Текст книги "Владыка вод"
Автор книги: Михаил Шалаев
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Привез ее из города Живоглот, тогдашний хозяин постоялого двора. Тем прельстил, что работу даст, и домик по соседству с ним пустовал – старик там жил одинокий, помер. А сам, видать, на красоту ее позарился – думал второй женою держать. Да и то сказать, первая-то ему попалась бездетная.
Ан не тут-то было: красавица оказалась строптивая, гордая, и хозяин, как сунулся, такой заворот получил, что навеки зарекся. Однако работала хорошо, дела у Живоглота в гору пошли: народ к нему шел поглазеть на прислугу, и деньги хуже считал. На том и успокоился Живоглот – ладно, мол, пусть живет.
Не раз мужики ей серьезные предложения делали, да она кавалеров напрочь отваживала. Надо думать, принца ждала заморского. А откуда в Овчинке принц? Бывали, правда, проездом торговцы богатые из Захребетья, да она от них нос воротила, торгашами звала.
Так прожила лет десять, красота ее увядать стала. Еще немного – и смирилась бы, замуж вышла, детей родила… Но случилось несчастье: как-то зимою, в лютый мороз, из дому неодетая выскочила – и легкие застудила. Всю зиму промучилась, а в начале весны от лихорадки сгорела.
– Осталась от нее дочка одна, лет тринадцати. Как звали ее – никто не помнит, а почему – дальше поймете. Да…
Пришла она к Живоглоту, и говорит – дескать, я вместо матери буду. Ну, Живоглот согласился. Ясно, конечно, что мать не заменит, но куда ж сироту девать? Так еще года три прошло.
А потом стал замечать Живоглот, что поневоле на девчонку заглядывается, хоть в летах уже был к тому времени. Обещала она стать не хуже матери. А еще через годик-другой расцвела такой красотою, что дух захватывало. Тогда в постоялом дворе Живоглота совсем отбою не стало от посетителей. Но характером красавица в мать пошла, а то и покруче. Много парней в Овчинке из-за нее белого света не видели. И был среди них один, вовсе голову потерявший – звали его Тропотоп.
Парень был хоть куда – стройный, высокий, сильный, плечи гордо развернуты. А лицо бы совсем девичьим было, не задуби на нем кожу солнце, мороз и ветер. Опасное дело себе он выбрал: искал в горах целебную каменную смолу и кристаллы камней самоцветных. Далеко уходил, надолго, и в такие места забирался, где человек отродясь не бывал. Потому его так и звали…
Было еще у него увлечение: из камней и веток, из трав и цветов сухих составлять картины живые. И такие они получались чудные, что глаз не оторвешь. Нашел Тропотоп однажды диковинную ветку арчовую – будто бы морда с пастью оскаленной, усатая и рогатая, лапа ухватистая, хвост волнистый. Подложил он под лапу красивый кристалл хрусталя горного, разместил все вместе на плоском куске черного сланца – получился сказочный зверь дракон, стерегущий сокровище. Тропотоп подарил его гордой красавице – та только фыркнула.
Как раз до того незадолго случилось с ней вот что. Заехали на постой к Живоглоту торговцы из Захребетья. Как и все, любовались юной красавицей, а кто-то из них, особенно восхищенный, воскликнул: не иначе, мол – сам Генерал Гор невесту себе готовит. Она услыхала – и запали ей те слова в душу. И раньше надменной была, а тут как с ума сошла: совсем ни на кого глядеть не хотела, берегла себя, как дракон то сокровище. Тогда ухажеры ее надежду совсем потеряли.
– Но Тропотоп – да, – парень упрямый был…
Все ходил и ходил, а когда она гнать его начинала – лишь улыбался молча, тихой лучистой улыбкой. И вот наконец надоело ей. Возьми она как-то вечером, да скажи: если, де, любишь меня – сходи к Генералу Гору, принеси от него кольцо. Принесешь – буду знать, что дал он тебе согласие, а нет – так и нет. Просто так сказала, отвязаться чтобы. Да только не знала, с кем шутки шутит.
Собрал Тропотоп свой походный мешок, не забыл веревку из крепкой пеньки, обул башмаки на многослойной подошве, надел видавшую виды овчину – и в горы пошел, искать обиталище Генерала Гора.
А дело здесь, надо заметить, тонкое. Каждому ясно: где Генерал Гор – там холод, оттуда лавины идут, ледники ползут на долину. Хочется Генералу Гору, чтобы холод был во всем мире, чтобы все навсегда замерзло, замерло в вечном порядке – и насылает, и гонит вниз свое белое воинство – и теряет его, и теряет…
А внизу, в долине у гор, живет жена его, Дева Дола. Та – холод терпеть не может. Хочется ей, чтобы только тепло было всюду, чтобы все живое согрелось, чтобы льды на горах потаяли, чтобы камни от жара треснули. И шагает вверх ее воинство: подснежники снег пробивают, за трещины травы цепляются, арча и кусты колючие выживают у самого льда. Как их мучает холод! Как камень корежит! Как ветры к земле пригибают! Но они все равно лезут вверх.
И думает Дева Дола: я побеждаю.
И Генерал Гор думает: я побеждаю.
А на самом деле из битвы их вечной рождается жизнь.
– Да… Где верх, где низ, где тепло, где холод – каждому ясно. А вот где Генерала Гора искать? Один Тропотоп мог знать про такое…
Тропотоп пошел в гиблое место: под вершиною самой высокой горы, под Клыком Скроббера, на отвесной скале увидал он однажды издали черную дырку – видимо, вход в пещеру. Увидал – и подумал: если где-то и может понравиться жить Генералу Гору, то как раз вот здесь. Не иначе. И теперь он замыслил спуститься к той окаянной пещере, куда не послал бы прежде врага заклятого.
Помнится, тоже весной было дело. Зашел Тропотоп на вершину – огляделся: весь мир перед ним лежит, голубой и зеленый, а вокруг и пониже – горы оскалились в небо зубцами заснеженными. И так не охота головой рисковать, что хоть плачь. Но деваться некуда: сам наладился, никто не гнал. Обвязал Тропотоп веревку вокруг подходящего выступа, сам обвязался, вздохнул напоследок, и начал спускаться. Благо – правильно рассчитал: попал аккурат к пещере. Встал на полочку, отвязался, закрепил веревку, чтобы ветер не снес. И вошел в пещеру.
Неглубокой она оказалась: шагов десять, не больше. И заканчивалась как-то странно – ледовою стенкой. Поглядел Тропотоп, поглядел – да не стенка же это вовсе, а дверь! Уперся рукою, толкнул – поддается. Приналег – и открылась ледовая дверь, и вступил он в чертог Генерала Гора.
Генерал сидел за столом ледяным, в белоснежном своем мундире со снежными звездами на плечах, и лицо его бритое было бело, как снег. Он что-то писал, – составлял, наверно, приказы по белому воинству, – царапая острием хрусталя на тонких пластинках твердого пресного льда. Как открылась дверь, он поднял глаза свои – два провала в ничто, бездонные, как ночное небо, – и не удивился ничуть, но негромко подал команду:
– Смирно!
И – все. И – оледенел Тропотоп. Дыхание прервалось, сердце встало на полуударе. Рот открыт – сказать хотел что-то. Но не успел. А Генерал Гор обошел вокруг бездыханного Тропотопа, пригляделся – и наконец удивился: кто такой? Почему пришел? Что ему надо? Так, удивившись, подал он другую команду:
– Вольно!
И – ожил Тропотоп, вздохнул. Сердце опять ударило. И сказал, что хотел, ради чего пришел:
– Генерал! Отпусти невесту свою ко мне!
Озадачился Генерал:
– Какую невесту?
– Как – какую? В Овчинке живет…
– Ну и что? Разве должен я знать про всех?
Тут Тропотопу время пришло удивляться:
– А разве не все ты знаешь? И не про всех?
Сел опять Генерал за стол ледяной. Взглядом холодным пронзил Тропотопа:
– Что же ты думаешь, мне охота есть за вами следить? Да ты сам подумай: вас – сколько? Может, взять мне еще под надзор муравья в муравейнике? Птицу в перелетной стае? Пестрядь в косяке?
Тропотоп смутился:
– Да нет, конечно…
– Тогда говори, чего хочешь. И знай: я тебя слушаю лишь потому, что ты первый сюда добрался. Другому спуску не дал бы.
И сказал Тропотоп Генералу Гору:
– Раз такой разговор – ничего мне не надо. Подари мне только кольцо свое, чтоб невеста узнала: тебя я достиг, и согласие от тебя получил.
Рассмеялся тогда Генерал Гор:
– О-хо-хо-хо! Смешные вы, люди. За такую глупость – жизнью рисковать? Не понять мне вас, никак не понять. Но уж раз ты такой герой – получи кольцо, отнеси невесте любезной, – при этих словах снял с руки своей Генерал тяжелый перстень серебряный, хрусталем граненным украшенный, протянул на ладони. – Да гляди, герой. Уж не знаю, как ты сюда добрался, но вернуться труднее будет… Впрочем, мне это все равно.
Очень прав Генерал оказался: спуск гораздо труднее был, чем подъем. Но Тропотоп кольцо у сердца берег, и прошел все места опасные, все карнизы скользкие, все трещины в ледниках. А когда на дорогу вышел – иди, да иди! – решил путь скоротать, напрямик пойти тропкою, что лепилась краем обрыва. И – никто не знает: то ли камень пошел под ногою, то ли грязь от дождей недавних, то ли снег, не успевший стаять, – только грянулся он с обрыва, и упал на поляну зеленую, где овец пастухи пасли, – и разбился насмерть. Пастухи его и нашли, и принесли в Овчинку.
– Да… От судьбы не уйдешь. Только судьбами все мы друг с другом повязаны, как веревкою – не порвать ее, не отвязаться…
Как услышала красавица, что Тропотопа мертвым в селение принесли – в первый раз узнала, что сердце есть у нее, что болеть умеет. Неизвестно, каким чутьем, но почуяла, что ее рука в этой смерти. Заметалась, забеспокоилась. За что ни возьмется – все из рук валится. И подумала вдруг – уходить из Овчинки надо, не жить ей здесь после этого. Собираться кинулась, пожитки свои немудреные стала в корзину дорожную складывать – с тем, чтобы утром уйти из селения… Да не успела.
Открылась дверь в ее домик – только засов кованый звякнул, и встала на пороге она – Дева Дола, вечно юная и всегда прекрасная – в веселье и в гневе, в печали и в радости. Такая о ней шла молва, точно так и было на деле. Но теперь Дева Дола была прекрасна от гнева: сверкали глаза ее грозным блеском, нежные щеки пылали румянцем сердитым, вздымалась высокая грудь дыханием тяжким. Она молча протягивала что-то земной красавице на ладони.
А красавица онемела, рукой шевельнуть не может, в горле вдох оборвался: поняла, что вот и расплата пришла за гордость ее и за шутку жестокую. Наконец осилилась, прошептала чуть слышно:
– Что это?
Ответила Дева Дола – в ее голосе слышались звоны талых ручьев и шум грозовых весенних дождей:
– Это то, что хотела ты получить: кольцо Генерала Гора, муженька моего ненаглядного. Бери, надевай!
В испуге отпрянула от нее красавица: мол, не хочу! Не нужно оно мне!
– Нет, теперь поздно, – сказала ей Дева Дола. – Ты за него человека сгубила – оно твое. Сердце у тебя каменное – так пусть же камни и будут тебе женихами, ибо всякий, кто приблизится к тебе отныне – окаменеет от страха. Имя твое да будет забыто, пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда, а ужас, стерегущий на горных дорогах, называть станут люди Невестою Генерала Гора, – с этими словами взяла Дева Дола ее за руку (а та не могла шевельнуться по-прежнему) и надела на палец кольцо с хрусталем граненым, что берег Тропотоп у сердца.
Что тут случилось с гордой красавицей! Будто пеплом присыпались и обвисли жидкими космами ее дивные локоны, прелестные губки вытянулись, тонкими стали, бескровными, а глаза голубые, небесно-ясные, вдруг обезумели, позеленели… Вздрогнула Невеста, как от удара, то ли заплакала, то ли засмеялась, захлебываясь и пристанывая, слепо прошла мимо Девы Долы в открытую дверь, в ночь, и дальше, по старой дороге – в горы, искать себе жениха…
– Да-а… За все нас расплата ждет. Кого-то – раньше, кого-то – позже, но всех – обязательно…
Берегись, одинокий путник! Берегись, чтобы не застали тебя в горах ознобные сумерки – это время, когда выходит Невеста на поиски. Того хуже, если вдруг налетят свинцовые тучи, закрутит ветер, вздымая поземку из колкого снега – это погода ее любимая. Она идет босиком по снегу, треплет ветер ее серые космы спутанные и обрывки легкого платья. Это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист. Как услышишь – берегись, одинокий путник! Ибо это она идет по дороге, все ищет себе жениха, а находит лишь камни…
И будет так до тех пор, пока не отыщется смельчак, чтобы снял кольцо с ее пальца. Но всякий камнем становится, прежде чем коснуться Невесты успеет. Вон их сколько – камней вдоль дороги. Кто отстал от обоза, кто в пути припозднился, кто пошел нарочно, героем себя считая… Берегись, одинокий путник!
Так, или примерно так завершил свой рассказ старый Скалобит, и замолчал надолго, кулаком подперевши челюсть и пасмурно глядя под ноги.
– Ну и что? – вопросил наконец Сметлив будто бы даже с вызовом, не дождавшись продолжения речи.
Но кузнец только развел руками:
– Вот и все. Дальше вам решать… – и снова уставился в пол.
Первым поднялся Сметлив. Постоял немного, и молча направился к выходу. За ним – Верен, последним – Смел. Вчерашний хмель и сегодняшний облетел с них как листья по осени, пока продолжался рассказ. И вышли они потому, что нечего было больше спросить, и нечего было сказать. А Скалобит не стал останавливать.
Сметлив, шагая размашисто, думал так: это же верная гибель. Зачем он впутался? Что искал? Хотя… нашел-то он много, но только – зачем? Чтобы все потерять, не угодно ли? Да лучше бы сдохнуть ему на своем табурете, чем обрести нежданное счастье, Цыганочку отыскать – и сразу утратить. А отказаться – значит, признаться в трусости… Признаваться ему не хотелось. Других слов не было. Потому Сметлив и молчал.
Верен же думал иначе. Он припомнил вдруг, что последняя весть о жене его была именно из Овчинки. И случаются же совпадения! Гм-м… А если не совпадение? Если это она? И при этом вопросе Верен лишь внутренне пожимал плечами – ну и что? Он жену-то почти не помнил, а дочка, скорее всего, от моряка того… (Не забыл Верен обиды за долгие годы, не простил.) Ну да ладно. Не о том теперь надо думать. Надо думать, как бы кольцо добыть, да не остаться камнем у дороги. Вот это была задача, а ответа – убейся! – не было. Верен не любил говорить, если не знал, что делать. Поэтому он молчал.
А Смел и вовсе не думал – не мог. Все одна и та же, одна и та же мысль налетала разбойником из темного закоулка: это же дочка Верена! Это же дочка его! – зная всю историю неудачной Вереновой женитьбы, Смел почему-то уверен был в этом. – Неужели не понимает Верен, что дочка его в беде? И поглядывал он на Верена – но тот, похоже, другое думал: шел, пожимая чему-то плечами. Сметлив был мрачен и, видимо, взвешивал что-то в уме, и прикидывал, хмуря брови. Смел решил, что они его не поймут. И тоже молчал.
Так, молча, пришли в постоялый двор, разошлись по комнатам: Верен со Сметливом, Смел – в свою одиночку. Лег он вроде бы спать, но уснуть не смог: та же мысль налетала разбойником, отгоняя дремотный покой. И зрело что-то в его голове, извлекая смысл из тумана тревоги. Наконец Смел не выдержал – поднялся, оделся, и неслышно прошел коридором, чтоб не будить других. Сначала будто бы просто прогуляться, но потом ноги сами понесли его вновь к Скалобиту. А зачем – того Смел и сам не знал.
У входа в кузню он потоптался немного, не решаясь войти – ночь все-таки. Потом чуть-чуть приоткрыл дверь, заглянул: в горне еще догорал огонь, его красные блики скакали по комнате. Смел просунул голову внутрь и увидел, что хозяин по-прежнему сидит на скамье, подперев кулаком тяжелую челюсть. Но теперь Скалобит глядел не в пол, а на дверь, то есть, прямо на Смела. Понял Смел, что выглядит дураком, и вошел, извинившись. Но Скалобит, похоже, ничуть не удивился, а пробасил:
– Заходи, заходи… Давно уж я жду – кто же из вас вернется. Так значит, ты это? Ну, добро…
Ничего не понявший Смел робко присел на край табурета. Скалобит смущал его огромностью и какой-то недосказанностью: казалось, что он знает много больше, чем говорит. Посмотрели они друг на друга, будто прицениваясь. И сказал ему Скалобит просто и без всякого ехидства:
– Так ты, значит, и есть герой?
Смел смутился:
– Почему – герой?
– Потому что не всякий решится… Ты же ко мне вернулся зачем? Затем, что тебе невтерпеж – хочешь Невесту расколдовать. Только вопрос – по тебе ли задачка?
Смел глядел исподлобья, с вызовом и упрямством изрядным.
– Вижу, вижу, – успокоил его Скалобит. – Да… Вижу – есть в тебе сила. Не знаю – откуда. Но есть. А помочь тебе… Я же правду сказал – не знаю. Мелкий народец – он темный, до конца никогда ничего не скажет. Но когда говорит о чем-то – значит, знает. А в записочке ихней сказано так, – Скалобит полез в карман, выудил клочок пергамента и прочел непонятные строки: – «Дождись того, кто один придет – он и есть посвященный в тайну. Он и может снять заклятие Девы Долы». Да… – Скалобит опять призадумался и пожал плечами: – Может, в этом что-то и есть, только что – не пойму. О заклятии речь – ты припомни, что было там: «Сердце у тебя каменное – так пусть же камни и будут тебе женихами… Имя твое да будет забыто, пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда…» – при последних словах Скалобита Смел едва не подпрыгнул, – он-то знал, кто она и откуда! – но вовремя спохватился, подумав, что не вправе выдать чужую тайну. От старого Скалобита не укрылось его движенье, но он вроде как не заметил. Сказал с сомнением только:
– Не знаю, не знаю… Ничего такого я тут не вижу. Но, может быть, ты видишь? – и хитро прищурился.
– А что там еще, в записочке? – ушел от ответа Смел.
– Да ничего… – с сожаленьем мотнул головою старый кузнец и посерьезнел: – Однако вот что тебе скажу: если догадываешься о чем-то, но сомневаешься – сто раз подумай, да сто раз взвесь. Ошибешься – лежать тебе камнем. Вот и все, дружочек… Дальше сам решай. – И Скалобит сгорбился, задумался, замолчал.
Смел встал тихонько, негромко пожелал доброй ночи и, услышав в ответ короткое «свидимся», неторопливо вышел из кузни. Огромных усилий стоила ему эта степенность – в мозгу как бабочка под сачком металась и билась догадка: он разгадал тайну Невесты! Он уже одолел заклятие Девы Долы, гласящее: «…пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда…» Он – вспомнил! Он – понял! И хотелось ему теперь кричать и прыгать, но холодной волною вдруг накатила мысль: «А Верен, он – понял? А если понял, то почему молчит? Почему он молчит?» Чем больше Смел думал об этом, тем меньше оставалось радости. И не стал он тревожить спутников, а так же неслышно прошел в свою одиночку.
К утру Смел во всем разобрался. Страшноватая получалась вещь: идти должен был только он, и непременно – один… Да, один. Потому что иначе ходить вообще незачем – «Берегись, одинокий путник…» А почему именно он? Очень просто: если Верен догадался и молчит – тут все ясно. А если молчит, потому что не догадался… Тогда ничего нельзя ему объяснять. Получится, будто Смел подставляет Верена вместо себя. По той же причине нельзя и спрашивать – знает он, или нет. Словом, так повернулось дело – впору волком выть. А сделать вид, – дескать, ведать ничего не ведаю, – поздно уже, после того, как сходил к Скалобиту.
Да если бы даже никто и не знал – все равно поздно. Поздно стало уже тогда, когда понял Смел, что речь идет о дочери Верена.
Целый день они просидели по комнатам, выходя только поесть, и глядели хмуро, говорили нехотя. Сметлив был раздражен, Верен – подавлен, а Смел… Смел все думал: «Ну почему – именно я?» Поглядывал на Верена с надеждой, но тот так уныло смотрел на старую, заскобленную до колдобин крышку стола, что надежда угасала как свечка. И отчаянье забиралось к Смелу под ребра, леденило сердце, душу выстуживало. Как в полусне дожил он до сумерек. И погода, кстати, была подходящая: после обеда появились высоко в небе размазанные легкие облака, ветерок все сильнее разгуливался, а видимые в окно его комнаты ледяные вершины украсились зловещими снежными флагами. Эти знаки совсем доконали Смела: он, не веря себе самому, стал собираться.
Берегись, одинокий путник! Берегись, чтобы не застали тебя в горах ознобные сумерки – это время, когда выходит Невеста на поиски. Того хуже, если вдруг налетят свинцовые тучи, закрутит ветер, вздымая поземку из колкого снега – это погода ее любимая. Она идет босиком по снегу, треплет ветер ее серые лохмы спутанные и обрывки легкого платья. Это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист. Как услышишь – берегись, одинокий путник! Ибо это она идет по дороге, все ищет себе жениха, а находит лишь камни…
Камни, будь они прокляты. На дороге их было полно: Смел, пока одолел первый крутой подъем, сбил все ноги. Но может, это и к лучшему: понятная боль заставляла забыть о гнездящемся в сердце неведомом ужасе, выводила из мерзкого оцепенения, не отпускавшего целый день.
Выше склон выполаживался, стало как будто светлее. И страшнее одновременно: ветерок шевелил кусты, тенями черными тут и там притаившиеся, и обрывалась душа у Смела, и сердце бухало изнурительно. Потом уклонилась дорога в сторону, вышла на борт обрывистого ущелья, достигла дна его и снова круто ввысь повела – по другому борту. И начал Смел брумбучать тихонько под нос, чтобы показать самому себе, что не так уж все страшно. Но тут где-то выше ветер завыл, зажаловался – и сразу ознобом прошибло: это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист…
И усталость уже подкатила, стал чаще Смел останавливаться передохнуть. Наконец вышел он из ущелья на широкое горное плато, полого вверх уходящее – здесь ветер вовсю гулял, снег скрипел под ногами. Однако от снега и от взошедшей луны прибавилось мертвого серебристого света. Поземка мела понизу шипящими белыми струями, облака прозрачные в небе летели, луну вуалью подергивая, и холодно стало, холодно…
Вспомнил Смел, что захватил с собой фляжку вина виноградного – передохнуть решил, отхлебнуть для согрева. Присел он было на камень, но как вспомнил, какой это может быть камень – подскочил, как ошпаренный. Нет уж, лучше стоя. Отхлебнул хорошенько, стал фляжку в мешок прятать. И тут краем глаза приметил он впереди и выше себя, в поземке лютующей, движение некое. Что-то шло навстречу ему, ныряя в метельном потоке, а что – разобрать не успел: прикрыл глаза, собираясь духом. Всего на чуть-чуть. Но когда открыл – вздохнул облегченно, и тут же за нож схватился: темными силуэтами шли на него друг за другом три снежных волка, от которых нет спасения ничему живому. Только скробберу уступают дорогу эти беспощадные звери. До боли стиснул Смел рукоятку и приготовился драться. Хоть одного-то, – подумал, – я зарежу. А может, и двух, если повезет. И мелькнуло еще: «Ни за что, дурак, пропадаешь».
Снежные волки заметили его, вожак замедлил бег, следующие за ним разошлись по сторонам, держась чуть сзади: приготовились нападать. Они трусили все медленнее, и наконец первый, приблизившись к Смелу на прыжок, встал. Смел прикинул: «Если сразу удастся убить вожака – может, выкручусь. Но едва ли», – и сосредоточился на волке, стоящем посредине. Тот подбирался для броска, молча, но как-то нерешительно, будто к чему-то прислушиваясь. Смел тоже готовился – соображал, как бы ловчее поймать его влет на лезвие. Но вместо того, чтобы прыгнуть, волк, лязгнув стальными клыками, вдруг мотнул башкой в сторону, взвыл леденящим, отчаянным воплем и стрелою метнулся прочь с дороги, на кипящее снежное поле, огромными прыжками уходя в обманчивый лунный свет. Двое других кинулись следом.
Смел, еще не поняв, что случилось и не успев перевести дух, глянул, что могло так испугать волков, и увидел: сбоку от дороги, вытянув руки вперед, как слепая, шла женщина. А может, девушка: при луне не поймешь. Ветер рвал на ней обрывки легкого платья, трепал длинные волосы. И главное – голос… Смел ощутил, что коченеет внутри: перед этим все прежние страхи измельчали в мимолетный детский испуг. Невеста слепо шла мимо него, но он-то, конечно, знал, что она его видит, и мимо не пройдет. Она и не прошла – растаяла, хохотнув напоследок дико. Смел отчетливо увидел, как за миг до исчезновения стала она бесплотной, и снежные струи неслись сквозь нее.
Пропала, как не было. Смел постоял, все так же до боли сжимая рукоятку ножа закостеневшей рукой, не замечая, что намело уже снегу за ворот овчины, и тает он, соскальзывая на грудь ледяными струйками. Потом осторожно повел глазами – никого не видать, – и, стараясь почему-то не двигаться, стал страшно медленно, будто глыбы ворочал, думать окоченевшей головою, что делать. Бежать? Все, наверно, пытались. Стоять? Холодно, насмерть замерзнешь. Что еще придумать? Придумал: глотну напоследок из фляги, а там…
Тут Невеста вновь появилась. Она шла теперь с той стороны, где скрылись снежные волки, и опять как будто бы мимо, и опять исчезла шагах в десяти от него. Смел подождал, пока откатила от сердца черная ледяная волна, свободной рукою полез в мешок, зубами пробку из фляжки вырвал. Приложился. Так. Хорошо. Подумал: а что, собственно, я стою? Может, попробовать улизнуть потихоньку? Ни кольца ему уже было не нужно, ни спасать никого… Оглянулся он воровато, повернулся к ветру спиною и сделал один только шаг – или, даже, шажок…
И оказался с Невестой лицом к лицу. Тут он успел ее разглядеть: глаза безумные, щеки впалые, острый нос. Губы бескровные искривлены рыдающим хохотом. Руки тонкие и корявые к нему тянуться. Кольцо на безымянном пальце. Мелькнула еще мысль: «Верена дочка…» – и пропало все, темнотою сделалось и пустотою.
…Придя в себя, Смел обнаружил, что стоит точно так, как стоял, когда попробовал «улизнуть». Сколько пробыл без памяти – неизвестно. А может, он уже камнем стал? Глаза скосил – да нет, вроде руки-ноги на месте. Медленно, осторожно снова к ветру лицом повернулся. Потянулся за флягой заветной – и опять Невеста из поземки возникла. Подошла поближе к нему – и растаяла. Страха у Смела уже поубавилось. Подумал даже: «Хо! Поиграться ей хочется. Ну правильно – Невеста… Кокетничает». Еще приложился к фляге, и понял вдруг с погибельной ясностью, что положение – безнадежно. Уйти не удастся: пробовал, хватит. А чтобы кольцо с нее снять – и подумать страшно. Не сможет. Ни за что не сможет. Значит, времени – пока ей играть прискучит.
И началась бесконечная пытка. С места Смел больше двигаться не решался, только фляга его согревала. Невеста появлялась то тут, то там, и когда оказывалась поближе, всякий раз накатывал замогильный холод, вышибая остатки тепла. В какой-то момент он вспомнил, что есть еще маленькая надежда – ведь знает он, вопреки заклятию, кто она есть и откуда. И стал кричать в темноту: «Ну, иди ко мне! Я знаю, кто ты! Ты – дочка Верена!» Но Невеста, возникнув неподалеку с видом как будто заинтересованным (так ему показалось, а вообще-то – поди по ней, разбери), тут же исчезла вновь. Смел смертельно устал, так устал, что когда посветлел край неба над снежными склонами, то даже не смог обрадоваться. Да и чему было радоваться?
Зато для Невесты рассвет означал, что пора игру заканчивать. Смел понял это, увидев ее прямо перед собой, и шла она к нему неотвратимо, не уклоняясь ни на шаг. Теперь он ясно видал ее всю – безумную, истерзанную, нелепую – и смешались в нем страх, отчаянье и жалость. И понял он, что вот сейчас станет камнем у дороги, примет смерть – примет от дочки друга своего, Верена. И подумал: «Ну, нет. Что угодно, только не это. Уж лучше я сам…» – а Невеста шла на него, не сворачивая, не отрывая от его глаз своего безумного взгляда. И ощутил Смел в ладони рукоятку ножа: вот оно, избавление. Он уже слышал, как снег скрипит под ее ногами, как тихонько постанывает она, будто просит о чем-то, видел, как сверкает на протянутой к нему руке граненый хрусталь. И все ближе и ближе подкатывал знакомый уже черный холод. Смел боялся теперь лишь одного: пропустить тот короткий миг, когда кончится всякая надежда, а волна черного холода еще не захлестнет совсем. Тогда и надо воспользоваться ножом. И колотилась в мозгу последняя, единственная мысль: «Чем погубит меня дочка Верена – лучше я сам…»
Он не упустил своего мига. В двух шагах от него Невеста была, когда Смел почувствовал – вот теперь, вот-вот станет темно и пусто. Он ударил себя ножом в грудь, в остывающее, каменеющее сердце. Острую боль ощутил, крик безумный услышал – и увидел вдруг, что Невеста висит на его руке, не давая ему зарезать себя, и кольцо на скрюченном пальце ее – прямо перед глазами. Последним усилием он сорвал его, и замертво рухнул на снег.
…Снился ей странный и длинный-предлинный сон. Как будто идет она по горам – просто так идет, не зная куда и зачем, не разбирая дороги, и нипочем ей ветер и снег, и что ноги босые. Встречала она на пути людей, и смешно становилось – они почему-то ужасно пугались. Одному из первых хотела она сказать – мол, не бойся! – да обнаружила, что речи лишилась. Такое во сне бывает. Ну и ладно. Подошла она к нему поближе, хотела за руку взять – глядит, а он упал на дорогу, скорчился весь, и вдруг оплывать стал, скругляться, и через несколько мгновений лежал перед ней на снегу обыкновенный серый валун. Она засмеялась: вот ведь сон какой удивительный! И после этого стала нарочно искать встреч, чтобы посмотреть, как превращаются люди в камни. Иногда и знакомые попадались, из Овчинки, что в бражной на нее пялились… Так тех она никого не пропускала. Веселилась: вот придет завтра в бражную, уставится снова, как сыч, а я смеяться буду, вспоминать, как он камнем сделался. И входила во вкус: уже не просто подходила, а кружила вокруг подолгу, мучила. Исчезала и снова появлялась – оказывается, во сне и такое можно. Поначалу никто не разговаривал с ней, а потом как будто узнавать стали: кричали – уйди, проклятая! сгинь, исчезни! – а она еще больше веселилась. Другие умоляли: не губи, не убивай! Деньги предлагали, драгоценности. Тогда она жалела: жаль, что во сне. А то бы разбогатела… Этим, которые откупиться пытались, она в лицо хохотала. И не кончался этот странный сон, а длился бесконечно. Ей уже и надоедать стало, пыталась проснуться – да не выходит. Ну ничего, – утешала она себя. – Любой сон рано или поздно кончается. И дальше шла, ища одиноких путников. Почему-то ни женщины ей никогда не попадались (а жаль, иных бы она с удовольствием в валуны обратила), ни те, что ходили по двое, по трое.
А этот один шел. Незнакомый. Смуглый, нос с горбинкой. Она его давно приметила, на выходе из ущелья, а когда снежные волки поужинать им захотели, решила, что настало время вмешаться. Это ее добыча, а не волков. И волки, учуяв ее, как обычно сбежали (нравилось ей, что во сне все дикие звери ее боятся, даже скробберы – ворчат, но уходят), а она начала морочить смуглому голову. Похрабрее он был, чем другие. Держался получше. Конечно, она всяких видала, но с храбрыми играть интереснее. А он вдруг кричит: «Ну, иди ко мне! Я знаю кто ты! Ты – дочка Верена!» Какой такой Верен? Мать никогда ей про отца не рассказывала, только плакала иногда по вечерам. И впервые за весь долгий свой сон пожалела она, что речи лишилась: спросить бы, что этот смуглый знает. Но тут уже светать стало, и пришлось торопиться: каждый раз опасалась она, что это уже настоящее утро, и теперь-то она проснется. И пошла прямо на смуглого. Только видит – в руке его нож, и готовится он убить себя. И – от неожиданности, что ли? никогда раньше такого не было, – пожалела она его. Да и обидно стало: так не честно, не убивать он себя должен, а камнем стать. Словом, прыгнула она на него, за руку схватила – правда, ударить себя он успел, а потом вдруг схватил ее за руку, крепко и больно, и – упал. А она глотнула морозного утреннего воздуха, огляделась по сторонам, и поняла, что больше не спит…