам увидишь, почувствуешь. Ты ведь умеешь чувствовать? – спросил старик.

– Умею. – Согласился Он с облегчением, оттого что наконец-то нашел еще одно объяснение странностям, происходящим с ним и псом.

А может, это только помогает, подумал Он, может, я путаюсь? Может, «они» стали более явны в свои закономерностях, а я не улавливаю и не догадываюсь, и старик прав?

– Это ведь они меня назвали Падамелоном… – признался старик еще раз, – все, что осталось после человечества…

– Что осталось? – спросил Он удивленно.

– Мысли, конечно…

Прав-не прав, а теперь мне придется бороться и с ним, подумал Он, и со всем тем, что кроется и стоит за его словами, даже если старик ничего не придумал, все равно это для «них» как манна небесная, как дармовщина, да еще и на халяву.

– Вот имечко. Во сне не придумаешь. Приходят и зовут: "Падамелон… Падамелон…" Иногда стены трясут, а выйти боязно…

Они пересекли двор.

Он все время что-то пытался переспросить у Теоретика…

– … попробуй высунись! Я уж и метлой грозил. Иных ткнешь – и дух вон… иных….

… и все время забывал.

– … а от некоторых возгорает, от тех, кто похож на сухие пеньки…

Под ногами лопалось стекло. Лед в щелях распирал асфальт.

… что-то очень важное, как забытая строфа, как тайное имя…

Голова у него была словно напичкана ватой.

– … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает – распыление большое, как при выветривании…

– Что ж так?.. – спросил Он, вконец отчаявшись.

– Кабы я знал… – посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары.

И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль.

– Спеленало… – Догадался вслух. В который раз – привычно, обыденно, как дышать, как есть…

– По боку нас, по боку… – закивал старик.

– Не логично, – сказал Он, все еще думая о своем, – не ло-гич-но!

И старик радостно полез за заветной бутылкой – ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, – а вдруг что-то выйдет? А не выйдет – и так уж наворочено – дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости.

– Есть же где-то кончик? – спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, – за который надо ухватить. Есть!?

Было привычно одиноко, – туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, – чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется.

– Должно быть, – радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. – Я тебе об этом давно твержу.

– Вот мы за него и потянем, – произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось – верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу.

– И правильно, – поддакнул старик, – прямо завтра… – и тряхнул жидкостью в бутылке.

Еще один правдолюб, решил Он.

***

Вход открылся совсем неожиданно – под заросшим холмом, и больше походил на спуск в заброшенное бомбоубежище. Снизу ударило сырым, теплым воздухом, кислым запахом жилья, и Он понял, что работает вентилятор.

– Не бойся… не бойся… – сказал старик.

– Я и не боюсь, – сказал Он и похлопал Африканца по спине.

Пес сбоку заглядывал ему в глаза, словно спрашивая, что думать о дальнейшем, о старике, который называет себя странным именем – Падамелон, о подвале, о предстоящем обеде…

– Ладно-ладно тебе… – сказал Он, успокаивая пса, – ты ж знаешь, если бы не ты…

– Осторожно, камень выпал, – произнес старик, и они вступили в широкий освещенный коридор с темнеющими нишами, словно здесь хранили винные бочки. Но вином здесь и не попахивало, потому что, когда «это» все случилось или случалось вначале редко, а потом – все чаще и чаще, в этой стране даже хорошего вина не делали.

Он сразу забыл о друге, потому что пахло человеческим жильем и едой, и Он решил, что если будет возможность, надо будет обязательно выспаться.

Старик потянул на себя, как на корабле, тяжелую бронированную дверь с резиновыми прокладками-присосками, и в глаза ударил свет.

Сразу за комингсом начиналась широкая белая комната с высоким неровным потолком, под которым горели яркие лампы, и огромным мраморным камином в углу с двумя фигурами атлантов, поддерживающих лепнину зеркала. Под лампами, в центре, стоял огромный никелированный стол на колесиках, и среди торчащих колб, реторт, трубочек, опутанный сетью провисших проводов, в вате и тампонах лежал… покойник.

Вернее, он очень походил на покойника. Со свеже вскрытой грудной клеткой, с отделенной головой и двумя обрубками вместо рук.

Чего-то не хватает, механически отметил Он как будто со стороны.

Старик подошел и, что-то подхватив из-под блестящих ножек, сунул в таз и накрыл клеенкой, а потом ловко стал выдергивать провода, и они гибко покачивались, а на пол капал розоватый физиологический раствор.

Не хватает запаха крови, понял Он, да, точно – запаха, сырого и тошнотворного.

Пес посмотрел на него снизу вверх сквозь густые брови и ресницы взглядом врача.

– Пардон, пардон, – говорил старик, криво улыбаясь, не глядя на гостя, – а то еще норовит ущипнуть… – И щека у него снова начала дергаться, и заветная бутылка уже не совершала короткое путешествие из-за пазухи к заросшему рту.

– Ух! – сказал Он завороженно, забывая оглядеться.

– Правильно, – обрадованно просипел старик. – Не хлебом единым…

Все-таки он побаивался. Косил, как заяц, и даже шапку остерегался снять, а суетливо толкался возле стола, бренча и разделываясь с трубочками и склянками, – спешил совести ради, что ли? А потом вдруг спихнул покойника на пол.

– Болтун… – спешно пояснил старик.

В следующее мгновение Он понял, что это не человек, вернее не то, что от него осталось, – а просто сам по себе не человек, потому что звук, с которым он упал, напоминал скорее звук сырой глины, вываленной из ведра, и Он даже потянулся увидеть, что же произошло по другую сторону стола.

Но старик загораживал и твердил, как заведенный:

– Не хлебом единым, а токмо ради науки… ради великих це…

Тогда Он молча сделал шаг в сторону, отодвинул Падамелона, заглянул и увидел что-то вроде широкого блюда с толстыми, бугристыми стенками в изоляции, какие-то кабели питания, реостаты, переключатели на небрежно сделанном щите управления. И на всем этом сооружении останки человека таяли, как снег на сковороде.

– Ух-х-х! – выдохнул Он еще раз и тряхнул старика.

– Чтоб не хвастался… – пояснил Падамелон безвольно, извиваясь и мотая головой, как тряпичная кукла. – Чтоб… с такими намерениями… такие пироги… такие котята… – нос его, как загогулина, торчала кверху, а голубая сыпь на коже налилась багровым глянцем.

И снова, как и в лесу, опасность висела в воздухе, расплывалась, впитывалась в мозг, подстерегала незадачливое сознание, как эквилибриста над пропастью. И даже Африканец ничего не чувствовал.

– Я ж говорил, – радовался старик, тоже пытаясь заглянуть на блюдо. – Ничего, даже запаха…

Однажды уже было – далекое и прошлое, как воспоминания детства. Он словно на миг потерял ощущение реальности, растворился там за стенами и вдруг, почувствовав свои границы, понял, что какие-то темные фигуры от земли до неба стерегут выход.

– Что это?.. – спросил Он, подавляя спазм в желудке и не замечая, как у старика подкашиваются ноги.

Кожа на трупе уже бугрилась, словно политая кислотой.

– Не съедобно… – пояснил старик, встряхивая «блюдо».

"Скрип-п!.. Скрип-п!.." – донеслось сверху.

– Ждете? – спросил Он, отстраняясь от происходящего и чувствуя, как те снаружи неуклюже, как великаны, переминаются с ноги на ногу и перекладывают из руки в руку дубины.

Ключица, перед тем как пропасть, всплыла голубоватым мазком. Кожа лопнула на тазовых костях и стала облезать.

Его чуть не вырвало.

– Не при-с-та-ло-о… – Старик вовсе доходил в его руке.

Снаружи, из темноты, как вещее, донеслось: "Знаем… знаем…"

– Не пристало… – внятно выговаривал старик.

"Ох, Падамелон, ох, Падамелон!" – кряхтели, как малые дети.

– Не пристало… – Старик корчился. – Не пристало подозревать в нечистоте…

"Не верим… – шелестело в голове. – Не верим!.."

– … опыта… школы… верификация…

Он его отпустил. Веки слипались, как свинцовые.

"Сил нет… Сил нет… – стонали снаружи. – Спать! Спать!"

Их боль стала общей болью, их страсть стала общей страстью, но только переложенная на задний план сознания, впитанная с молоком матери поколениями рабов рассудка и логики; лишь мысль… – опора и надежда, мысль – тайный плод, бессмертие и оружие земных голодранцев от истоков и в силу коленопреклонения, мысль – презренная обиходчивость, тупость, животное счастье едоков картофеля (носители разума?!), половозрелость, мыльный пузырь, мысли… мысль… Ван Гога… Гогена… и других ценителей красок, пролившегося дождя и золотой пшеницы, – кто «копался» извечно, от судьбы, от призвания, – ее не было, ничего не было – только холодный, темный лес с падающим снегом и мрачные тени от фонаря – пустыня.