Текст книги "Владыка вод"
Автор книги: Михаил Шалаев
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Сами законы пишут, а сами судить не хотят. Тогда сами и… – он запнулся, – надзирайте за нравами. А я тогда пошел, – и Апельсин стал уходить.
Для этого он встал, провел руками по пустому столу перед собой (не забыл ли чего?), озабоченно подержался за порожние поясные карманы (ничего ли не осталось от бывшей службы в совете?), аккуратно придвинул стул к столу, застегнул пуговицу на воротнике рубашки и пригладил оранжевые волосы. Все это продолжалось долго. Наконец не выдержала Лыбица:
– Да сядь ты, родню твою так по-всякому! – она колыхнула богатырской грудью и вызывающе оглядела собрание. – Закон принимали? Принимали, ежа вам в штаны? Вот теперь не виляйте. Судить, так судить. Зря он старался, что ли? – Надзиратель за нравами все стоял с обиженным видом. – Садись, Апельсин, никуда они не денутся. – И ухмыльнулась скабрезно: – А чего ты видел-то? А?
Апельсин уселся и растерянно проговорил:
– Ну, они… это…
– Стоп, стоп, стоп! – прихлопнул ладонью по столу Котелок. – Хорошо, будь по-вашему. Только не надо совет в балаган превращать. Есть дела поважнее.
Но Апельсин усмотрел в его словах попытку отмахнуться. Он потребовал, чтобы сейчас же назначен был день суда, а также чтобы на суд пригласили домината.
Пришлось убить еще немало времени, пока договорились, что суд состоится завтра, после обеда, и обвинителем на нем выступит Апельсин, пока определили меру наказания – по три месяца тюрьмы и по пятьдесят монет взноса с каждого нарушителя («Сколько их у тебя?» – спросил Котелок. «Двое», – важно отвечал Апельсин, а Лыбица хихикнула: «Будто нравственность втроем нарушать можно…»). Потом еще ждали домината, который выслушал их не без интереса и охотно согласился присутствовать, да еще уговаривали Учителя огласить от имени совета приговор, на что тот неохотно согласился: все-таки от совета – это не от самого себя. Все это время председатель морщился и крутил носом: несолидно все получалось и отчетливо попахивало балаганом.
Но вот, наконец, после всей этой бестолковщины, Котелок приступил к важному делу. Он приказал пригласить на совет Собачьего Нюха, а пока того приглашали, понизив голос, сообщил собратьям неприятную новость:
– Мне передали, что среди ремесленников много недовольных новым налогом…
Апельсин шел домой в замечательном настроении, напевая себе под нос: все по-его получилось, а лавка… Да Смут с ней, с лавкой. До зимы отстроится. А теперь он государственным делом занят. Хотелось Апельсину, придя домой, хватануть полную кружку браги с устатку, да поужинать плотно: время-то позднее…
Но на подходе к дому из темной, как яма, подворотни выросли перед ним две тени – одна пониже, другая повыше, и та, что пониже, схватив его за грудки, прошипела с угрозой:
– Ты за что, хвост собачий, Сметлива арестовал?
– Какого Сметлива? – растерялся надзиратель за нравами.
– Хо! Он еще спрашивает, – удивилась тень. – Сам, что ли, не знаешь, кого в тюрьму тащишь?
Апельсин наконец сообразил, что речь идет о преступниках, обезвреженных им в роще. Он приосанился, насколько это возможно, когда за грудки ухвачен, и гордо ответил:
– Они законы нарушили!
– Какие такие законы?
– «О нравственности» и «Об уклонении от налогов», – отчеканил Апельсин, еще более выпячивая грудь.
– Ты толком говори, что они сделали? – тень встряхнула Апельсина, отчего тот опять согнулся и наконец испугался, смекнув, что может получить по личности.
– Он ей кольцо подарил, а она его целовала… – пробормотал надзиратель, с ужасом обнаруживая, что преступления ни в том, ни в другом случае не содержится. В совете-то в ихнем любому понятно, что закон нарушается, а вот этим как объяснить? Подтверждая его догадку, тень вопросила:
– Ну и что?
Апельсин стал путано объяснять:
– Торговый совет… новый закон… запрещается…
– Ах, Торговый совет? – тень перехватила его рубаху поудобнее. – На, получай свой совет! – и в левом глазу Апельсина что-то вспыхнуло: это ему засветили по левой скуле.
– Мама… – прошептал надзиратель за нравами, предпринимая, наконец, запоздалую попытку вырваться.
– Вот тебе «мама», – тень, еще раз перехватив рубаху, угостила его с другой стороны по уху.
– Мама… – опять прошептал Апельсин, и вдруг сообразил: не шептать, не шептать надо, а – кричать! Он и попытался закричать, но вместо крика из горла вышел какой-то хрип, а тень с омерзением плюнула и выпустила Апельсина, наградив его напоследок тяжелой пощечиной. Вторая, повыше, тень так и не сдвинулась с места, и ни слова не произнесла.
– Пошли, – буркнул ей избиватель Апельсина, но передумал, и вновь обратился к надзирателю за нравами, колотящемуся крупной дрожью:
– Когда их выпустят? Ну, не трясись, тебя спрашивают!
– Не знаю, – помотал пылающей головой Апельсин. – Суд завтра после обеда…
– Вон оно как… Ну, ладно. – И тени неспешно исчезли в подворотне, откуда появились, а надзиратель, миновав ужасное место на цыпочках, бегом побежал домой.
– Слушай, – обратился к злющему Смелу Верен, когда они возвращались на постоялый двор, – а ведь Учитель-то, отец Цыганочкин, – тоже в совете. Может, к нему сходить? Дочь как-никак…
– Да им плевать – дочь, не дочь… Что ж ты думаешь, он сам не знает? Получше тебя знает. Сам, небось, законы эти дурацкие придумывал…
– Да… – вздохнул Верен. И подумал: «Не ушли вот вовремя…»
Когда Учитель вернулся домой, дочери не было. И к лучшему: непременно пристала бы – что да как, а рассказывать про предстоящий назавтра суд не хотелось. Поэтому он решил поскорее улечься спать, но твердо решил про себя, что с него достаточно: сразу же после суда объявит о выходе из совета. Зачем ему это все нужно? Книгу забросил, Цыганочку три дня уже, считай, что не видел. Не-ет, хватит с него. Завтра еще дотерпеть – и конец.
Утром, обнаружив, что Цыганочки снова нет и, судя по всему, и не было, он рассердился: да уж, нравственность нынче у молодых никуда не годится. Правильный закон они приняли. И осудить надо будет как решили. С тем направился Учитель в Торговый совет.
Сметлив вышел из высоких тюремных дверей в сопровождении четырех стражников, легкомысленно щурясь на яркое солнце. Цыганочка шла рядом, чуть позади, с утомленным, но гордым лицом. Сметливу очень понравилось, как вела она себя все это время: не хныкала, сердита была, однако спокойна. Он же вообще воспринимал все случившееся как глупое недоразумение и лишь посмеивался, вспоминая дурака Апельсина: «А мы-то за него бунтовали!» – «Не за него, а за отца», – поправляла Цыганочка.
Но как только вышли они из тюрьмы, как увидели, что делается на площади – со Сметлива беззаботность слетела. Ряды стражников, длинный стол, за которым восседали с важными лицами лавочники – недавние бунтари (и среди них почему-то Учитель), доминат по соседству с ними на кресле с высокой спинкой, грубая скамья, заранее оцепленная охраной, а главное, огромная толпа горожан – все говорило, что дело здесь готовится совсем не смешное, а напротив, серьезное.
Учитель сидел за столом, опустив голову к каким-то бумагам, и Цыганочка, заметив отца, обрадовалась, подмигнула Сметливу – мол, вот как удачно все. Но Сметлив радости ее не разделил, потому что как раз в этот момент Учитель поднял голову от бумаг, дочку увидел – и побледнел смертельно, и даже привскочил на стуле, но рухнул тут же, будто молнией пораженный. Уже посадили преступников на скамью, стражей оцепленную, уже тишина повисла над площадью и начинать надо было суд, а Судья все не мог вернуться в себя, все сидел, оцепенев от внезапной тоски и ужаса. Первая мысль пришла ему – послать на китулин рог это сборище. Ан нет: только что выступал на совете, настаивал на суровом наказании, когда Батон Колбаса предложил ограничиться взносом. Не знал до последнего, о ком речь – вот в чем беда…
Толпа, разглядев, в чем смак ситуации, приутихла. Батон Колбаса в несвойственной ему растерянности глядел на Учителя, а Пуд Бочонок, уяснив, что тому предстоит судить собственную дочь, беспокойно заерзал на стуле. Председатель Котелок ничего не понял, кроме того, что молчание затягивается, и тихонько подтолкнул Судью: начинай! Но Учитель позабыл о подобающих торжественных речах, заранее написанных на бумажке, встал и, обведя людей на площади затравленным взглядом, с трудом выдавил из себя то единственное, что вспомнил:
– Слово имеет обвинитель Апельсин, – и сел, слепо уткнувшись в бумаги перед собой. Представление началось.
Когда Апельсин поднялся на тумбочку для речей, толпа прыснула смехом. Вид у обвинителя был хорош: одно ухо красное и распухшее, под глазом – здоровенный синяк. Однако он, нимало не смущаясь, заговорил с важностью, отчего зрителям стало еще смешней:
– Мы издали законы «О нравственности» и «Об уклонении от налогов». И вот, вчера вечером, в роще за городом, я и еще пятеро свидетелей застали подсудимых (тут Апельсин величественным жестом указал на скамью) за действиями, нарушающими…
Тут в толпе кто-то, не выдержав, захохотал в голос. Апельсин недовольно умолк и обратился к председателю:
– Я прошу тишины.
Котелок, раздосадованный, что Учитель опустил торжественное вступление, вскочил и замахал рукой:
– Тихо! Тихо! Здесь вам не балаган! Здесь вам суд!
Народ притих, фыркая в кулаки. Апельсин же, выждав немного, продолжил:
– Да… Так вот, эти двое злостно нарушали законы: он подарил ей кольцо, а подарки, согласно новому закону, должны облагаться налогом. Она же его целовала, не будучи законной женой, что противоречит закону «О нравственности». Подтвердить это могут платный осведомитель Торгового совета Собачий Нюх и еще четверо стражников, принимавших участие…
До людей стало доходить, о чем толкует оранжевый надзиратель за нравами. Его речь перебил удивленный голос:
– Это что же теперь – подарить ничего нельзя?
– Да, нельзя, – самодовольно подтвердил Апельсин, – если налог не уплачен.
– Порядочки… – выдохнула толпа.
Председатель Котелок, чувствуя, что суд уходит в какую-то не ту сторону, встал и громко спросил:
– Вопросы к обвинителю есть? – помолчал для виду, и хотел уже посадить Апельсина на место, чтобы не позорил совет, но раздался голос: «Есть вопрос!» – и Котелку ничего не оставалось, как сделать приглашающий жест – мол, пожалуйста. Вперед вышел худой бородатый старик с бочкообразной грудною клеткой – старшина стеклодувов:
– А какого такого Смута вы налоги вдвое подняли, а?
Такого вопроса Апельсин не ожидал и развел короткими ручками:
– Это решение Торгового совета… Но лично я… – и снова развел.
Старшина же воинственно выставил бороду:
– Торговый совет – это ладно. Сидите там – и сидите, Смут с вами, решайте себе… А мы при чем?
Котелок метнул тревожный взгляд на Нагаста, который слушал возникшую перепалку с нескрываемым удовольствием, снова встал и возвысил голос:
– Прошу вопросы по сути дела!
– А налоги – не суть? – возмутился старый стеклодув.
Но тут кто-то из веселящейся в толпе молодежи выкрикнул:
– Эй, Апельсин! Ты лучше расскажи, кто тебе в глаз засветил?
Надзиратель за нравами ответил на этот нескромный вопрос таким высокомерным образом:
– Ясно кто – преступники. Вот поймаем – тоже на этой скамейке сидеть будут.
– У-у! – дурашливо загудела толпа.
– Вот вам и «у-у»! – Апельсин все меньше становился похож на грозного обвинителя. – Увидите, увидите: поймаем и посадим!
– У-у! – снова накатил гул.
Суд неотвратимо скатывался в балаган, и председатель Котелок, по чести, не видел, как остановить этот срам. На кой Смут доверился он дураку Апельсину? Да и собратья-бунтовщики вели себя по-предательски: Учитель сидел, опустив голову, Лыбица веселилась вместе с толпой, а Бочонок так и ерзал глазками, испытывая, видимо, сильнейшее желание убежать. «Всем хочется, – злорадно подумал Котелок. – Сиди теперь, толстопузый…» Он встал и, гулко хлопнув ладонью по столу, крикнул с надрывом:
– Прекратить!!!
Вот тут-то Апельсин его и добил: не разобрав, к кому обращен был сей выкрик, он гордо повернулся к председателю подбитым глазом и запальчиво выкрикнул:
– А не прекращу! Ишь, какой… Тебе бы так! Их обязательно надо найти! – и, шмыгнув от чувств, отвернулся.
Но не успел еще Котелок прийти в себя от столь неожиданного в своей нелепости демарша, как прозвучал над площадью молодой гортанный голос:
– А чего меня искать? Вот он я!
Все обернулись на звук и увидели незнакомого (для всех, кроме Сметлива, разумеется) человека лет тридцати с кучерявой черной бородкой, нос горбинкой… Словом, понятно. Смел стоял, сложив руки на груди, и глядя на Апельсина в упор, продолжал:
– Хочешь, еще добавлю?
Апельсин, вытянув шею, несколько мгновений разглядывал незнакомца, сравнивая его с ночною тенью, и – узнал. Он вытянул короткую ручку с указующим перстом, захлебнулся визгом:
– Вот он! Хватайте его! Это он!
Сметлив хотел уже вскочить на ноги, но был удержан на месте железною хваткой охраны. Остальные стражники, сомневаясь, поглядывали друг на друга, на домината и на Котелка, но с места двинуться не решались. Точнее, вроде бы двинулись, но ровно настолько, чтобы создать видимость движения. Котелок в это время лихорадочно соображал, что делать, и наконец решился: любым путем надо остановить комедию. Он повторил жест Апельсина и грозным голосом приказал солдатам:
– Взять его!
Но и тут дворцовые стражники не стали спешить. Зато ринулся арестовывать Смела Собачий Нюх, до смерти преданный Торговому совету, оценившему его усилия. Он врезался в толпу так, что, казалось, рассечет ее пополам и вылетит на другом краю, но как-то неожиданно завял, потом его длинная фигура сложилась пополам и исчезла из глаз, а еще мгновение спустя толпа вытолкнула его назад в лежачем виде и изрядно помятым. На этот раз уже и стражники заволновались: очевидно, надо было срочно что-то делать. Однако доминат, откинувшись на высокую спинку кресла, любовался происходящим со странной улыбкой – он и думать не думал вмешиваться. Стражники вновь остыли.
Тогда Апельсин, видя, что его обидчика никто не хватает и не тащит в тюрьму, а Нюх на карачках отползает в сторону, совсем одурел: он спрыгнул с тумбочки для речей и кинулся в толпу, по стопам платного осведомителя. С надзирателем обошлись еще хуже: его приняли на руки, и отшвырнули – так, что он покатился по булыжникам. Но теперь людская стена качнулась вслед за своей жертвой, равновесие нарушилось и Котелок вдруг подумал: пора бежать.
Но первым побежал Пуд Бочонок. Он вскочил, опрокинув стул, и со скоростью, невероятной для его тучной фигуры, устремился через площадь в боковой переулок. За ним – Котелок, потом Лыбица, Наперсток, Батон Колбаса и даже успевший каким-то чудом вскочить на ноги Апельсин. Народ, улюлюкая, кинулся за ними.
Только один остался сидеть на месте – толпа опрокинула прямо на него стол, за которым восседали лавочники, хлынула, прошлась сотнями ног по крышке – никто и не услышал стонов Учителя.
Уложив Учителя на кровать, Сметлив утомленно присел на табурет. Перед ним все качалось, в голове гудело – сказывалась ночь в тюрьме и кошмар последних мгновений на площади: мечущаяся в толпе Цыганочка, безжизненно распростертое на камнях тело, розовая пена на губах… А потом он нес Учителя на руках домой, как ребенка, а Цыганочка все твердила: «Осторожнее…»
Сейчас она, захлебываясь слезами, то принималась обтирать ссадины на лице отца мокрым полотенцем, то надолго припадала к его плечу. Передохнув, Сметлив бережно поднял Цыганочку с колен и приложил ухо к груди Учителя: дыхание было хриплое и неровное, сердце билось слабо. Но снаружи особых повреждений не наблюдалось, ребра оказались как будто целы.
– Ничего, – сумрачно выговорил Сметлив, – отойдет.
Он не испытывал к Учителю особой жалости, считал – сам виноват: не следовало с лавочниками связываться. А вот Цыганочку жалко было до дрожи в пальцах, до комка в горле. Она снова склонилась над отцом, а Сметлив, не зная, как успокоить, прошелся туда-сюда по комнате. Потом заговорил утешительно:
– Это еще что… Вот у нас в Рыбаках на одного двадцативедерная бочка с брагой наехала – и ничего, только ногу сломало… А другого и вовсе завалило в Береговой Крепости. Тот, правда… – Сметлив спохватился, что говорит не к месту, и бодро продолжил: – Так что, ерунда это. Вот увидишь…
Но тут Цыганочка подняла заплаканное лицо, и он увидел в ее глазах знакомый блеск:
– Ерунда, да? А тебе не ерунда, когда в лепешку?
– Да нет, что ты, – испугался Сметлив. – Жалко, конечно… – и не удержался: – Но он ведь сам виноват.
Цыганочка встала.
– В чем виноват?
– Ну, это… Зачем он с лавочниками связался? Ведь ясно было, что добром не кончится. Ну вот и…
– Убирайся, – ровно сказала Цыганочка.
– Что? – Сметлив был удивлен.
– Убирайся отсюда, – повторила она.
– Это ты мне? За что?
– Сама знаю, за что. Убирайся!
Потрясенный Сметлив сделал два шага к двери, но обернулся:
– Эх, ты! А он, между прочим, – указал на Учителя, – собирался тебя в тюрьму упечь. На три месяца. Понятно?
Тогда Цыганочка оказалась возле Сметлива, закатила оглушительную пощечину и с невероятной силою вытолкала за дверь.
Здесь его ожидали Верен и Смел. Сметлив поглядел на них удрученно, сел на крылечко, судорожно вздохнул, глотая удушливую обиду:
– Ну, вот и все. Завтра выходим.
Лавочников гнали недалеко – злобы-то особой не было, а больше так, для смеху. Но они убегали долго, старательно, и все никак не могли остановиться, даже когда и мальчишки уже отстали. Наконец выбились из сил, сели на берегу Живой Паводи и стали ругаться: разбирали друг друга по косточкам – кто что не так сказал, да кто что не так сделал. Потом и свара их выдохлась, стало темнеть, и пришло время думать, как им быть дальше. Выход нашла неунывающая Лыбица:
– А что тут думать, ети вашу по корягам? Домой пошли…
Они осторожно вернулись в город и разбрелись по лавкам, по постоялым дворам, где жили, где их ждали родные. И никто их не тронул.
На следующий день лавки долго не открывались, но потом робко приоткрыла двери одна, за нею другая, и люди – не сразу, конечно, но погодя – пошли в них, каждый за своим неотложным делом. Нет, а правда – где еще купишь чай, колбасу и сахар?
Только разрушенный угол апельсиновой лавки долго еще вызывал улыбки, напоминая жителям Белой Стены неудавшийся бунт лавочников. Даже мальчишки, проходя, не упускали случая завопить дурным голосом:
– Э-эй, Апельси-ин!
НЕВЕСТА ГЕНЕРАЛА ГОРА
…Примерно к обеду дошли до Наказанной рощи. Дорога опасливо обходила ее, но они полюбопытничали, сели перекусить как раз напротив, под раскидистым кустом, глазея со стороны на диковинные деревья. Слышать слышали, а вот видеть довелось впервые: темна была роща, безрадостна и безгласна, огромные вязы стояли ни живы, ни мертвы, ни листочка на них, ни почки, а глубокие извилистые морщины, изрезавшие жесткую кору, связывались в жуткие морды, искаженные пытошной мукой. Эти деревья стояли так с незапамятных времен, никогда не зеленея, но и не падая, чтобы стать почвой для новой жизни. По преданию, в этой роще бились когда-то насмерть Владыка Вод и Сеятель Смут, и Владыка Вод, победив, наказал рощу за то, что она отдала Смуту ветку, из которой тот сделал себе дубину… Говорят, и поныне обломок дубины той хранится где-то на свете у злых колдунов, что ждут они своего часа, чтобы в ход пустить ее страшную силу…
Ну да ладно, сказки сказками, а путь впереди неблизкий. Подивились, поцокали языками – и взвалили на плечи мешки, и отправились дальше, туда, где, завораживая и тревожа, ждало их неведомое. Хорошо теперь шлось: плескалась через край сила, не давили тяжелые мешки, ноги сами отсчитывали тысячи и тысячи шагов. Сметлив, поначалу хмурый из-за их глупой ссоры с Цыганочкой, отошел, посветлел – то ли решил не брать пустяков в голову, то ли совсем забыл про любовь свою неудачную, – и скоро включился в дорожные разговоры, улыбка к нему вернулась.
На другой день вошли в Оголтелую падь. По этой широкой, открывающейся к реке лощине пролетел когда-то неистовый смерч, выворачивая с корнем столетние сосны, ломая пихты и ели, как траву вырывая из земли молодую поросль. С тех пор поднялся над буреломом новый веселый лесок, но дикая мешанина мертвых стволов не давала ни пройти, ни проехать. Дорогу все-таки прорубили, ценой великих трудов, но петляла она отчаянно, обходя завалы, скалилась по обочинам старыми обломками да обрубками, черными сучьями да гнилыми пеньками. Здесь и приключилась с путниками некоторая странность.
Шли они беззаботно, гуляючи, не давая смутить себя мрачному лесу, только досадовали, что негде им сделать привал – пора бы уже, животы подвело. Но в какой-то момент шевельнулась вдруг впереди мертвая ветка, и потянулась, зазмеилась через дорогу, перегораживая путь, и насмерть вцепилась в разлапистую черную корягу на другой стороне. Остановились путники, насторожились. Что за смута за такая чернокнижная? Смел первым вперед шагнул, бормоча для храбрости: «Ну-ну, ты брось… Что еще за шуточки?» Но далеко не ушел: накатил на дорогу сумрак средь бела дня, и зачавкало что-то в лесу, задвигалось, к ним подбираясь поближе, и стволы древесные полусгнившие принялись перескрипываться между собою о чем-то опасном, будто злорадно хихикали, – и Смел, выхватив нож из ножен, назад отскочил, поближе к товарищам.
Постояли они, озираясь тревожно, – а стволы все поскрипывают, а сумерки все сгущаются, – и налетел вдруг на путников крохотный ветерок, и пошел, пошел вокруг них, набирая силу, все быстрей и быстрей, и вот уже оказались они в середине темного вихря, рвущего с плеч рубахи, свистом пронзительным оглушающего.
Сметлив догадался, вспомнил, прокричал еле слышно сквозь свист и рев ветра:
– Это нориковы проделки! Управитель говорил! Спинами, спинами друг к другу!
Верен и Смел наполовину услышали, наполовину угадали – и встали все трое спина к спине, прижавшись тесно, закричали в потемки каждый по своему:
– Эй, Черный норик, где ты?
– Черный норик, выходи!
– Черный норик, иди к нам! Мы тебя узнали!
Прокричали так, покричали – и улегся смерч, и сумерки расступились, и лес утих. А впереди, на дороге – обыкновенный сучок валяется, да никакой он не живой. Смел, проходя, нарочно наступил – тот только хрустнул. Но про голод, конечно, забыли: чуть не бегом из Оголтелой пади бежали. А когда миновали ее, Верен спохватился:
– Мы же Черному норику письмо не передали!
Но Сметлив возразил:
– Так он ведь и не появился.
А не появился – и Смут с ним, своих забот хватает. Теперь вперед, вперед! За Оголтелой падью, выйдя на возвышение, далеко-далеко над зеленой весенней далью впервые увидели будто парящие в синем небе снежные пики Оскальных гор. И обрадовались же! К концу приблизилось их похождение, хотя никто не знал что там – в конце, и какая ждет их судьба.
Они шли упрямо и весело, и поливал их дождик, и сушили ветра, и давали приют под своими кронами приветливые деревья. И с приближением гор становились все холоднее ночевки, но теплы были овчинные полушубки, и дров вдосталь, и лучше огня их грела теперь молодая, горячая кровь.
Они миновали грохочущий, плюющийся клочьями пены свирепый речной перекат Костолом, нос к носу столкнулись однажды с парой волков, а Смел, имевший смолоду привычку пробовать все «на зуб» (она вернулась к нему вместе с зубами), отравился невзрачной лиловой ягодкой: всю ночь его бил озноб, накатывала испарина и терзала резь в животе.
Когда горы явились им в полный рост, лес стал редеть, переходя в мелколесье, а Живая Паводь, сузившись, теперь походила больше на горный поток, светлый и говорливый. Здесь они увидали развилок дороги: глухая колея уходила прямо в реку, через брод, и выныривала на другом берегу, забирая потом по взлету предгорной равнины куда-то вправо и вверх. Здесь путники остановились, печально задумались. Это была тропа скорби – дорога на гиблое Серебряное плато. Никто из добрых людей не проходил здесь, не задержавшись – помянуть безвинно погибших в ледяных рудниках и вечных снегах проклятой каторги, учиненной Нагастом Воителем.
Но и здесь не пробыли долго: совсем уже близко была их цель. Скоро дорога стала вместе с рекою выделывать петли между холмами, потом поднялась на один из них, особенно скалистый и крутой, разрезанный рекою надвое – и открылась вдруг путникам затаенная среди гор долина, а в ней лежало, будто в ладони, зеленое и уютное селение пастухов, виноградарей, кожемяк, сыроделов – Овчинка…
Постоялый двор был сложен из диких камней, приземист, весь увит виноградом. Хозяин его, по прозванию Горлохват, характер имел плутоватый и напористый: они хотели поселиться вместе, но свободных больших комнат не оказалось, и он мгновенно сосватал им две отдельных – одну на двоих, а другую на одного, да еще представил все так, будто великую оказал услугу и потребовал деньги вперед.
Кинули на пальцах, кому жить одному – вышло Смелу. Он, ворча, потащил свой мешок в одиночку. Устроившись, вышли поесть в общую комнату, Горлохватом громко именуемую залой. Они выбрали из предложенного баранину по-овчински, сами не зная, что за блюдо такое, но не ошиблись – вкусно было на диво. Можете представить: крупные куски мяса, нашпигованные чесноком и морковкой, поджаренные на углях и поданные с кисло-жгучим соусом под горячие лепешки. А вот ячменной браги не оказалось: ее в Овчинке не уважают, предпочитая перебродивший сок винограда. Поскольку больше нигде в Поречье вино спросом не пользуется, его везут отсюда по осени в самые Рыбаки, где продают эльмаранам и на другие торговые корабли, заходящие в устье Паводи запасти питьевой воды перед долгой дорогой домой.
Что же делать – пришлось запивать вином. А вот когда, разойдясь, повторить попросили – заминка вышла: поглядел Горлохват на них подозрительно, головой покачал:
– А не молоды – пить постольку?
– Да ничего, дяденька, вода дырочку найдет, – отшутился Смел, а сам поглядел на товарищей как бы со стороны – и только языком цокнул: пацаны пацанами, едва пушок пробивается. И, чтобы придать солидности их незрелой компании, завел с Горлохватом, притащившим еще кувшин вина, серьезный мужской разговор:
– Ты бы лучше сказал нам, хозяин, как Скалобита найти.
– А зачем вам Скалобит?
– Дело к нему есть, важное очень, – а у самого уже и язык заплетается, и глазки блестят: коварная штука – вино!
Горлохват насмешливо покачал головой, протянул:
– Э-эх, молодежь… Туда же – «важное очень»… Проспитесь лучше, а завтра уж Скалобита ищите – он пьяных не любит.
– Да где искать-то? – Смел упорствует.
– Вы мимо прошли. Отсюда вниз – второй переулок направо, там кузня в конце. А в кузне, стало быть, и сам Скалобит.
– Ай, спасибо, хозяин, великую тайну открыл, – дурачится Смел.
Но Горлохват обижаться не стал – что с сопляков взять? Сказал только:
– Давайте, давайте. Допивайте, да спать идите.
Трудно было вставать наутро. Хотя, какое там утро – поздно вставали, с тяжелыми головами. Прав был хозяин их, Горлохват: не стоило пить так много. Однако, сделанного не воротишь. И вот, понемногу стали очухиваться, во дворе ледяною водою умылись из желоба, поесть заказали – поострее, погорячее. Получился у них то ли завтрак, то ли обед. Но так ли, сяк ли – время настало идти к Скалобиту.
Припомнили они переулок – вниз идти, во второй направо – и пошли, пригладив волосы и рубахи одернув. Точно сказал Горлохват – в конце оказалась кузня, дверь нараспашку, но видно там не было никого, только в горне огни играли. Огляделись они, да со свету немного увидели. И тогда Сметлив голос подал:
– Есть тут кто?
– Есть, а как же? – хрипло и тяжело раздалось в ответ из угла, где они рассмотреть не успели. Там сидел на скамье человек, про которого человек – не подумаешь. Гора и гора. Если Сметлив был большой, то этот – огромный. И глядел он на них чуть насмешливо, но с интересом. Будто ждал их заранее, будто знал, что они придут. Точно – знал, и не думал даже скрывать:
– Знаю, знаю: была мне весточка, что гостей надо ждать. Да… Вы входите, входите, ребятушки, не стесняйтесь. Вон табуреточки – берите, садитесь. – Тут Скалобит встал, вынул клещами из горна железку цвета закатного солнца, и принялся осторожно обстукивать на наковальне. – Мне тут одну поделочку отковать надо – вы подождите пока, не скучайте…
Тяжелый двуручный молот казался в руке его хрупкой игрушкой. он и бил-то им потихоньку, словно боялся разбить наковальню. Все было маленьким по сравнению с ним самим – и называл он все уменьшительно: молоточек, ребятушки, табуреточки. Когда-то давно, дождливой весной, случилось в Овчинке несчастье: у выхода из долинки обрушилась в реку скала, перекрыла русло Живой Паводи, и могло бы получиться из селения вполне приличное озеро, не живи в нем могучий кузнец. Он за день сковал себе молот, который едва поднимали шестеро крепких мужчин, и на третьем ударе скала раскололась вдоль, а потом и каждый кусок – пополам, и еще, и еще… Он крушил скалу, стоя по пояс в реке, и вода, пошедшая страшным потоком, катящая многопудовые глыбы, не могла свалить его с ног. Вот такой он был, Скалобит, живая легенда Оскальных гор. Старость не подтачивала его силу, хотя жил он невесть как давно. Раз в тысячу лет рожают земные женщины таких сыновей.
Между тем Скалобит закончил работу, опустил поделочку в холодную воду, отчего взлетело под крышу облако пара, и присел на свою скамью, вытирая руки о фартук:
– Вот теперь потолкуем… – но вместо того, чтоб начать разговор, долго кряхтел, вздыхал, и сомнение было на его загоревшем навеки от пламени горна лице.
– Мы… – начал Сметлив, желая помочь, но Скалобит остановил его жестом руки – будто дуб шевельнул веткою:
– Тут пришла мне записочка. Сказано в ней, что гостей надо ждать, и что надобно вам помочь. А вот как помочь – непонятно. Да… Оно, мелкому народцу, конечно, виднее, но отправились вы, прямо скажу, на опасное дело. Много до вас было желающих – все теперь камушками лежат, – Скалобит испытующе поглядел на них, покачал головою, чуть тронутой сединой. – Ну да ладно, расскажу вам, что знаю, а там видно будет.
Кузнец вышел в другую комнату и вернулся с кувшином вина.
– А нам сказали, будто ты пьяных не любишь, – удивился Смел.
– Пьяных – не люблю, – подтвердил Скалобит. – А глоток винца доброго к доброму разговору – что щепотка соли к похлебке.
Перемолчав немного и отхлебнув вина, он стал говорить хриплым тяжелым голосом, без прикрас излагая суть. Но, поскольку слова его были скупы, приходилось слушателям дополнять их воображением, внутренним взором своим, чтоб увидеть события давние, невероятные. И вот что они увидели.
– Да… Появилась однажды в Овчинке женщина с малой дочкою на руках…