Текст книги "Владыка вод"

Автор книги: Михаил Шалаев

 
Почему сегодня дом так весел?
Отчего в нем гости собрались?
За столом сидят жених с невестой —
Две души друг друга обрели.
 
 
Розы на столах цветут повсюду,
Алые и чистые, как кровь.
Веселитесь, люди! Вот посуда —
Лейте брагу, пейте за любовь!
 
 
Если ж в жизни трудный миг настанет, —
Настает тот миг в семье любой, —
Истина опорой пусть им станет:
Есть на свете вечная любовь!
 
 
Оттого сегодня весел дом:
Свадьба в нем – и люд со всех окраин,
Лобызанья, песни – все вверх дном!
А налей-ка нам еще, хозяин!
 

Поэт стал озлобленным и угрюмым, не рассказывал больше сказок детворе, а заказчиков ненавидел прямо люто, хотя приходилось сдерживаться. Кроме заказов он теперь ничего не писал – не получалось, каждая строчка казалась враньем. У него стали припухать веки, но только не верхние, как у лавочников, а нижние. Висели мешками, так что люди стали обращать внимание. Да и все было неладно.

Однажды, после обман-травы, Ладица спросила у него:

– Какой-то ты не такой стал. Случилось что-нибудь?

Он отмахнулся, но сам уже чувствовал, что смертельно устал, что обман-трава высасывает из него последние силы.

А на обратном пути встретила его старуха и сказала:

– Э-эх, не послушал меня…

Он молча прошел мимо. Осень в тот год так и не кончилась, за окном его все время моросил мелкий дождь и дул тоскливый ветер. Однажды пришел необычный заказчик – да и не заказчик даже, а так, чудик какой-то. Тощий, застенчивый. Спрашивает: «Что такое душа?» Если бы самому знать… Но интересно стало, посидел, подумал – впервые за много месяцев. Получилась, конечно, ерунда, стыдно было перед этим тощим. Ну и ладно, Смут с ним – ведь денег с него Поэт не взял.

Тем более, Поэту как раз в то время было не до того: что-то треснуло у него с Ладицей, и никак не склеивалось – наоборот, становилось все хуже. Она не была уже такой ласковой, ни с того ни с сего раздражалась, часто глядела на него с обидой. А один раз заплакала и сказала:

– Зачем ты меня мучаешь?

Поэт остолбенел: это кто кого мучает? Кто кого за нос водит? Говорила, что всю жизнь любить будет – а теперь ей не нравится что-то, видите ли… Может, про сынка про Захребетского вспомнила? Так пусть знает: он ее лучше убьет, чем отпустит. И такая злость поднялась в нем, что намотал он ее волосы на кулак и встряхивать стал, повторяя: «Поняла? Так и знай – убью! Поняла?»

Плача, вырвалась она от него и побежала по весеннему лесу, оборачиваясь и крича:

– Никогда больше к тебе не приду! Никогда!

Он, опомнившись, долго искал ее, звал, но так и не дозвался. А вернувшись в себя, понял, что больше ее не увидит. И это было с одной стороны плохо, а с другой – хорошо, потому что теперь стало незачем приходить на этот родник. Но через два-три дня пришел опять в безумной надежде, что она простит его и вернется. Однако, пожевав листья, услышал другой голос: его окликала Вертица, разбитная веселая девица, с которой Поэт пытался когда-то излечиться от любви. Она, не мудря, сказала:

– Зачем тебе эта Ладица? Смотри, какая я сладкая… – и потянулась, чтобы Поэт разглядел ее всю.

– Да уж, – усмехнулся он.

– Ну тогда пойдем…

Вертица надоела быстро, он ее прогнал. Потом приходил кто-то еще, и еще, и было это даже хуже, чем в жизни. Но в жизни теперь тоже все стало гораздо хуже. Никак не мог он понять, почему не кончается осень. И спросил однажды у ребятишек:

– А ну, скажите, какое теперь время года?

Они переглянулись между собой:

– Конечно лето, дяденька! Думаешь, мы не знаем?

Значит, прошли зима и весна, а он их и не заметил. И понял тогда Поэт, что осень – у него в глазах, и виновата в этом обман-трава. Но как теперь жить без нее – Поэт представить не мог.

Где-то в это время и объявился тощий заказчик, который спрашивал насчет души. Не то, чтобы он пришел к Поэту, но мелькнул пару раз возле дома. Поэту стало интересно, какой еще дурацкий вопрос он припас, но не настолько, чтобы спрашивать самому.

Верену осточертело плести сети. Сметлив сначала пил горькую, узнав о гибели Цыганочки, потом что-то задумал, но его посвящать не стал, купил попугая – и пропал. В тот день Верен, просидев с игличкой целый день, пошел вечером погулять, а поскольку единственным его знакомым в городе был Поэт, ноги понесли к его дому. Он увидел Поэта издалека, но подходить не стал – очень уж плох у Поэта был вид. «Наверно, болеет, – подумал Верен. – Незачем беспокоить».

Он прошел мимо и набрел неподалеку на лавку, в которой торговали всякой всячиной – в том числе и сетями. Он потолковал с хозяином и договорился, что будет приносить сети ему вместо того, чтобы торчать на ярмарке. На следующий день понес товар – и увидел Поэта у окна: его лицо резко белело в полумраке комнаты, глаза посмотрели в упор на Верена. Тот торопливо отвернулся, чтобы Поэт не подумал, будто он подглядывает.

Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:

– Долгих лет.

– Долгих лет, – слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: – Послушай, э-э…

– Верен.

– Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос – с чего это ты им задался?

– Ну… – Верен помялся. – Случай был странный.

– Какой же?

Плохой был рассказчик Верен, но слово по слову выложил, как пришли они втроем в Хлебы, как встретился им колдун по имени Крючок и обратился с небольшою просьбой. («Вот как? У нас до сих пор колдуны есть? Не знал», – удивился Поэт). Еще – как пытались они спасти неповинного Свистка и как он, Верен, перестарался, угощая брагой тюремного сторожа. («Да, Огарок – он такой…») К счастью, все обошлось благополучно, но именно тогда Верен и подумал: что же такое душа, если нет никакой возможности разглядеть ее в потемках тела?

К этому времени речь Верена лилась несколько свободнее, потому что сидели они уже в бражной, и заказали по второй. Но не успел Верен закончить рассказ, как Поэт поинтересовался, а кто они такие и зачем пустились в путь? На торговцев, судя по всему, не похожи… Верен подумал, что теперь, когда кольцо уже добыто, можно, наверное, рассказать. И начал с самого начала, с того момента, когда притащили его Смел и Сметлив в лавку Скупа, и увидел он кольцо Капельки. Поэт слушал жадно, повторяя лишь «а потом?», «а дальше?» и Верен вспоминал весь путь, сам тому удивляясь, как могло такое с ними приключиться.

Заканчивал Верен свое повествование уже в доме Поэта, и приканчивали они второй жбан ячменной браги. «Вот так и вернулись», – заключил Верен, а Поэт покрутил головой: «Про ваш поход поэму написать можно…» – и погрустнел, задумался. Тогда Верен спросил его осторожно – а что такое творится с ним, отчего вид нездоровый? Поэт раздраженно махнул рукой: «А, ничего интересного.» – «А все-таки?»

Поэт, сначала нехотя, но потом все больше увлекаясь, рассказал Верену, как встретил странную старуху, как показала она ему маленький родничок, вокруг которого росла коварная травка. Пришлось помянуть и весенний лес, и Ладицу, и как выдали ее за сына богатого торговца из Захребетья. И про то, как потерял он Ладицу второй раз. Тут Поэт совсем помрачнел и стал все чаще прикладываться к кружке с брагой.

Дослушав, Верен положил руку на плечо Поэта и сказал:

– Ты мой брат. У нас одна судьба.

Поэт кивнул пьяною головой и добавил:

– Я это сразу почувствовал… Только ты меня можешь понять.

Верен почувствовал, что глаза неожиданно затуманились и украдкой вытер накатившие слезы. А проморгавшись, увидел, что по щекам Поэта тоже ползут предательские капли. Обнявшись, они плакали в четыре ручья по своим несбывшимся судьбам, а поплакав, решили, что нужно взять еще один жбан. Когда вернулись из бражной и освежили кружки, Верен вдруг вспомнил:

– А что это за стих у тебя на столе лежал тогда? Там…

– Тс-с, – Поэт приложил палец к губам. – Военная тайна.

Верен засмеялся:

– А не боишься? Ведь заметят когда-нибудь.

– Пока не замечали. А заметят – скажу, случайно вышло. А что мне делать, сам посуди? Тошнит уже от этих дурацких стишков. Ну вот я и придумал…

Поэт полез в свой рабочий стол, стал вытаскивать и с выражением читать глупейшие стишки, а Верен смеялся, разгадывая скрытые в них оскорбления. Потом Поэт перестал читать и сказал:

– Вот и все. И ничего больше за целый год. Какой же я поэт?

Он снова заплакал, упав лицом на руки, а когда Верен захотел успокоить его, то обнаружил, что Поэт вовсе не плачет, а просто спит. Он дотащил его до постели и хотел уйти, но поздно уже было, да и постоялый двор далеко, так что он пристроился на скамье, взяв под голову пару толстых книг.

Утром встали опухшие, с тяжелыми головами. Поэт был совсем не рад гостю, да и тот, казалось, не понимал, как он здесь очутился. Обоим вспоминались стыдом вчерашние пьяные слезы, однако когда приняли внутрь по кружке вчерашней выдохшейся браги, настроение немного улучшилось. Тем не менее Поэт думал: «Какого Смута он ко мне привязался? Скорее бы уходил, а я…» Он сам себе не договаривал, но в голове держал только одно: пойти поскорей к родничку.

Верен же, ловя на себе его нетерпеливые взгляды, думал так: «Знаю, куда ты торопишься. Но не выйдет. Я от тебя не отстану, и травку эту, которой ты себя убиваешь, изничтожу». И он не спеша потягивал потерявшую крепость брагу, шелушил соленую рыбку, не заводил никаких разговоров. Наконец Поэт не выдержал:

– Ты прости, пожалуйста, но у меня тут срочное дело, идти надо… Давай лучше вечером встретимся.

«Знаем, что за дело», – подумал Верен и ответил:

– Да, конечно. Я тоже засиделся.

Поэт с облегчением засобирался, но Верен, выйдя на улицу, зашагал рядом с ним. Поначалу Поэт молчал, – мало ли, куда кому надо, – но через некоторое время забеспокоился, стал вновь косо поглядывать на нового знакомого. А тот шел молча, невозмутимо, и, казалось, точно знал, куда идет. Но когда позади остался последний поворот и дальше, кроме как за город, идти было некуда, Поэт остановился:

– Слушай, а куда ты идешь?

– С тобою, – Верен оставался невозмутим.

– А ты меня спросил – может, ты мне не нужен?

– Не спросил, – прошибить его было невозможно.

– Ну вот и катись! – Поэта уже не на шутку злил вчерашний брат.

– Не покачусь, – ответил тот, глядя куда-то вдаль.

– Ну и Смут с тобой, тогда я домой пошел, – Поэт решительно развернулся и зашагал в обратном направлении. Верен спокойно направился следом.

Пройдя немного, Поэт вновь остановился и прошипел:

– Ну да, молодец, умный, правильно догадался, туда я иду – к родничку. Только тебя не возьму! Понял?

– Понял, – Верен был терпелив, но неуступчив. – А зачем меня брать? Я и сам дойду, не маленький.

– А Смута в дых – не хочешь? – Поэт совсем освирепел, однако ярость его была бессильна против невозмутимости Верена:

– Не хочу.

Тогда Поэт засмеялся:

– Вот дурак! Я ж тебе рассказывал вчера – нехорошая это травка! Втянешься – сдохнешь потом без нее. Неужели не понял?

– Понял, – Верен решил умолчать о том, с какой целью идет.

– Так чего ж?

– А интересно.

Поэт хмыкнул еще, покрутил головой и махнул рукой:

– А-а… Смут с тобой. Пошли.

Больше они не разговаривали, так и дошагали до крохотного родничка, вокруг которого росла травка с резными листьями, очерченными лиловым.

– Значит, это она и есть? – Верен вырвал один стебелек с корнем и стал разглядывать.

– Э, э! Целиком-то не рви, трех листочков достаточно, – недовольно сказал Поэт.

– А я их пробовать не собираюсь.

– А что же ты собираешься? Поглядеть в такую даль перся?

– Нет. Я их все вырву. Не веришь? Гляди.

Верен нагнулся и вытащил из мягкой земли сразу несколько стебельков. А разгибаясь, чтоб показать их Поэту, почувствовал страшный удар в лицо. Поэт ударил его ногой, и когда Верен упал, скорчившись, – успел пнуть еще два или три раза. Потом Верен поймал его за ногу, опрокинул, навалился и несколько раз жестоко боднул головой в лицо. Поэт под ним затих. Верен встал, сморкнулся кровью и хмуро посмотрел на соперника. Тот лежал, всхлипывая и размазывая кровь на губах:

– Дурак… Навязался на мою шею…

– Сам дурак, – Верен подошел к родничку, зачерпнул воды, умылся.

Поэт продолжал поскуливать:

– Как будто его звали…

– Хватит сопли жевать, умойся.

Поэт послушался, на коленях подполз к роднику, плеснул в лицо холодной воды. Сели, не глядя друг на друга. Помолчали. Потом Верен стал говорить:

– Кто из нас дурак – так это ты. Посмотри, до чего дошел. Не белый уже – зеленый, как покойник. Мешки под глазами. Смотреть противно.

– Не смотри, – огрызнулся Поэт.

– И ради чего! – Верен укоризненно покачал головой. – Какая-то травка паршивая!

– А ты попробуй, – сказал Поэт неожиданно.

– Нет уж. Не для того сюда шел, – и хотел повторить, что вырвет эту заразу с корнем, но Поэт его перебил:

– Ладно, ладно. Изничтожай. Но только попробуй сначала. Капельку свою хочешь увидеть?

Верен будто споткнулся внутри.

– А что… можно?

– Три листочка. Сполосни и пожуй, – Поэт сделал приглашающий жест. – Да не бойся, один раз не страшно.

Верен колебался. Но, впрочем, недолго: очень велик был соблазн. И, решившись, стукнул кулаком по земле:

– А, давай. Но потом…

– Конечно, конечно. Все оборвем, дочиста. Я тебе сам помогу.

Верен сорвал три обведенных лиловым листочка, сполоснул в родничке, положил на язык. Почувствовав вкус, стал жевать. Скоро закружилась голова, но глаз он не закрыл, и успел разобрать перед тем, как уйти, что Поэт тоже срывает резные листочки.

Мир немного померк, а когда зрение и слух, обострившись, вернулись, услыхал он знакомый мерцающий шум и увидел Большую Соль, вечно бьющуюся в песчаный берег и скалы, и увидел себя на мостках, над Живой Паводью, с тяжелыми ведрами в руках. Он пошел по тропинке вверх, стараясь не расплескивать воду, но вдруг послышались легкие шаги, и Верен поднял голову: навстречу ему бежала она, Капелька. Увидев ее, как всегда, услышал он тут же шум в голове – будто раковину к уху приложили, будто внутри ударила кровь прибоем в неведомый берег любви.

Капелька подбежала, взялась за ручку ведра, как бы желая помочь (да куда ей! тоненькая, как былинка!), пожалела его:

– У-у, какое тяжелое! Бедный Верен…

Он поставил ведра, взял ее лицо в руки – она смотрела вопросительно и доверчиво – и, глотнув комок, глухо спросил:

– Где же ты пропадала так долго?

Она опустила на мгновенье глаза, но тут же подняла снова:

– Я не пропадала. Пропадают только те, кого никто не помнит. А ты же меня помнил, правда? Вон в какую даль пошел за колечком.

Верен кивнул и спросил испуганно:

– А ты больше не пропадешь?

Капелька засмеялась, словно зазвенели тихие колокольчики:

– Глупый Верен! Куда же я пропаду? Пойдем скорее, цветы поливать надо – мама заждалась!

Они пошли вверх по тропинке, и Капелька держалась за его руку, а Верен чувствовал, как у него начинает сладко кружиться голова и сердце заходится в недоверчивом трепете от совершившегося чуда. «Дождался», – бухало в голову, и хотелось заорать так, чтоб услышали на другом берегу Большой Соли: «Дождался!!!»

Это был неправдоподобный день. Таких не бывает, даже если кому-то очень везет в жизни. Этот день был наградой за все: за годы ожидания, за одинокие ночи в нежилом его доме, за похмельные пробуждения, когда кажется, что жить дальше зря. Они полили цветы и пошли за ягодами в Овражек, и по дороге Верен рассказал ей страшный сон, который ему приснился: будто она пропала насовсем, а он, совсем уже старый, жил один, и ничего ему не оставалось, кроме как плести сети и ждать смерти. Капелька испуганно съежилась, прикрыла его рот рукою и прошептала:

– Не говори так. Мне страшно…

Они собирали ягоды, и он кормил ее земляникой прямо с ладони, а потом смеялся, глядя, как выпачкала она лицо в земляничном соке. А она вдруг потянулась к нему перемазанными губами, и мир в глазах Верена потемнел, потому что это был их первый поцелуй…

Капелька исчезла по дороге домой. Он отвлекся всего на момент, заглядевшись на чайку несущую в клюве рыбешку, а когда хотел показать ее Капельке – той рядом не оказалось. Он не звал ее, не кричал – знал, что бесполезно, вспомнив разом рассказ Поэта. Вместо этого он заторопился вернуться в тот мир, к родничку, за тремя резными листочками. Это долго ему не удавалось – крепко держала обман-трава. Но наконец удалось.

Поэт пришел в себя первым. Он обвел глазами серый, пасмурный лес и задержал взгляд на Верене. Как там, во сне – Поэт знал хорошо. А как это выглядит со стороны – не видел ни разу. И оказалось – отвратительно. Верен лежал, откинувшись на спину, судорожно подергивая ногами и царапая землю скрюченными пальцами, закатив глаза так, что видны были только белки. «А я-то понять не мог, почему пальцы всегда в земле после этого», – подумал Поэт и отвернулся. Он немного завидовал Верену. Хорошо, когда в первый раз. Дальше-то все будет точно так же. Но сейчас… Он еще раз посмотрел на Верена, вздохнул. А Верен в травяном, в обманном сне вдруг заговорил, забормотал что-то неразборчивое, застонал – и тут же тихо засмеялся. Поэт поежился: страшная все-таки это травка. Что с человеком делает… Неприятно было думать, что совсем недавно он лежал точно так же, закатив глаза и дрыгая ногами. Нет, прав Верен: извести ее надо. Ясное дело, трудно придется. Но нечего, перетерпим. И лучше прямо сейчас, пока настроение есть…

Поэт встал, кряхтя, хлебнул из родника водички и стал последовательно, один за другим, дергать из мягкой почвы тонкие стебельки. И если сначала в руки его вдруг ударила дрожь, то скоро он вошел во вкус и рвал с удовольствием, стараясь не оставить ни одного корешка, будто в каждом стебле скрывался сын богатого торговца из Захребетья.

Вокруг родничка уже почти ничего не оставалось, когда Верен зашевелился. Поэт мельком взглянул на него и продолжал сосредоточенно дергать обман-траву. А Верен, вернувшись, увидел затуманенными глазами, что волшебная трава уничтожена, что еще чуть-чуть – и не останется даже трех листочков, чтобы вернуться к Капельке. Поняв это, он бросился на Поэта с криком:

– Что ж ты делаешь, вонюк противный?

Видно, травка сделала его вялым, потому что он промахнулся (или Поэт успел увернуться?) и ухватил неприятеля за ногу. Тот, отступая, волочил Верена по земле, по прошлогодним листьям, а Верен колотил его свободной рукой по чему доставал. Так дотащил его Поэт до узловатого сухого корневища, примеченного неподалеку, схватил и крепко трахнул Верена по голове. Тот обмяк. Поэт, тяжело дыша, отбросил корягу и, оглянувшись пару раз на поверженного врага, снова принялся за прежнее – благо, стебельков оставалось всего несколько. Потом он собрал всю траву в кучу, отнес ее подальше и бросил в подходящее дупло.

Вернувшись, Поэт увидел, что Верен уже очухался и сидит, держась рукою за голову.

– Ну как ты, живой? – спросил Поэт, соблюдая, однако, опаску.

– Живой… – Верен понемногу приходил в себя.

– Что ж ты? – сказал Поэт с обидой. – Сам говорил – вырву, вырву… А теперь?

Верен тяжело помотал головой и, ощупав ее, сообщил:

– Шишка – с кулак.

– Так тебе и надо. Сам же мне говорил: какая-то травка паршивая… Или понравилась? – Поэт, по всему, издевался.

– Да нет, просто хотелось еще разок поглядеть, – Верен чувствовал себя теперь очень неловко.

– А мне, думаешь не хотелось? – буркнул Поэт. – Еще как хотелось. Но теперь поздно. Теперь хочешь, не хочешь – придется без травки обходиться. Может, до настоящей весны доживу…

Верен вздохнул.

– Какая весна? – сказал он. – Лето кончается. Осень скоро…

С разбитой рожей и шишкой на голове Верен вернулся на постоялый двор, поужинал – с утра ничего не ел, – и завалился спать.

Утром встал поздно, день провел кое-как, а вечером в дверь загрохотали. Он открыл и увидел Сметлива с Цыганочкой. Они стояли счастливые-счастливые, с улыбками до ушей, словно приглашали Верена разделить их счастье. Но Верена, напротив, кольнуло горькое предчувствие.

– Попугая-то куда дел? – спросил он сумрачно.

– О-о, попугай теперь далеко, – Сметлив в упор не замечал его настроения. – Этот попугай герой, он Ботало переболтал. Его в Прогалине в серебряной клетке держат…

– А долги как отдавать будем?

Сметлив засмеялся:

– Это теперь не вопрос, – он бросил на стол увесистый кожаный кошель. В кармане содержимое пущенного по кругу подноса никак не умещалось. – Бери, сколько надо!

Верен вспомнил наконец, что Цыганочка числилась погибшей, а она – вот она, вполне живая, и понял, что пока они с Поэтом квасили друг другу морды, Сметлив совершил настоящий подвиг, а он, Верен, ведет себя в настоящий момент как свинья. Он усилием отогнал дурные мысли, запалил свечку, поскольку стало уже смеркаться, и пошел вниз за едой и брагой. Вернулся уже спокойный, усадил гостей и принялся угощать, расспрашивая, что да как. Но веселья большого не было, и Цыганочка скоро стала собираться домой. Когда она уже стояла у двери, Сметлив сказал ей:

– Ты выйди, я задержусь на парочку слов.

Она согласно кивнула и вышла за дверь, друзья остались одни.

Сметлив помолчал и начал:

– Я вот что хотел сказать: ты меня сегодня не жди, я у нее заночую… – но, видимо, сказать он хотел не это, а то, что хотел, сказать не решался. Верен молча ждал продолжения.

– И вот еще что… Знаешь, я… – Сметлив опять замялся.

Верену надоело. Он сказал:

– Знаю. Ты хочешь сказать, что в Рыбаки не вернешься.

Сметлив вскинулся на него, но тут же опять опустил глаза. Потом, поразмыслив, осторожно заговорил:

– Не только это. Я хотел предложить и тебе остаться. Первое время у нас поживешь, а там видно будет. Зачем тебе туда? Спиться и помереть через год-другой? Не забудь, когда вернешься – тебе опять станет за шестьдесят… Ну как?

Верен подумал, что Сметлив кругом прав. И не будь этой травки проклятой, не увидь он Капельку как живую – не сомневался бы сейчас. Остался бы в городе, плел бы сети…

Сметлив, уловив его колебания, торопливо сказал:

– Ты не спеши, подумай. Я завтра зайду, обсудим спокойно.

…и, глядишь, обзавелся бы новой семьей. И еще бы раз все сломалось почему-нибудь, и зачастил бы он в бражную – к Грымзе Молотку, например, к душевному человеку. И всю жизнь – вторую, о которой многие так мечтают – заливал бы брагой простое сознание того, что он предал Капельку. Как там она сказала? «Пропадают только те, кого никто не помнит». А потому…

Сметлив все ждал ответа. Верен решил, что не надо мучить его. Он же не виноват. И ответил так:

– Хорошо, приходи завтра.