Текст книги "Стейниц. Ласкер"

Автор книги: Михаил Левидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Героическая агония

После Гастингса – Петербург. Шахматные круги царской России тоже не хотят отставать от века, тем более, что в их среде числится великий Чигорин, жизнь которого они, однако, сумели отравить постоянной склокой, гадкими интригами, жестоким непониманием, ядовитой клеветой, – биограф Чигорина расскажет когда-нибудь, в каких тяжелых общественных и моральных условиях пришлось жить и творить этому великому художнику, воскресшему лишь ныне, в условиях советской шахматной культуры...

В 1895 году с Чигориным очень носились. Петербургское шахматное общество устроило этот турнир с основной целью – дать Чигорину возможность добиться звания чемпиона. В Ласкера как чемпиона еще не очень верили: пятое место Стейница в Гастингсе свидетельствовало, что победа Ласкера в матче 1894 года не так уж показательна. Чигорин, опередивший Ласкера в Гастингсе и вдобавок выигравший у него партию, равно как и у Пильсбери, мог считаться самым достойным претендентом на звание чемпиона. Считался таковым, естественно, и Пильсбери после колоссального гастингского успеха. Рядовые победы Тарраша в крупных европейских турнирах – до гастингского, сейчас способствовали выставлению и его кандидатуры. И, конечно, нельзя было миновать Стейница, хотя в широких кругах и не верили, что он может отвоевать звание чемпиона мира; в шахматах, как и в спорте, слишком часто оправдывается поговорка: однажды побежденный – всегда побежденный.

Петербургский турнир, таким образом, имел в виду ответить на вопрос: кто же, если не фактический, то моральный чемпион мира? И он был организован так, чтобы не поставить ответ на этот вопрос в зависимость от случайных колебаний турнирного счастья. Участвовать в турнире были приглашены лишь указанные пять человек, но с тем, чтобы они играли друг с другом по шести партий. Элемент случайности, «везения» полностью, в связи с этим, устранялся. Турнир превращался в матч-турнир. Тарраш отказался от участия, и матч-турнир был разыгран между четырьмя. Все ожидали, что борьба за первое место будет происходить между Ласкером и Чигориным. Меньше верили в Пильсбери. Стейница, почти единодушно, считали главным кандидатом на четвертое место.

Шахматная судьба – капризная и неустойчивая – готовила, однако, сенсации. И наиболее острой из них была та, что на четвертом месте оказался Чигорин, собравший всего семь очков из возможных восемнадцати, разгромленный Ласкером – четыре поражения при двух ничьих, – побежденный американцем Пильсбери – минус 3, плюс 2 и одна ничья, – и с трудом выигравший матч у Стейница – 3 выигрыша, 2 проигрыша, 1 ничья.

Но сенсацией было и то, что на втором месте оказался Стейниц – с 9½ очками, хотя и отставший от Ласкера на 2 очка, но опередивший Пильсбери на полтора и Чигорина на два с половиной. Он набрал 5 очков против Пильсбери, 2½ против Чигорина, 2 у Ласкера и, конечно, был доволен этим результатом, дававшим ему формальное право оспаривать у Ласкера в новом матче звание чемпиона.

Формальное право! Не он ли, Стейниц, с таким гневом и страстью, с такой логикой и глубокомыслием восставал в своем учении против формальных понятий и формальных правил в шахматной области? Не он ли требовал – не по формальным признакам, а по существу проблемы, – производить оценку положения? И если под знаком этого требования произвел бы он оценку своего положения, – что бы увидел он?

Увидел бы, что именно этот результат повелительно требует изжить иллюзию о возможности бороться с Ласкером за первенство мира. Да, он, Стейниц, прекрасно сыграл с Пильсбери, проявившим в этом матче-турнире недостаточно глубокое овладение принципами новой школы; он удовлетворительно сыграл с Чигориным, который – всегда художник и никогда спортсмен – обнаружил творческую усталость после Гастингса. Но как вел Стейниц свои партии против Ласкера? И дело здесь не в цифровом результате, не в том, что он выиграл лишь одну из шести при двух ничьих, а в том, что и эту выигранную партию выиграл он не в своем стиле, почти случайно, а Ласкер играл, как настоящий Стейниц, и, пожалуй, еще чуть-чуть лучше: остальные пять партий опять, как и в американском матче, учили Стейница, как нужно играть по Стейницу. Вот это нужно было понять, и нам со стороны кажется, что это понять было так просто, – и все иллюзии разлетелись бы вдребезги.

Но чем же тогда жить? Куда отступить? «Заранее подготовленных позиций» не было у Стейница, территории отступления не было. Но Стейниц об этом и не думал, его окрылял достигнутый сравнительный успех. После Петербурга он гастролировал в начале зимы 1896 года в Риге, уже договорившись с Ласкером о матче-реванше, в Москве, в декабре этого же 1896 года. Торопился, очень торопился Стейниц. И когда покидал он Ригу, – сообщает местная шахматная газета, – собравшиеся на вокзале шахматные друзья просили: «Сделайте нам одолжение, основательно разгромите Ласкера в Москве!». Бессознательная ирония этой просьбы ускользнула, можно думать, от Стейница.

Итак – он торопился. Торопился до матча с Ласкером сыграть еще один матч, еще один турнир. И поехал он играть этот матч за несколько тысяч километров, на юг России, в город Ростов-на-Дону. Как и зачем попал туда Стейниц? Был тогда в Донбассе крупный углепромышленник, не чуждый европейского просвещения, по фамилии Иловайский. Он очень любил шахматы, уважал Стейница и чрезвычайно хотел, чтоб Стейниц сыграл с кем-нибудь матч его, Иловайского, иждивением. Четыреста рублей он ассигновал победителю, двести рублей побежденному, да дорожные расходы – в тысчонки две обошлось меценату это шикарное развлечение. Дороговато, да куда ни шло! Партнер для матча был найден: это был Шифферс, талантливый русский шахматист, лучший в России после Чигорина. Но Иловайский поставил условием, чтобы матч игрался не в Петербурге и не в Москве, а в его городе – Ростове. Что ж, пришлось принять условие, пришлось шестидесятилетнему, больному старику совершить образовательное путешествие в Ростов. Матч был Стейницем выигран с результатом совсем не блестящим: плюс 6, минус 4, 1 ничья. Еще одно предупреждение? Но Стейницу некогда слушать предупреждения, он торопится. Куда на этот раз? В Голландию и Германию на гастроли, а затем на нюренбергский турнир, состоявшийся в июле-августе 1896 года. Ведь нужна ему практика для предстоящего матча с Ласкером.

Очень сильный этот нюренбергский турнир. Тут снова и Ласкер, и Чигорин, и Пильсбери, и Тарраш, и новые звезды, взошедшие на шахматном небе: венгерец Мароци – совсем недавно читали мы о Мароци, тренировавшем Эйве к матчу с Алехиным, но вот, оказывается, «тренировал» он и Стейница, – и талантливейший Давид Яновский, польский подданный, считавшийся французским шахматистом, что, конечно, не удивляло выходца из Чехии, считавшегося американским шахматистом. Столько звезд – 19 человек участвуют в турнире. Но Стейниц не смущается, он знает, что его звезда взойдет в Москве.

В Нюренберге, однако, Стейниц занимает шестое место, с 11 очками из возможных 18. Прекрасное в общем достижение, если все принять во внимание. Но если подумать о предстоящем матче с Ласкером, снова занявшем первое место? Вот уже четыре, помимо Ласкера, впереди Стейница, и не только Пильсбери и Тарраш, но и Мароци, занявший второе место, и Яновский... Правда, Чигорин на восьмом месте – у него продолжается творческая депрессия, правда, старые соратники Стейница – Блэкберн, Винавер – также тут, и они стали ниже Стейница в турнирной таблице: Блэкберн – на одиннадцатом,

Винавер на пятнадцатом месте, но ведь ни они, ни даже Чигорин не помышляют о матче на первенство мира!

Но кончился турнир. Можно оставшиеся три месяца до матча с Ласкером не торопиться и подумать. И, кстати, полечиться от усилившихся ревматических болей в водолечебнице Кнейпа. Стейниц – фанатический кнейпианец (бывший в моде в конце века, но научного значения не имевший метод лечения), Во время турниров и матчей он поглощает невероятное количество холодной воды, вера в метод Кнейпа у этого догматика не менее сильна, чем вера в метод Стейница. Итак, он лечится и думает. О чем же? Может быть о том, что не будь ревматических болей, он занял бы лучшее место в Нюренберге... А может быть о том, что не по причине ревматических болей сдался он в партии с Яновским, где без труда можно было достигнуть ничьей, или о том, почему в партии с Таррашем, этим шахматным начетчиком, этим самым прилежным своим учеником, сделал он в простой испанской партии декадентский, вычурный, всеми забракованный, но им почему-то отстаиваемый ход f7 – f6, сделал – и проиграл? Или о том, что своему ровеснику Винаверу – этому великому мастеру игры на ловушки – он уж во всяком случае не должен был проиграть?

Обо всем этом можно было думать. Но нужно было думать о другом. Почему он так нелепо, так отчаянно растрачивает остаток своей жизни! Разве не учил он два десятка лет, что в оценке положения познается подлинный мастер?

Кончился отдых, и торопится Стейниц. В Москву, на Большую Дмитровку, в дом Элисса, где помещалось Московское медицинское общество, в здании которого, «элегантно оборудованном и освещенном электричеством», – почтительно замечает шахматный биограф Стейница, Бахман, – был разыгран матч-реванш Ласкер—Стейниц.

Очень долго длился этот, последний в жизни Стейница, матч: с 7 ноября по 14 января, хотя было сыграно всего 17 партий. Но Стейниц играл матч полубольным, и очередные партии то и дело откладывались. Очевидцы передают даже, что Стейницу приходилось во время игры прикладывать лед к голове.

Но со льдом или без льда – Стейниц остался верен себе в этом матче, т. е., точнее говоря, верен не своему глубокому и прозорливому шахматному мышлению, а капризному догматизму. Первые четыре партии он проиграл, отстаивая нездоровые дебютные варианты, только им применявшиеся в итальянской и испанской партиях. Пятую, получив преимущество, он свел в ничью. Шестую проиграл. Первая половина матча (он игрался до 10 выигрышей) дала ему пять поражений при одной ничьей.

Но ослабевшая воля взнуздана бешеным усилием. Он сводит вничью 7-ю, 8-ю, 9-ю (имея преимущество в двух из них), проигрывает 10-ю и 11-ю, но выигрывает 12-ю и 13-ю. Но возбуждение падает. Еще одна ничья и три поражения. Матч кончен со счетом: Ласкер – 10, Стейниц – 2, ничьих – 5.

Матч кончен, иллюзии кончены, жизнь кончена... Торопиться больше некуда! Но теперь его торопят. Куда? О, только в загородную прогулку – так хорошо в Москве зимой за городом! Но это была прогулка в Морозовскую психиатрическую клинику.

Уже с 1867 года у Стейница бывали нервные припадки, становившиеся очень сильными после трудных шахматных состязаний и усиленной литературной работы. Особо тяжелый припадок был у него в 1876 году после матча с Блэкберном и напряженного умственного труда – тогда, когда создавалась теория новой школы. Психотерапия была тогда в младенческом состоянии, и Стейницу приходилось самому справляться с этими припадками. Такой припадок, и, по-видимому, наиболее сильный, произошел и теперь. Почва для него была достаточная: не только проигрыш матча, но и общие условия жизни в Москве. «Это может показаться странным, но в России нельзя получить холодной воды и достаточно проветренного помещения... когда я попросил немного льда, мне сказали, что запасы льда у них ничтожные и нужны для кухни, а свежего льда еще не привезли», – писал Стейниц в письме из Москвы 17 декабря 1896 года.

Однако и с этим припадком Стейниц, как он потом говорил, справился бы сам, особенно если бы он находился под наблюдением хорошего врача. Дело обернулось иначе. Секретарше Стейница, которую он пригласил после матча для работы над книгой «Еврейство в шахматах», показалось подозрительным, что этот старик ежедневно зимой проделывает обтирания холодной водой. А тут старик начал еще «заговариваться», бредить на яву. Она обратилась к американскому консулу в Москве, тот послал какого-то невежественного врача, не говорившего ни на одном из иностранных языков. Стейниц и ему показался подозрительным, и старика силком свезли в психиатрическую лечебницу. Все его протесты ни к чему не привели. Там его задержали, надели смирительную рубаху, стали лечить теплыми ваннами, чего Стейниц, как кнейпианец, совершенно не выносил, лишили его, страстного курильщика, табаку и вдобавок – жуткий анекдот – считали, что пункт его помешательства в том, что он выдает себя за знаменитого шахматиста Стейница! Было от чего действительно с ума сойти! И возможно, что первые дни в лечебнице он действительно был в ненормальном состоянии.

В конце концов ему удалось доказать, что он – Стейниц (бумаг у него, очевидно, не было). Рассказывают, что его узнал какой-то студент-практикант, игравший в шахматы, и то после того, как Стейниц выиграл у него партию с дачей ладьи вперед – можно полагать, что эту партию Стейниц играл очень старательно. Положение его после этого открытия несколько улучшилось, но все же его держали в лечебнице. «Однажды к нему явился американский консул – передает Бахман – и сообщил, что он ничего не может сделать для освобождения Стейница, что его дело рассматривается русским правительством, которое само, на основании заключения врачей, должно решить сумасшедший он или здоровый. Директор же лечебницы говорил Стейницу, что только консул, отправивший его в лечебницу, может взять его обратно». Была, очевидно, приведена в действие машина бездушного российского бюрократизма. Но характерно, что никто из московских или заграничных друзей Стейница не счел нужным вмешаться, хотя слухи, что со Стейницем неблагополучно, доходили до заграницы. В февральском номере «Deutsche Schachzeitung», влиятельном шахматном органе, редактировавшемся Таррашем, была помещена следующая заметка: «Если поступающие с разных сторон сообщения справедливы, то Вильгельм Стейниц на самом деле сошел с ума». И все. Тарраш, клявшийся именем Стейница, не счел нужным не то что вмешаться, а даже проверить эти сообщения. В это же время в лондонском «The Field», где Стейниц вел свои знаменитые шахматные обзоры, положившие начало созданию современной теории шахматной игры, появилось открытое письмо Ласкера, также прекрасно характеризующее отношение к Стейницу и вообще положение шахматиста-профессионала в условиях капиталистической культуры. Письмо гласило: «М. Г. Обращаюсь через посредство вашего знаменитого шахматного отдела с просьбой помочь добровольными пожертвованиями несчастному старому человеку, впавшему в Москве в душевное расстройство. Громадные шахматные заслуги Стейница хорошо известны, и шахматный мир должен был бы позаботиться о нем и его семействе в его нынешнем положении, хотя бы в знак признания его заслуг. Я слыхал, что у Стейница было много противников, но я надеюсь, что его несчастье сделает милосердными его бывших врагов и что его почитатели проявят свою благотворительность». Конечно, Ласкер предпочел бы писать другим тоном, но он-то умел оценить положение. Нам неизвестно, как было встречено воззвание Ласкера. Другой сбор, организованный «Deutcshe Schachzeitung», дал за два месяца 45 марок!

Но не понадобились эти 45 марок. По истечении месяца с лишним Стейниц все же сумел освободиться (12 марта) из своего московского заключения. Говорят, что последним аргументом, убедившим врачей в его полной нормальности, была его фраза: «Ведь, как еврей, я вообще не имею права жительства в Москве, так вышлите же меня отсюда». Чувства юмора Стейниц, очевидно, не потерял.

Он успел еще сыграть в Москве две консультационных партии и наконец покинул этот город, убедившись, что ему в жизни некуда больше торопиться и, пожалуй, нечего делать.

К концу матча он писал в нью-йорскую газету: «Почему я проигрываю с таким треском? Прежде всего потому, что Ласкер величайший игрок, с которым я когда-либо встречался и, вероятно, лучший, когда-либо вообще существовавший». Он указывал и другие причины: «... я просто не могу в настоящее время выдержать борьбы с первоклассным маэстро. Шахматист не имеет права быть больным, как и полководец на поле битвы». Не понимал Стейниц, что было достаточно и первой причины.

В Вене, куда он направился после Москвы, по счастливому случаю американским консулом был известный шахматист Джедд, почитатель Стейница еще с гаваннских времен. Стейницу был оказан необходимый уход, и неукротимый старик в скором времени сумел уже дать сеанс одновременной игры на 22 досках, проиграв лишь две партии. Из Вены Стейниц направился в Нью-Йорк. 14 мая на борту парохода «Пенсильвания» пассажиры и капитан дали банкет в честь его 61-й годовщины... У Стейница были все-таки маленькие бытовые радости в жизни.

Но уже в Нью-Йорке он остро столкнулся с прозаическим вопросом – чем дальше жить – в простом материальном смысле. Никаких сбережений у него не было, накопленные одно время небольшие суммы он, по-видимому, потерял в биржевой игре; недаром говорили, что, создав теорию преимуществ в шахматах, в жизни он постоянно и принципиально меняет лучшее на худшее. А у Стейница была в это время вторая жена и двое маленьких детей. О литературном или шахматном заработке посредством гастролей одновременной игры нельзя было думать уже после первого матча с Ласкером Стейниц считался в американских спортивно-шахматных кругах «побитой фигурой». Осталось опять прибегнуть к кошельку шахматных меценатов. Нью-йоркский шахклуб опубликовал воззвание об учреждении «Стейницевского памятного фонда», чтобы обеспечить старость Стейница. В воззвании были сказаны хорошие слова:

«Жизнь, целиком посвященная шахматному искусству, поднятие шахмат на уровень науки, почетный и славный тридцатилетний жизненный путь, насыщенный также трудом и борьбой, – все это связано с именем Стейница! Нет шахматиста на всем земном шаре, который не был бы прямо или косвенно чем-нибудь – наслаждением или знанием – обязан Стейницу».

Все это было совершенно справедливо, но от слов до долларов большое расстояние: сбор дал очень незначительную сумму.

И точно так же не удались старания друзей Стейница добиться для него государственной пенсии. Да и за что было ее давать? Не было у Стейница ни официальных заслуг, ни влиятельных друзей. Таким образом, участие в международных турнирах оказалось единственным средством заработка для Стейница. И то сомнительным средством: чтобы получить приличный приз, нужно было занять хорошее место в таблице.

И Стейниц спешит в июле 1898 года, – ему уже шестьдесят три года, – снова в Вену. Большой турнир, 19 участников, два круга. Налицо все корифеи, нет только Ласкера.

На какое же колоссальное напряжение воли оказался способным этот уже дряхлый по виду старик!

Он играет прекрасно в этом турнире, он занимает четвертое место, с 23½ очками из возможных 36; правда, из шести партий против первых трех призеров – Тарраша, Пильсбери, Яновского – он добивается лишь двух ничьих, но спокойно и уверенно расправляется с остальными, оставив за собой Чигорина, Мароци, Блэкберна, Это наибольший его успех после 1896 года и это принципиальный успех: вот когда Стейниц начинает овладевать стилем Стейница. «Значит, не в возрасте дело, – думает Стейниц. – Так будем же еще и еще проверять!»

30 июля кончает он венский турнир, и уже 1 августа, едва успев доехать, играет первую партию в кельнском турнире, небольшом, сравнительно слабом по составу.

Словно дразнит его эта жестокая игра, словно издевается над ним, порождая иллюзии и разбивая их. Он только на пятом месте в Кельне, и он плохо играет, он упускает один легкий выигрыш, одну обеспеченную ничью. Да, он получает эти триста марок пятого приза, но знает ли он, что это последний в его жизни шахматный заработок? Ну что ж, все-таки он сделал в своей жизни некоторый прогресс: 36 лет тому назад, когда он участвовал в первом в своей жизни международном турнире, в Лондоне в 1868 году, он тогда занял шестое место, и полученный приз был всего лишь пять фунтов, в три раза меньше нынешнего кельнского приза. – Какую партию сыграл он тогда против Монгредиена, – красивейшая и смелейшая партия всего турнира! – сказал о ней тогда сам Андерсен. Эта партия помогла ему остаться в Англии, той Англии, с которой ему пришлось так печально расстаться, чтобы найти новую родину, свободную и демократическую американскую республику, которая отказала ему в гроше, в подаянии, в пенсии.... Так идет жизнь. Чего же ему теперь ждать? Убедительного, яркого, эффектного финала?

Приходит этот финал, и он достаточно убедителен. Это лондонский турнир летом 1899 года, достойное завершение шахматного XIX века, вторая половина которого так тесно связана с именем Стейница. Но самый турнир, двухкруговой, при 15 участниках, среди которых все славные имена, – он мало связан с именем Стейница. Десятое место занял Стейниц на турнире со своими 12½ очками из возможных 28 (а у первого призера, Ласкера, – 23½), оставшись первый раз в жизни без приза. И малая для него радость, что он опередил своего старого приятеля и старого врага шестидесятивосьмилетнего Берда, занявшего тринадцатое место. В 1887 году, после победы над Цукертортом, Берд вызвал его на матч, на звание чемпиона мира; он даже с обидой отклонил этот наглый вызов; теперь он и Берд ближе друг к другу, чем в 1887 году. И Стейниц, наконец, убедился: слишком убедителен был финал.

О том, что было после финала, достаточно нескольких слов. Он возвращается в Нью-Йорк, заболевает острым нервным расстройством: чудится ему, что исходит из него электрический ток, коим передвигаются фигуры на доске. Его отвозят 11 февраля 1900 года в лечебницу для душевнобольных, а 12 августа того же года он умирает в стенах лечебницы.

Умер он, как передают, не расставаясь с шахматной доской. Чигорин перед смертью бросил доски и фигуры в камин. Это было жестом отчаявшегося художника. Стейниц – мыслитель и борец – умер на посту.